ушки" села  Лида  Г.  Села  она  крепко-накрепко,
никого не подпускала к двери даже рядом с собою. А это значило:
как  только откроется дверь, чтобы вызвать любую, желающую мыть
полы -- Лида мгновенно вылетала  за  порог  камеры,  никому  не
уступая  этого  выгодного  дела.  Сидела Лида постоянно лицом к
кормушке,  по-видимому,  вдыхала  просачивающийся  сквозь  щели
кормушки  более  свежий воздух. Лиде было 26 лет (она была на 2
года моложе меня), родом она была из города Щекино (что рядом с
Тулой), по профессии бухгалтер. День и ночь Лида бредила  своей
крошечной  дочуркой  Лидочкой,  которую  она  родила без мужа и
любила ее без памяти. Маленькая ее Лидочка  была  оставлена  на
попечение, по-видимому, родителей. Странный был характер у моей
землячки, дико-эгоистичный, непримиримый, несгибаемый какой-то.
Глаза  у  нее были черные-черные, строгие, быстрые -- казалось,
она видела вокруг себя  все,  но,  блеснув,  мгновенно  уходили
куда-то,  --  как  рысь в нору. Всегда казалось, что Лида знает
что-то, чего мы не знаем. Да и при разговоре ее с надзирателями
чудилась какая-то затаенная фамильярность  между  ними,  особые
взаимоотношения. Впрочем, все это так казалось и больше ничего.
     Много  времени  спустя  мы  с  Лидой  встречались в другой
обстановке, и были даже дружны. А пока что Лида терпеть меня не
могла, видя во мне явную  конкурентку  на  мойку  полов.  И  не
единого  раза Лида не дала мне выйти в коридор, получить лишний
кусок хлеба. К этому времени от меня оставалась живая тень.
     И вот это обстоятельство, что нас, женщин, морили голодом,
бесчеловечным  обращением  --  хуже,   чем   со   скотиной   --
невероятной   скученностью,  антисанитарией  и  --  главное  --
нагнетаемым страхом быть преданными еще и  здесь  --  стукачами
(за статью, полученную в камере, как правило, давали "вышку" --
расстрел)   сильно   изменяли   наши  души,  наши  естественные
инстинкты. Мы постепенно освобождались от  изнурительной  тоски
по  своим  детям.  Голод  и страх оказывались сильнее инстинкта
материнства. Мы -- дичали; мы теряли память, у нас притуплялось
зрение и слух. Почти все женщины переставали менструировать,  а
тела  наши,  высохшие  до  костей,  к  тому же были все покрыты
гнойничками  от  укусов  блох  и  расчесов,  как  принято  было
говорить: "на нервной почве".
     Меня  вызвали второй раз, сказали -- подписать что-то там,
что означало "конец следствия".  Следователь  у  меня  был  уже
другой, не Масальский, а видно, русский -- белобрысый человек с
ничтожным  лицом.  Масальский,  тот был ярко выраженный еврей с
яркой внешностью и с  манерами  настоящего  хозяина  положения.
Этот  белобрысый поглядел на меня и сказал зачем-то: "Ай-яй, на
кого вы стали  похожи!"  Я  ему  в  ответ:  "Вашими  молитвами,
сударь,  вашими  молитвами! А зачем меня будить изволите? Я вас
слушаю". А он мне: "Плакать надо,  а  не  смеяться!"  --  А  я:
"Плакать не умею, а смешнее вашей тюряги ничего не придумаешь".
0н:   "Ладно!  Следствие  по  вашему  делу  закончено.  Вот  --
послушайте его и подпишите".
     Посмотрела я на свое "дело", лежащее перед  белобрысым  на
столе  и ахнула: "Мамочки! Так здесь же целая библия! И сказала
я белобрысому: "Давайте, подпишу.  Читать  не  надо,  не  имеет
смысла.  Если не подпишу -- вы еще, пожалуй, бить будете, я вас
знаю. Срок мне будет тот же,  что  назначен,  так  хоть  побоев
избегу. А выслушивать этот бред -- ни к чему".
     Белобрысый  не  возражал.  Вряд  ли  он  понимал  всю  эту
чудовищную издевку над юридическим законом и мою иронию. И я --
подписала. Больше меня не беспокоили долго, с полгода.
     А тюрьма была перегружена, так перегружена, что, казалось,
она вот-вот взорвется от одной только силы человеческого  духа,
от  молчаливого накала страданий. Окаянные немецкие самолеты --
эти воющие мессершмидты  --  порой  налетали  на  Тулу  бомбить
военные  объекты  и разные материальные склады. Рядом с тюрьмой
-- Косая Гора, там -- спиртовой завод, налеты  немцев  начались
на  этот  завод,  его  бомбили,  а  тюрьма наша пошатывалась из
стороны в сторону от взрывов бомб.  И  в  это  время  вся  наша
надзор-служба  убегала  в  бомбоубежище,  не забыв перекрыть не
только все камеры, но и все ходы-выходы.  Тюрьма  пошатывалась,
как  пьяная,  а  мы  -- женщины -- кричали в своих камерах, как
безумные, так кричали, что тупели  и  балдели  от  собственного
крика, и у нас даже страх проходил. Налеты были частые. Порою я
искренно  желала,  чтобы  немец  промахнулся  и  угодил  в нашу
обитель.  Но,   нет   --   немецкие   летчики   были   отличные
бомбометатели,  и,  кроме  того,  им  запрещено было целиться в
церкви и тюрьмы.
     Ржавая тюремная машина, надорванный  и  вконец  измученный
войной  транспорт  никак не успевали перемалывать огромные, все
новые и новые пополнения людьми. И откуда  только  брались  эти
люди?!  Черная  пасть  --  ворота  тюрьмы  --  и  день  и  ночь
заглатывала  эти  бесконечные  этапы,  присылаемые  Бог   весть
откуда!  Правда,  большой процент зэков тут же и оседал навеки.
Умирали люди или сами по себе, либо их расстреливали в подвалах
тюрьмы. Еле живых медленно и верно увозили  этапами  в  Сибирь.
Однажды мы были свидетелями такой вот смерти "самой по себе". В
камеру-одиночку,  находящуюся  как  раз  против  нашей  камеры,
поместили женщину, как видно, забранную с воли в этот же  день.
Женщина  эта,  по-видимому,  была  взята на улице, а дома у нее
остался маленький ребенок, который, наверное, спал,  печь  была
затоплена.  Мать вышла из дома на короткий срок и была схвачена
нашими "молодчиками" из КГБ и препровождена прямо в тюрьму. Эта
женщина кричала, Боже, как она кричала! Коридор-то  узкий,  нам
все  слышно  было:  в  крике  она рассказывала о своем закрытом
ребенке, о горящей печке, о том, что  ребенок  ее  сгорит...  И
женщина   эта  была  одна,  и  некому  было  ее  хоть  немножко
успокоить, уговорить. Всю ночь она кричала  и  билась  о  дверь
руками  и  ногами.  Потом  все стихло. Мы все затаили дыхание и
ясно услышали  шорох  сапог  о  ковровую  дорожку,  потом  лязг
открываемой   двери,   потом  какую-то  возню,  впрочем,  очень
понятную: выносили из  камеры  тело  умершей  женщины,  умершей
скорее  всего  от  разрыва  сердца.  И  такой смерти можно было
только позавидовать!
     И вот настало время, когда нас,  целую  группу  женщин  из
нашей камеры, куда-то вызвали. Куда? -- разве нам скажут, когда
изо  всего на свете здесь делали тайну. Провели нас по каким-то
этажам, по длинным коридорам и  остановили  у  какой-то  двери.
Стали  вызывать  по одиночке. У выходящих обратно мы спрашивали
-- зачем? Отвечали --  приговор  объявили.  --  И  сколько?  --
Десять.  У  следующей просто спрашивали: -- Сколько? Десять. --
Сколько? -- Десять. Дошла очередь до меня. Вошла я,  за  столом
сидели  несколько  человек -- мужчин, все в форме. Быстро стали
зачитывать:  "Постановлением  особого  совещания...  по  статье
58-1а...  сроком  десять  лет...  распишитесь.  Расписалась. За
измену родине! Какой и чьей родине?...
     Как же это все случилось? Почему? Зачем?  В  самом  центре
нашей  родины  --  России, наши же соотечественники -- сильные,
мордастые мужчины взяли молодых женщин, оторвали их  от  детей,
замучили  в  тюремных  застенках,  доведя  голодом до психоза и
невменяемости, безо всякого суда и следствия приляпали  на  них
цифры  --  58  и пр. и теперь отправят умирать в так называемые
лагеря. Да кто же им дал такое  право?  Вместо  того,  чтобы  с
немцами  воевать,  эти  здоровые,  сытые мужики разделывались с
женами  наших  воюющих  мужей  как  только  могли   и   хотели!
Оскорбляли нас. Смеялись над нами. А там, на фронте, мой Володя
защищать  пошел родину, защищать вот этих действительных врагов
отечества,  извратившихся  извергов,   увешанных   значками   и
медалями за свои преступления!
     Впрочем,  эти  мысли  не  проносились тогда в моей голове.
Истощенный мозг почти ни на что не  реагировал,  кроме  как  на
пищу,  на холод и побои. В камере со мною в это время оказалась
и Тамара Р. -- моя соседка по камере-одиночке -- зубной врач из
города Калуги. Так эта Тамара, получив тоже  10  лет,  задумала
сообщить  все  наши  сроки  --  кто,  сколько  чего  получил --
соседней камере. Она написала записку, в которой  указала  лишь
инициалы  женщин,  получивших  сроки,  а  меня взяла и написала
полностью -- имя и фамилию и срок. Я  этого  ничего  не  знала.
Записку  Тамара  подбросила  на  прогулочном  дворике.  Записку
поднял надзиратель. Потом вышел приказ от администрации тюрьмы:
"За  нарушение  тюремного  режима...  10  суток   карцера".   О
настоящей виновнице этого дела я промолчала, пошла в карцер.
     Стояла  зима -- морозная, лютая. Из дома я получила первую
(и последнюю) передачу -- с теплыми вещами. Всем, кого  осудили
и должны были этапировать, разрешили передачи с теплыми вещами.
С  этой  передачей  сестра Шура превзошла все мои ожидания: она
послала мне свой рваненький жакетик, подшитые валенки, мой плащ
-- он как висел на вешалке  дома,  так  она  и  сняла  его,  не
встряхнув,  сунула  в  мешок  и  передала,  а  в  нем оказалось
множество клопов. Ох, сестра Шура, много-много ты еще принесешь
мне вреда и горя сама, может быть, того не осознав!
     Так в этих валенках и жакетке меня втолкнули в карцер -- в
глубоком  подвале  тюрьмы,  куда  свет  ниоткуда  не  проникал.
Втолкнула   меня   туда  женщина  надзирательница,  которую  мы
прозвали "Ет-те-не-кулорт, а турма". Она,  когда  дежурила,  то
подходя  к  камере  постоянно,  со смаком, с каким-то злорадным
кряхтеньем шипела нам в волчок: "Ет те не  кулорт  а  турма-а!"
Так  вот  эта  надзорочка  дала  мне  хорошего тумака сзади и я
плюхнулась  ногами  в  валенках  в  воду  --  по  колено.  Вода
оказалась ледяной. "Ну, я погибла -- мелькнуло у меня в голове,
--  ноги-то  я  непременно  потеряю! Когда глаза мои привыкли к
темноте, я все же увидела впереди очертания какого-то предметы,
стоящего в воде. Это был знаменитый "гроб", о котором я слышала
в камере от уголовниц -- шалманок, побывавших в этих  карцерах.
Я  пошла -- ногами валенках к этому помосту. Вода же, которую я
расшевелила, вдруг ударила мне в нос  вонью  невообразимой!  Их
этих  карцеров на оправку людей не выводят. Дошла я до "гроба",
как до острова и забралась  на  него.  Холодно,  страшно,  ноги
мокрые,  как  пробыть  в  таком  ужасе  10  суток! Свернулась я
клубочком и все же попыталась уснуть. Но  --  не  тут-то  было!
Кто-то  стал  меня  здорово  кусать,  прямо  --  набросились на
меня... кто? Клопы? -- Нет, это  было  еще  омерзительней.  это
были  -- вши! "Гроб" был завшивлен до отказа. О, Господи! Твоим
воображеньем человек поднимается до звездных высот -- красоты и
блаженства;  твоим  же  воображением  человек   опускается   на
обовшивевший  тюремный  "гроб"  в  недрах  подвала.  И кому это
нужно? Неужели Тебе, Господи?
     Дверь из коридора открывалась два  раза  в  сутки:  утром,
чтобы дать пайку в 250 гр. -- при этом пайку бросали через воду
--  мне на колени. Не поймаешь -- хлеб падал в клоаку и на этом
мое питание заканчивалось до  следующего  утра;  и  второй  раз
открывали  дверь  для проверки -- не сбежала ли я. Десять суток
я, наверное не выдержала бы, но меня спас  этап,  в  который  я
была  назначена.  В  этот ответственейший момент с карцерами не
считались, брали и оттуда. Суток через  пять  меня  вызвали  из
карцера.  На  дворе  стоял  сильный мороз, и мне снова пришлось
протопать в валенках  по  вонючей  ужасной  воде.  На  дворе  я
увидела  женщин  из нашей камеры, и среди них Тамару Матвеевну,
по вине которой я попала в  карцер.  По-видимому,  чувствуя  за
собой  вину,  Тамара  кинула  мне в руки кусок бумажного одеяла
покрыть мне голову, так как мне из дома не прислали ни  платка,
ни  чулок.  Долго  нас считали на тюремном дворе, потом строили
рядами, обыскивали и пр.  Наконец  колонна  наша  тронулась  на
вокзал. От тюрьмы до вокзала было километров пять, шли мы очень
медленно,  окруженные  солдатами  с  винтовками  и автоматами и
собаками -- овчарками. Впереди шли женщины, мужчины сзади  нас.
Прошли  мы  половину пути, вдруг мне сделалось дурно-дурно, и я
повалилась на землю. Мне все время в пути было плохо -- тошнило
и пошатывало, а тут совсем уж сил больше не стало. Я упала,  но
голоса конвоиров я слышала:
     --  Чего  там  встали? Надо пристрелить, подводы-то нету у
нас, -- кричали спереди. -- Пристрели ее, потом подберут!..
     Но меня вдруг  сильно  вырвало  --  карцерным  миазмом,  я
отравилась воздухом карцера. А тут ко мне подошли двое мужчин и
подняли меня с землищи почти понесли меня, обхватив за плечи, и
все  тихо приговаривали: "Держись, сестра, держись, а то убьют,
у них так положено". Но вот скоро и  вокзал.  После  рвоты  мне
стало  гораздо  легче,  и  я  тихо поблагодарила этих мужчин --
таких же страшных доходяг, как и я сама.
     Когда    подошли    к    перрону,    стали    нас    опять
считать-пересчитывать  долго,  нудно.  Кричали  конвоиры, лаяли
собаки, и только мы -- ободранные кролики  --  смиренно  давали
толкать  себя,  оскорблять грязными словами, смеяться над нашей
внешностью.  Разместили  нас   по   вагонам,   так   называемым
столыпинским,   знаменитым   вагонам,  в  которых  и  при  царе
перевозили заключенных. И разница была только в том, что в одно
купе этого  вагона  раньше  помещали  одного-двух  заключенных,
предельно  --  шесть, а теперь нас заталкивали туда до тридцати
человек. А  не  меньшая  беда  была  еще  в  том,  что  к  нам,
считавшимся  политическими,  подсаживали  по  несколько человек
объявленных уголовниц на каждое такое купе. Уголовницы  эти  --
сущие  дьяволицы  -- сразу же забирали себе лучшие места, а нас
сваливали в кучу друг на дружку. Я же попала под лавку, на пол,
куда меня втиснули,  как  мешок  с  тряпьем.  И  вот  тут-то  я
чуть-чуть  не  погибла!  Духота,  такая сделалась духота, что я
застонала сначала тихо, потом громче и громче. Лавка надо  мной
была  так  низка,  что  я  ее  чуть  носом не доставала, и было
ощущение крышки гроба. Ко всему  прочему  у  меня  начала  ныть
нижняя  челюсть, сначала тихо, а потом все сильней и сильней. Я
стала уже кричать: "Вытащите меня отсюда, я  задыхаюсь,  скорее
вытащите   меня.   Но   все  молчали,  только  блатячки  громко
разговаривали  и  смеялись  чему-то.  Наконец   одна   из   них
прикрикнула:
     --  Перестань скулить, мать-перемать! А то сейчас придушу,
падла! Я не помню, как осталась  жива,  как  я  вылезла  из-под
лавки,  кто  меня  выволок  оттуда.  Должно  быть  на остановке
кого-то забирали от нас, и скорей всего этих уголовниц, потому,
что я оказалась на средних нарах, а рядом со мною -- Тамара.
     Ехали мы очень долго, подолгу  стояли  на  полустанках,  в
тупиках.  Конвой  наш "забывал" отдавать нам наши сухари и даже
поить водою. Сухари  же  наши,  как  мы  скоро  узнали,  конвой
обменивал  на  станциях  на  самогонку,  и тут же напивался. На
наших  глазах  пьяные  солдаты-конвоиры  затаскивали  в   вагон
каких-то девок, поили их самогонкой и тут же на наших глазах --
раздевали  этих  девок  и творили с ними все, что хотели. И все
это сопровождалось непрерывным ревом украинской песни:
     Ох ты, Галю,
     Галю молодая,
     Спидманулы Галю,
     Увезли с собою!..
     Отсюда  я  потом  узнала,  что  конвой  в  России  состоял
преимущественно  из  украинцев.  Свирепый, бесчеловечный народ!
Поэтому из украинцев и ставили -- конвоировать зэков.  Жестокий
народ! И вот еще: казахи и татары -- еще более страшный конвой.
Ну,  тем  простительно, потомки чингиз-хана -- что с них взять!
Но украинцы... славяне -- христиане -- откуда у них такие черты
"людоедства"? Но... Я  невольно  вспомнила  31-32  годы,  когда
убивали  Украину  --  не  было  ли  это  сегодня -- местью?.. Я
вспомнила нападение на Финляндию в 39 году  и  финских  злобных
солдат  во  время  войны  41 года; не было ли и это мстительным
отношением ко всему русскому со стороны  финнов?  И  всем  этим
малым  и  большим народам не было никакого дела до того, что мы
-- русские люди -- жестоко, как и они, страдаем  от  жестокости
нашего коммунистического правительства...
     Тамара  таяла  на  моих  глазах.  Она лежала с пересохшими
губами и с полузакрытыми глазами -- ни на что  не  реагировала,
почти  не  сознавала окружающей обстановки. Когда нас водили на
оправку, то вослед Тамаре конвоиры  бросали  реплики:  "Эта  не
доедет! Давай спорить -- не доедет..."
     Однажды  к  нашей  решетке  подошел конвоир и сказал: "Кто
пойдет убирать вагонзак?" --  Я  сообразила:  лишнее  движение,
возможно  -- лишняя пайка, воздух... И я сказала: "Я пойду!" Со
мною увязалась еще одна женщина.  Вывели  нас  из  вагона  и  с
конвоем  довели  до  места,  в  грязный вагон. Там недавно били
зэки-мужчины. На что мы пошли?  --  Грязь  и  вонь  были  почти
невыносимы.  Многие из мужчин страдали поносами (воду для питья
нам часто давали из грязных луж) от  скверной  воды,  т.к.  наш
состав  становился  далеко от водоразборных колонок. Мы взялись
за работу. Утром мы начали, к вечеру только закончили. Работали
медленно -- сил было очень мало, и конвоир наш понимал это и не
торопил нас. К вечеру нам дали по котелку пшенного  супа  и  по
пайке  хлеба.  Суп мы тут же поели. Животы у нас раздулись, пот
градом катился с лиц, пошли "домой" медленно, а  хлеб  спрятали
за  пазуху  и  рвали  его  по кусочкам. Хлеб этот страшно мучил
меня... В это время я могла съесть хлеба неопределенно много, и
если бы он  был  не  ограничен,  я  несомненно  погибла  бы  от
непроходимости  --  заворота кишок, что и происходило с зэками,
дорвавшимися  до  свободного  хлеба.  (Если   бы   нам,   зэкам
предложили  на  выбор  разные  яства, деликатесы и хлеб, все мы
несомненно кинулись бы только на хлеб. Хлеб и только хлеб нужен
голодному!)
     У меня была цель -- донести кусочек хлеба до Тамары.  Хлеб
жег  мне  грудь,  запах  его  с  ума  сводил,  но  я  стоически
постаралась не тронуть его больше. Донесла-таки! Тамара  лежала
по-прежнему  закатив  свои очаровательные глаза так, что только
одни белки виднелись. Я молча забралась на нары, легла рядом  и
отщипнув  хлебный  мякиш, протиснула его Тамаре между зубами. А
сама  шепчу  ей  в  ухо:  "Не  глотай  сразу,  рассасывай   его
потихоньку, не бойся я еще дам".
     Так  по крошке я скармливала хлеб Тамаре, и когда я делала
это,  мне  уже  не  хотелось  есть  самой.  Произошла  какая-то
психологическая  перестройка,  моя  жажда  хлеба ушла на второй
план.
     Это было в то время, когда наш конвой пропивал наш хлеб  и
устраивал оргии на глазах у умирающих от голода женщин. Однажды
мы  стояли  у какого-то перрона на какой-то крупной станции. Мы
слышали говор людей, проходящих по перрону,  движение  багажных
тележек, сигналы паровозов. Вдруг кто-то из наших женщин громко
вскрикнул: -- ЛЮДИ-И! ХЛЕБА! МЫ -- УМИРАЕМ...
     И -- пошло: Хлеба! Хлеба! -- подхватили не только соседние
купе,  но  и  соседние вагоны: ХЛЕ-ЕБА-а-а! Все слилось в одном
звуке -- е-е-е! Зэки начали бить кулаками по  стенке  вагона...
Получался   большой  скандал,  очень  нежелательный  для  наших
мучителей -- скандал, выливавшийся в настоящий бунт: --  Хлеба!
и грохот по стенкам вагонов.
     И  в это мгновенье к нам в вагон заскочил молодой чернявый
офицер -- без кителя, без фуражки, в белой рубашке на  помочах:
--  Женщины, перестаньте!.. -- он панически побежал по вагону с
револьвером в руках, --  Женщины!  Стрелять  буду!  Перестаньте
кричать!  --  это  был  -- начальник конвоя. И тут же, вслед за
ним, двое конвоиров тащили большую корзину с сухарями. Они даже
дверей не открывали, а прямо через решетку стали бросать в  нас
сухари и все приговаривали: Нате! Нате! Не орите только!
     Постепенно  крики  утихли.  Я собрала разбросанные су