й руки разбил колоссальный  народ
на жесточайших палачей и безмолвствующих рабов! На предателей и
их жертвы! Один человек снабдил Россию таким количеством тюрем,
так  опутал  всех и все колючей проволокой, что огромная страна
превратилась в сплошную тюрьму. Как будто через него весь народ
отравился каким-то космическим ядом, в который залетела планета
Земля. Возможно, через Него, как через проводник, вошел этот яд
в народ и сделал его таким, каким он стал теперь.
     Ноябрь, 72 г.
     Часть 2.
     "Непонятно мне вот что, -- писала я в  это  трудное  время
для   себя   кому-то  невидимому,  какому-то  всегда  молчащему
адресату, -- в стране идут огромные преобразования, грандиозные
планы обещают изменить всю страну -- от Балтики до Амура.  Куда
ни  глянешь -- идут стройки, стройки, стройки. Но люди, которые
все это создают  и  строят,  кажутся  не  людьми,  а  какими-то
механизмами,  вроде  роботов.  И  вроде как нет у этих безликих
людей -- ни личного горя, ни пороков, ни преступлений.  А  ведь
преступления,    скрытые   и   тяжкие   своими   последствиями,
совершаются каждый день, каждый  час.  Но  о  них  предпочитают
умалчивать.  Правящим  это  невыгодно  в  силу  того,  что  они
набрасывают тень на социалистическую идеологию и компрометируют
тех,  кто  пасется  на  этой  доходной  ниве  --  проповедников
социализма.  Мне  кажется,  что в этой расстановке общественных
сил и отношений больше всего  закабалялись  женщины.  Им  нечем
было  защищаться.  Они  не  умеют испокон веков ни говорить, ни
писать.  И  растет  наше  женское  горе  горами  великими!  Кто
ответит, сколько одиночек матерей сегодня у нас в стране? И как
же  плохо  к  ним  относятся.  Как боятся хозяйственники и зав.
отделами кадров брать на работу  беременную  одинокую  женщину!
Как  их  молчаливо отпихивают от себя разные учреждения! Они --
невыгодны; они тормозят строительства разных каналов  и  прочих
грандиозных сооружений и, в общем, тянут назад пятилетки. А эти
матери,  которые производят на свет потомство (как будто никому
не нужное и даже -- вредное) сами матери тоже не понимают,  что
они  воспроизводят рабочую силу на строительство этих каналов и
поставляют в армию будущих солдат. Только они молчаливо  жмутся
по  задворкам жизни со своими детьми и личным горем, и все силы
кладут, чтобы их  сыны  были  "как  все  люди",  то  есть,  как
безликие работяги, железные винтики в маниакально-грандиозном и
совершенно  непонятном  сооружении,  которое  назвали  "светлым
будущим".
     Кто  и  когда  сообщил  моей  матери  о  моем  бедственном
положении  --  я  не  знаю.  Я  ничего  не писала домой. Я ушла
самостоятельно из маминого дома 14-ти лет с намерением  никогда
не  возвращаться обратно. Мама -- "Мой великий оптимист", как я
называла ее -- была женщина маленькая, полная, с  очень  бойким
характером,  очень сообразительная, но совсем неграмотная. Была
она  в  достаточной  степени  истерична  и  безалаберна,  очень
неравно  относилась  к  нам -- к своим детям, но любила нас и к
каждому летела на выручку, если кто попадал в  беду.  Это  была
далеко не милая и уж никогда -- не мамочка, но женщина с крутым
характером,  глава  семьи,  своими  руками  и  горбом поднявшая
пятерых своих сорванцов  в  труднейшие  годы  --  войны,  после
войны,  революции  и  пр. Первым троим своим детям мама целиком
отдала запал своего материнства, своих сил. Брату Кольке и  мне
--  пятой,  оставалось  уже  немногое.  Впрочем,  я  этого и не
понимала и  не  обижалась,  а  любила  мать  чистейшей  любовью
ребенка.  Ведь  это  я у нее была пятая, а она у меня -- одна и
единственная! Мне все равно казалось, что мама -- моя, и только
моя, а остальные ребята какие-то вроде ненастоящие и совсем "не
наши" с мамой, а так, набеглые ребята с длинными руками,  часто
бившие  меня  по  шишковатой,  стриженой  голове.  Если  искать
аналогии в литературе, то "Детство" Горького ближе всего  стоит
ко  мне,  к  моему  детству  --  по  крайней  мере  по нравам и
характерам окружающих людей. И я ушла  "в  люди"  и  вплоть  до
рождения  ребенка  не  была  дома.  И  вот, как снег на голову,
приехала мама! Вошла в дом, переговорила с хозяйкой,  осмотрела
внучонка   и  тут  же  властно:  "А  ну,  собирайся  домой!"  Я
запротестовала, я стала всячески отбиваться от маминого нажима:
"Куда ты зовешь меня, мама? Там сестра Шура, мы никогда не были
с нею дружны! Володя -- брат, да он  меня  всю  исколет  своими
насмешками, своей иронией... Нет -- не поеду". Тогда умная мама
изменила тактику приказа: "Посмотри, как он слаб, твой мальчик!
А  ты-то  на  кого  похожа!  Пропадете вы без моей помощи. А на
сестру и брата -- плюнь. Я -- хозяйка.  Пока  они  у  меня  вот
где,!  -- и она разжала и снова сжала свой кулачок. Я поняла: у
мамы сердце кровью  обливается  при  виде  нашей  действительно
трудной жизни, и протестовать было не нужно, нехорошо.
     Итак,  снова  маленький  родной  поселок  У.  недалеко  от
Москвы, -- из которого я так рвалась на просторы  жизни.  Здесь
старожилы   поселка,   обыватели,   или,  как  я  их  называла,
аборигены;  здесь  и  мамин  домик.  Он   маленький,   всего-то
кухонька,  комнатушка  налево  от кухни и так называемый зал --
опрятно убранный,  весь  обязанный  занавесками  и  покрывалами
руками  сестры Шуры. Как все здесь знакомо! И все же -- нет, не
мое это гнездо. И сынок мой будет здесь подкинутым  кукушонком,
и я буду бедной родственницей, приживалкой, неудачницей. Да так
оно  и  вышло! Я ведь не знала, что Шура здесь -- главное лицо,
что с мамой они вечно ссорятся, что Шура едва ли не каждый день
устраивает в  зальчике  кутежи,  сущие  попойки.  Мне,  однако,
отвели комнатушку слева.
     Мой  малыш, хиленький, бледненький, все же начал ходить. Я
его с рук почти не спускала -- боялась всего на  свете!  Денег,
которые   мне  высылали  по  исполнительному  листу,  никак  не
хватало. Естественно, что сестре я стала помехой. Бессердечная,
она, придя с работы, срывала пеленки с веревочки над  плитой  и
кричала:  "Убирай  свои  тряпки,  я обедать буду!" Я вразумляла
Шуру: "Когда у тебя был твой первенец, мы все боялись дышать на
него, мы все нянчились с ним, любили и берегли его. Что  же  ты
нападаешь  на  нас?"  --  Шура  в  ответ бросила слова, больнее

байстрюк!.." -- Не помня себя от возмущения, я крикнула в ответ
еще более ужасные слова: "А кто погубил твоего сына? Кто зимой,
придя   на   квартиру   пьяным,   выставил   окно  на  улицу  в
сорокаградусный мороз перед спящим ребенком? Муж,  да?"  --  Из
кухни кричала мать: "Перестаньте, сволочи! Обе вы хороши!" Мать
пыталась нивелировать наши ссоры, наши судьбы; пыталась сделать
то,  чего  сам Господь Бог не в силах был бы сделать, настолько
мы были разными людьми.
     Однажды пришел брат Володя. Я его  боялась,  ибо  это  был
человек  необузданного  нрава и перечить ему было не безопасно,
одна только мать не боялась его, она -- обижала  Володю.  Да  и
все мы всею душой любили и преклонялись перед его одаренностью,
его  остроумием,  находчивостью...  Володя  долго,  с прищуром,
внимательно рассматривал племянника, потом  бросил:  "Какой  бы
бычок  ни  прыгал,  а  теленочек  наш!"  -- это прозвучало, как
пощечина. Я схватила сына и ушла, скрылась куда-то. О, негодяй!
Подлецы вы все, мои близкие!..  Уйти,  только  уйти  от  вас...
Детей моего брата мы все боготворили. Маленьких Володю и Вадика
мы  любили  уже  за  то, что они сыновья нашего необыкновенного
брата. И брат это принимал как должное.
     Однажды разразился настоящий большой  скандал.  Мой  малыш
начал  топать  ножками.  Он  цеплялся  за  все,  чтобы  держать
равновесие, и, главное, за бахрому  настольной  скатерти  любил
хвататься.  Я  предусмотрительно  сделала надпись и повесила на
булавке над  столом:  "Прошу  горячую  еду  на  край  стола  не
ставить!  Дома  ребенок,  он  начинает  ходить".  С  работы,  в
обеденный  перерыв,  пришла  Шура.   Она   налила   в   тарелку
раскаленные  щи,  поставила  на краешек стола и -- ушла. Я была
чем-то  занята  в  комнатушке.  Вдруг  раздался  ужасный   крик
ребенка!  Он  подполз  к  столу,  ухватился  за  скатерть  и --
опрокинул тарелку на  себя.  Я  кинулась  к  ребенку,  схватила
ножницы  и  разрезала  шерстяной свитерок, рубашонку, маечку...
поздно -- ожог второй степени, волдыри на всей грудке.  Вызвали
врача.  Он  велел  всю  ночь  сидеть возле и делать марганцовые
примочки. Я села делать  примочки,  слезы  мешали  мне  видеть,
мальчик метался и стонал.
     Вечером   в  дом  вошла  ватага  сестриных  сослуживцев  с
сумками, полными вина и закусок. Сестра весело  пригласила  их,
как  всегда,  в зальчик. Потом -- звенела посуда, смех... потом
начали петь... Я не выдержала, я вошла к ним и сказала: "В доме
несчастье. По вине моей сестры тяжело обварился мой ребенок.  Я
прошу   вас   покинуть   дом".  Тут  вскочила  сестра:  "Ничего
подобного! Только не уходите, прошу вас, не обращайте  внимания
на  эту... эту..." Но гости оказались на высоте. Тихо поднялись
и вышли на улицу. Сестра ушла с ними. Жизнь  потекла  по  руслу
привычных страданий.
     Однажды я стояла в очереди в магазинчике за мясом. Впереди
меня встал  какой-то  высокий  мужчина  в  солдатской  форме. Я
спросила его: "Зачем же вы встали впереди меня, а не за  мной?"
Он  ответил:  "Я  занял  очередь немного раньше вас, а впрочем,
перейдите сюда. И он повернулся ко мне  лицом...  "Батюшки!  --
воскликнула  я,  -- Володя! Откуда ты, ох... зачем ты здесь?!."
-- Мы покинули очередь, мы вышли из магазина и пошли,  сами  не
знаем куда. Я сказала ему:
     -- А помнишь, Володя, нашу детскую клятву -- там, в городе
К., среди обломков камней, в каменоломне?
     -- Какую клятву? -- напомни мне.
     -- Говорить друг другу правду, одну правду, только правду.
Ну, помнишь?
     -- Да, так было, помню -- сказал Володя.
     --  Ну,  так  вот  тебе  моя  правда: Я полюбила скверного
человека. Он воспользовался этим -- обманул меня  и  бросил  со
своим  ребенком.  И самое плохое и этом то, что я продолжаю его
любить! -- Володя спросил только: "За что же ты любишь его?" --
"Не знаю, -- сказала я, -- на твой вопрос  не  ответил  бы  сам
Бог!  Эта сила не управляема, она живет вне нас. И нет на свете
несчастья большего, чем неразделенная любовь!"
     -- Да, это верно, -- тихо сказал Володя, -- нет  несчастья
большего, чем неразделенная любовь.
     Володя  стал  частым  моим  гостем  в  домике моей матери.
Приходя,  он  частенько  приносил  какие-нибудь   гостинцы   --
конфеты,  печенье;  а  глядя  на  моего  малыша, все удивлялся:
"Какая же у него тоненькая шея, и какая большая голова!  И  как
только шейка не обломится от такой тяжести!"
     Володя  чутким сердцем любящего понял, как мне тяжело жить
в этом домике! Понял он и мое одиночество, и  тоску  --  и  так
сказал мня однажды:
     --  У  тебя  нет  выхода другого, как только выйти за меня
замуж.
     -- А как же... тот? --  я  кивнула  на  сына,  ведь  я  не
забываю  его  никогда!  Он  --  навязан  мне той силой, которая
сильнее нашей воли. Я говорю о его отце...
     -- Я понял -- сказал Володя -- Ну, что ж, мы будем  вместе
забывать того.
     --  И  ты думаешь, что у нас получите семья? Сомневаюсь. У
меня все -- крах! А ты еще не начал жизнь.
     -- Получится! -- вскричал Володя. -- Да еще какая жизнь-то
будет! Ты пойми: ты несчастна, тебя отвергли, так? И ты  хочешь
отвергнуть   меня,  сделать  еде  одного  человека  несчастным?
Человечно ли это? Мы не два дня знаем друг друга. Мы -- близкие
люди, доверься мне, подумай обо всем, не спеши с ответом.
     И Володя сделал еще один шаг: он сказал  о  своем  желании
жениться на мне -- моей матери.
     Что  тут  началось!  Обстановка,  и  без  того  из рук вон
плохая, превратилась в сущий бедлам. Мать начала  меня  грызть:
"А   какой   малый-то,   холостой,   не   пьющий,   а  она  еще
кочевряжится!" и т.д. У простых людей  это  так:  не  пьет,  не
курит  -- значит, очень хороший человек (а ведь Фэб тоже не пил
и не курил). И мне ничего не  оставалось  делать,  как  принять
предложение  Володи.  В  37 году, раннею весной состоялась наша
скромная свадьба.
     Была у Володи в этом же поселке тетка по материнской линии
-- сводная сестра матери Володи --  Марии  Яковлевны.  Их  было
четверо Володиных родных: мать -- Мария Яковлевна, сводный брат
матери  --  Александр  Яковлевич,  сводная  сестра  --  Клавдия
Яковлевна с мужем Василием Николаевичем.  Мать  Володи  жила  в
городке  Б.  --  близ  нашего  поселка, в собственном кирпичном
двухэтажном доме. Я ее еще не видела. Эти две  сестры  --  мать
Володи  и тетка Клавдия -- были учительницами; а дядя Александр
Яковлевич работал чуть ли не  начальником  паровозно-ремонтного
депо,  где  устроился  работать  токарем  мой  Володя.  Все эти
"Яковлевичи"  были  детьми  деда  Володи  --  Якова   Мосолова,
машиниста  пассажирских  поездов.  Он  работал машинистом еще в
николаевское время, назывался он тогда господином  механиком  и
получал  жалование  100  рублей  в  месяц. На эти деньги он мог
содержать большую семью, иметь прислугу и детям своим мог  дать
гимназическое  образование.  Тетка  Клавдия  Яковлевна окончила
гимназию с золотой медалью, и еще мой брат Володя учился у  нее
в начальных классах.
     О  нашей  женитьбе  вскоре  узнала  и мать Володи -- Мария
Яковлевна. Но пока мы  жили  в  домике  моей  матери,  М.Я.  не
приезжала  к  нам,  она по-видимому кого-то опасалась, и скорее
всего брата Володю -- человека с крутил нравом, не знающим, что
такое выдержка,  терпение,  компромисс.  О  том,  что  конфликт
неминуем  между нашими семьями, было слишком очевидно: Володина
родня --  из  городского  мещанского  сословия,  моя  родня  --
типичный  пролетарий,  если  не  люмпен.  То,  что принято было
называть "безотцовщиной".
     Мы недолго жили у моей матери. Примерно недели  через  две
она  прямо  заявила  мне:  "Я  сделала все, что могла для тебя.
Теперь -- уходите куда хотите, я не терплю в доме мужчин". Я --
к Володе: -- так, мол, и так. Надо  уходить.  Я  совершенно  не
винила  маму.  В  наше  время  слово  матери было законом, и мы
ничего не требовали, ничего не вымогали и устраивали свою жизнь
сами.
     На работе  в  депо  Володя  сразу  же  стал  самым  лучшим
токарем;  он  работал  на  японском  станке  и выполнял работы,
требующие высочайшей  точности.  Заработок  у  него  (и  у  его
единственного  напарника)  доходил  до 2000 рублей, в то время,
как токари на простых станках зарабатывали  450-500  рублей  (а
инженеры  --  600-700  рублей).  Володя  поставил  вопрос перед
администрацией депо (перед дядей А.Я.) о немедленном  выделении
ему  жилплощади. Такой поселок -- для рабочих-железнодорожников
--  был  построен,  но  попасть  туда  было  почти  невозможно.
Жилищное  строительство  в стране было сведено к нулю. И все же
комнатку в 8 кв. метров нам предоставили.  Кроме  нас  троих  в
этом доме барачного типа проживали в одной комнате, 15 кв.м. --
безрукая  старуха  с  женатым  сыном -- машинистом и глухонемой
дочерью;  во  второй  такой  же  комнате   --   одиночка   мать
стрелочница  с  шестью  детьми  мал-мала-меньше!  Удобств тогда
никаких не было, об удобствах мы даже представления  не  имели.
Воду  носили в ведрах из уличной колонки; печь топили углем, ну
и т.д. Но я была  рада!  Наконец-то  независимость,  наконец-то
тишина, покой... то есть, как покой? Кто-то сказал же -- "покой
нам  только  снится"...  Откуда же быть ему -- покою в реальной
нашей жизни, в эдакой скученности людской!
     Первым делом мои соседки заявили  мне:  "Ты  на  кухню  не
суйся.  Вас  мало,  а  кухня  на  двоих и то тесная". Я покорно
согласилась. Ладно, мол,  и  8-ми  метров  хватит  на  радостях
таких!  Никогда  я еще не жила в самостоятельной квартире, хотя
бы и в восьмиметровой. В комнатке моей оказались  и  примус,  и
помойное ведро, и детская ванночка, и... Володя, казалось, даже
не  заметил, что у нас нету кухни. Он тоже был очень рад! Стали
жить --  поживать...  На  второй  или  на  третий  день  нашего
вселения  вошла  я  в  прихожую, слышу в мой адрес: "С чужим-то
ребенком, да на шею молодого  парня.  Ишь  ведь  подвезло  как.
Интеллихенция..." -- Второй голос слышу: "Ничего, ничего, мы ей
покажем  тут  небо  в  овчинку!"  Я  --  ни  жива  -- ни мертва
прошмыгнула в свою комнатушку. -- За что? Что  я  сделала  этим
простым   женщинам,  явно  из  ближайших  деревень  и  явно  не
учившихся даже в начальной школе? А ведь я так  любила  простой
народ! Зачем они так обо мне? За что? Ведь я и сама из такой же
среды  вышла...  Эх,  ладно!  Надо терпеть. Только бы Володя не
услыхал, не узнал, как они меня. ...И я -- терпела! Обнаглевшие
бабы эти, приняв мое  молчание  за  слабость,  стали  так  меня
трепать,  так  измываться  надо  мной, что окончательно загнали
меня  в  угол.  Кричали  они  возле  моей  двери  исключительно
матерную,  площадную  брань.  Не  давали  мне из комнаты выйти,
чтобы не облить меня оскорблениями одно страшнее другого.  И  я
--  терпела!  Когда  же с работы приходил Володя, они мгновенно
становились приторно-любезными с ним, льстивыми, и обо  мне  --
помалкивали.  Шло  время  --  месяц,  другой.  Ребенка  я стала
относить к матери все чаще. Травля не прекращалась. А мне  было
просто   стыдно   перед  Володей:  Вот  те  на!  Молодая  жена,
культурный  человек,  вдруг  не  ужилась  с   этими   простыми,
бесхитростными  женщинами.  А я стала сдавать: сильно похудела,
стала часто плакать.
     Но всякому терпению приходит  конец!  По  крайней  мере  у
таких  натур,  как  моя.  И  я пошла напролом. Мне уже было все
равно!  Эти  бабы  мое  молчаливое  терпение  приняли  за   мою
слабость. Ну так я покажу им силу моей слабости!
     Однажды  я  принесла с рынка свежего огромного судака. Был
полдень,  когда  все  жильцы   квартиры,   отобедав,   ложились
отдыхать,  занавесив  окна  и  выгнав  мух.  Я подумала: возьму
несколько "Известий", расстелю их на кухне и вычищу рыбу,  пока
спят  мои  мучители.  И  только  я  начала  чистить  рыбу,  как
открылась старухина дверь и высунулись взлохмаченная голова.  И
закричала  старуха  истошным  голосом:  "Ага, попалась!" -- Она
была воистину страшна в этот момент:  крючковатый  нос,  вместо
правой  руки  --  короткий  обрубок  и  вытаращенные  глаза  --
ведьмы!.. Я испугалась внезапности нападения. Но в следующий же
момент, я схватила рыбину за жабры и со всею силою ринулась  на
старуху  с криком: "Убью!.." Коротко взвизгнув, старуха юркнула
к себе и заложила дверь. День был воскресный -- все были  дома,
только Володи не было.
     На  кухне,  у  кирпичной  стены лежал топор, которым здесь
кололи лучины и крупные куски угля. Я схватила топор  и  громко
заявила:  "Если  кто-нибудь из вас высунется из ваших комнат --
уложу на месте! А теперь  --  получайте!"  И  я  стала  крошить
топором все, что было на кухне. Сбила навесные полки с посудой;
раскромсала   примуса;  высадила  оконную  раму  всю  насквозь,
опрокинула ведра с водой и стала их уродовать.  Даже  до  плиты
добралась  --  стала  вышибать  кирпичи  из-под  металлического
обода. Вдруг с первого этажа бегут: "Что тут у  вас?  Нас  вода
затопила,  от  вас  бежит..."  Но  посмотрели -- у меня в руках
топор, а лицо все перекошено от бешенства --  и  бежать!  Когда
нечего  больше было рубить -- я посмотрела в пролом окна. Гляжу
-- мужик едет в пустой грабарке из-под угля.  План  действий  у
меня  созрел мгновенно: Я знала, что на соседней улице, в одном
из  домов  --  квартира  двухкомнатная  стоит  под  государевой
пломбой.  Ждут  какую-то  важную  шишку  из Москвы. А в третьей
комнатке  этой  квартиры  --  старушка   "кавежединка"   живет,
специально   оставлена   --  квартиру  охранять  от  внезапного
вторжения. Это то, что мне сейчас надо, -- решила я и  крикнула
в  окно: "Эй