. Немцы покинули деревню, и ночью пришли наши
солдаты. Их было так много, что в каждую  избу  они  набивались
битком и места не хватало для лежачего положения, солдаты спали
сидя  --  в  валенках, в шапках, крепко прижав к себе автоматы.
Эти же деревенские жители, которые сообщили о моем пребывании в
деревне  немцам,  тотчас  же  сообщили  о  нас  нашим   русским
командирам. Мне снова самой пришлось идти. Разговаривал со иною
комиссар этой части, спрашивал -- кто я, откуда, зачем попала с
семьей  в  деревню.  Я  рассказала  все,  как  было.  Тогда  он
обратился ко мне с просьбой:  не  могу  ли  я  в  этой  деревне
организовать    выпечку    хлеба    для    солдат,    поскольку
продовольственные обозы далеко отстали, солдаты давно ничего не
ели, а из них многие заболели животами. С этой  частью  прибыло
только  несколько  подвод с мукою, больше ничего нету. Я охотно
согласилась, только  попросила  дать  мне  в  помощь  несколько
человек  солдат,  чтобы  мы смогли добыть дрова, так как дров в
деревне не было. Я решила эту задачу так:  соберу  всех  женщин
этой  деревни, проведу с ними деловую беседу, а потом раздам им
муку и дрова. В каждой хате -- русская печь, у  каждой  хозяйки
обязательно найдется закваска или квасная гуща. Солдаты помогут
натаскать воды из проруби и наколоть дров. Ну, началась работа!
Женщины  охотно  взялись за привычное дело. Я с солдатами пошла
разыскивать какой-нибудь пустой сарай или баню, чтобы разломать
на дрова. Нашли сарай. Быстро повалили, разломали, распилили  и
накололи.  Развезли  по  избам муку и дрова. Поставили в дежках
тесто на закваске. Всю ночь я ходила из хаты в хату, спрашивая:
"Подходит?" -- Наконец  мне  стали  отвечать:  "Тронулось!"  --
Слава тебе Богу! Под утро заполыхали печки вовсю. Я на радостях
калошу  в  снегу потеряла, ну, думаю, не найду -- всю ночь мела
метель, наверное, замело!  Да  не  тут-то  было,  солдаты,  мои
помощники, штыками вытащили мою калошу.
     Началась  выпечка  хлеба.  И  все  это одновременно как-то
происходило, как по сигналу, хотя командовала я одна, бегая  из
конца  в  конец  по деревне. Утром хлеб был готов. Я побежала в
штаб -- доложить, чтоб хлеб  принимали  и,  если  нужно,  чтобы
нарезали  пайками.  Комиссар  был очень доволен, долго тряс мне
руку, благодарил и даже просил мой  адрес,  чтобы  не  потерять
меня из виду.
     Я  смотрела  на  наших ребят -- солдат: бедные вы, бедные!
Идут на линию огня, а сами хлеба давно не видели. Спят на ходу.
А немцы -- ложатся спать -- раздеваются до белья, утром моются,
бреются; завтрак -- кофе, масло, колбаса  --  все  пайковое,  а
гуси,  куры, яйца -- отобранные у населения. Лица, как правило,
дородные, холеные. И настроение-то у них --  балагурят,  шутят,
напевают  песенки.  У  многих -- губные гармошки, играют ловко,
поют на два и три голоса, грамотно. В общем,  на  фронте  немцы
вели  себя, как дома, никогда не забывали мыться, бриться, зубы
чистить. Но уж за то и доставалось же им, когда русские  отряды
внезапно   нападали   на  беспечно  спящих  немецкий  солдат  и
офицеров! Так в одном белье и в плен попадали, и  под  расстрел
шли.
     Пронесся над нашими головами фронт, надо было возвращаться
к себе  домой.  Только  куда возвращаться-то? Город Б. весь был
уничтожен -- сожжен и  разбит  (и  совершенно  фатально  уцелел
один-единственный  дом изо всего города -- дом моей свекрови --
Марии Яковлевны!) Поехали мы к  моей  матери,  в  ее  крохотный
домик,  в  поселок У. Его хотя немцы и потрепали, но в основном
он был цел. Приехали, разместились и тут  же  встал  вопрос  --
куда  являться  Володе  -- здесь, или ехать в Москву? В Москву,
решили мы, ибо там он учитывался, как студент. Ехать  в  Москву
было  не  на  чем -- дороги разбиты, мосты порваны. И мы решили
идти пешком -- 130 км. Я пошла с Володей, отправить его  одного
я  была  не  в силах. Пошли. Ночевали где-то в деревнях две или
три ночи.  Когда  подходили  к  Москве  у  увидели  целые  цепи
противотанковых   сооружений  из  рельс  и  двутавровых  полос:
страшные, паукообразные, они как будто двигались  шеренгами  на
все  живое,  грозя  запороть  и  втоптать  в  землю. Да, Москва
оборонялась. Кажется, она только  одна  и  оборонялась,  а  все
остальное  сдавалось  неприятелю,  как  стадо  волкам.  Никакой
защиты, никакой обороны, изредка лишь появлялся наш  самолет  и
сбрасывал  бомбы -- где попало, даже на наши головы. Совершенно
не умели попадать в цель, так что мы  своих  самолетов  боялись
больше, чем немецких.
     Остановились  мы  с  Володей где-то в Люберцах -- у старой
квартирной хозяйки, где жил Володя. Интересно отметить,  что  и
хозяйка  и  ее  близкие  люди, даже соседи, сбегались к нам и с
острым любопытством дознавались --  как  там,  по  ту  сторону?
Правда  ли,  что  немцы  убивают  всех,  даже  детей? Как там с
продовольствием? Можно ли на что надеяться? Как  мы  пробрались
до самой Москвы и нас не тронули?
     И  чувствовалось  в  этих  расспросах желание людей, чтобы
пришедший  враг  оказался  лучше  и  добрей  наших   сталинских
порядков.  Мы  отвечали им скупо, а потом прямо сказали, что мы
не имеем права говорить им о том, что делается в оккупированных
зонах, что мы можем за это жестоко поплатиться. Люди  поняли  и
ушли.  Две  ночи мы ночевали у хозяйки, потом Володю призвали в
действующую армию -- в танковые части. В  день  его  отъезда  в
г.Коломну  мы шли с Володей по Москве в поисках хлеба. Магазины
продавали хлеб только по карточкам и  очереди  за  этим  хлебом
были  неимоверные! И все же мы пробрались в один такой магазин.
И я стала просить продавца -- дать нам буханку хлеба,  так  как
муж  уезжает  на фронт, а я должна вернуться назад -- пешком за
200 км.  Просила  я  долго,  показывала  документы,  а  очередь
скандалила и не пускала нас. И все же заведующий выдал нам одну
буханку -- в один килограмм. Я ее всю отдала Володе, надеясь на
свои  резвы-ноженьки  и  уменье  общаться  с людьми. Тут же я и
простилась с Володей...
     Я думала -- не переживу этой разлуки. Плакала я уже вторые
сутки, плакала беспрестанно -- слезы текли  сами  по  себе,  но
действовала  я  все  равно  активно:  я ходила, увязывала вещи,
разговаривала, -- только слезы текли и текли.  А  тут  наступил
конец  -- прощанье. Не помню, как я оторвалась от Володи, как я
уходила от него, зная, предчувствуя -- навсегда!
     Обратно я шла только до Каширы -- как раз половина дороги.
А там я как-то протолкалась к начальнику вокзала. Мне  сказали,
что  от  Каширы  пойдет  первый  пробный  состав  с  бойцами по
наведенным понтонным мостам. Я хотела просить, чтобы меня взяли
на этот поезд, так как я выбилась из сил. Чудом  я  проникла  к
начальнику  вокзала,  так  его  осаждали люди -- и по служебным
делам, и с просьбами -- посадить  в  солдатский  эшелон.  Людей
было   полным-полно!  На  вокзале,  на  перроне  --  женщины  с
ребятами, с мешками -- крик, шум, -- неделями сидят,  не  могут
никуда тронуться.
     Когда  я  обратилась  к  начальнику вокзала, меня сразу же
убедил его вид, что напрасно я  к  нему  протолкалась  с  таким
трудом.   Передо   мной   сидел  человек  совершенно  уставший,
совершенно измотанный.  Давно  небритое  лицо,  глаза  красные,
измученные,  китель  нечищеный  висел  на нем -- видно было как
исхудал этот служака, день и  ночь  терзаемый  людьми,  людьми,
людьми.  И  я  заговорила с ним. Рассказала ему о том, что мужа
проводила на фронт, о том, что я здешняя, что  прошла  уже  сто
километров  пешком  без куска хлеба. И вдруг вижу -- полез этот
человек в свой  стол  и  достал  откуда  большой  кусок  хлеба,
завернул в газету и сказал: "Что же ты раньше-то молчала? Давно
бы  пришла  --  на  вот, хлеб возьми. Да пойдем со мною, только
молча и тихо".
     И пошли мы на пути, где стояли готовые  к  отправке  много
эшелонов  --  целые улицы -- ряд за рядом, и все битком набитые
солдатами. А тьма была кромешная, и только один этот  начальник
вокзала  знал,  куда  меня  вел. Но вот он остановился у одного
вагона и постучался в стенку вагона каким-то  условным  стуком.
Дверь  немедленно  раздвинулась,  и  начальник  вокзала сказал:
"Вот, возьмите до У-ой, это -- жена солдата, проводила "своего"
-- на фронт". И тотчас же чьи-то сильные руки подхватили  меня,
и  я только мелькнула в воздухе, крикнув: "Спасибо тебе за все,
друг!"  Это  я  начальнику  вокзала  крикнула.   Необыкновенный
человек, необыкновенный случай.
     Поехали  не  скоро.  В вагоне -- на нарах -- полно молодых
солдат. Печка "буржуйка" -- грелась углем.  Около  печки  сидел
политкомиссар  --  читал  лекцию  "о  международном положении".
Лекция -- как лекция: отштампованная, отшлифованная от слова до
слова. Все, даже  эти  совсем  еще  молодые  парни,  давно  уже
привыкшие   к  этим  стандартным  лекциям,  где  немцы  это  --
звероподобные, страшные людоеды, а мы --  хорошие,  единственно
светлые  существа на земле. В этих лекциях не было живых людей,
а были какие-то схемы всего хорошего  и  всего  плохого.  Когда
комиссар  окончил  лекцию,  то,  как  обычно, спросил: "Вопросы
будут? Спрашивайте, не  стесняйтесь".  --  Через  долгую  паузу
вдруг откуда-то из угла вагона выплыл вопрос: "А почему у нас в
Ростовской  области  --  шахару никогда не бывает?" Я чуть-чуть
удержалась, чтобы не фыркнуть. А комиссар  недовольно  ответил:
"Это  к  нашей  теме  никакого  отношения не имеет. Еще вопросы
будут?" -- Но никто  больше  ничего  не  спросил.  Тогда  стали
ужинать, и мне налили в котелок пшенного густого супа. Вкусно!
     Ехали всю ночь -- тихо-тихо, проверяя, по-видимому, каждую
рельсу, каждый стык. Утром комиссар сказал:
     --  Скоро  ваша станция, вам надо покинуть поезд, иначе мы
можем нарваться на неприятность. -- Двери раздвинулись, и опять
сильные  молодые  руки  осторожно  спустили  меня  на   насыпь.
"Спасибо,  спасибо, ребята!.." -- кричала я и махала рукою. Все
они шли на передовую линию  фронта  --  в  самое  пекло  войны.
Отступающие враги требовали огромных жертв за свое отступление.
Зачем? По-видимому -- месть за неудавшийся захват чужой земли и
еще  --  расчет,  как  можно больше ослабить наши силы (ибо они
будут мстить потом  и  очень  сильно  будут  мстить).  Немецкая
отступающая  армия  больно  кусалась.  Уходя,  немцы  оставляли
склады   с   оружием   и   разными   взрывчатыми    веществами,
разбросанными  по всей земле. При этом они говорили: -- русские
будут помнить нашу технику и 20 лет спустя после войны! --  Это
обещание  полностью  оправдывалось  все  последующие  годы.  (В
основном гибли дети -- мальчики, подрываясь на немецких  минах,
или  убивая  друг друга из найденных ржавых немецких автоматов,
играя "в войну".)
     Дома у матери меня ждала работа,  работа,  работа.  Сестра
только  что  родила  мальчика -- Витьку, была еще совсем сырая;
мама прибаливала, и только мой сынок --  впервые  за  пять  лет
своей  жизни -- возмужал, загорел (оправдались слова профессора
Рубинштейна,  что  колит  у  такого  маленького  ребенка  будет
держаться  пять  лет,  а потом пройдет) этому его выздоровлению
сильно помогла -- конина, конское  мясо,  которую  мы  с  Шурой
подбирали  на  полях  и  перевертывали в фарш. Алеська ел его с
удовольствием. У моей соседки Насти Б. --  подруги  детства  --
было двое маленьких детей. Эти ребятишки от голода превращались
в маленьких старичков, так как Настя кормила их пайковым хлебом
из  горелой  ржи, а о конине отзывалась так: "Пусть мы умрем от
голода, но конского мяса мы не тронем. Мы -- не татары!"  Тогда
я  приняла "свои меры" с глупой Настей и стала потихоньку звать
ее детей к себе, сажала их в уголок и давала им по две  больших
котлеты,  сделанных  мамой  "на пару". Дети с жадностью съедали
котлеты, а я только просила их не говорить маме --  Насте,  что
они у меня едят. Умные малыши помалкивали и стали поправляться.
Но что было бы, если бы Настя узнала?!
     Я  -- сильно рисковала, возвращая жизнь чужим детям. Настя
была фанатична. (Интересно: я была скептик  с  самого  детства,
Настя  была фанатик и тугодум тоже с детства. Мы выросли, стали
самостоятельными. Я оказалась совершенно неверующей в Сталина и
сталинизм; Настя -- богу на Сталина молилась).
     Я пошла работать. Трудоспособных было мало, женщины  стали
вкалывать,  вкалывать  везде  и  всюду.  Был у нас строительный
трест -- весь-весь растасканный населением во время  оккупации;
по  поселку  везде,  в  каждом  доме имелись вещи, унесенные из
треста. Мебель разная, ковровые дорожки, часы  настенные,  даже
счеты  конторские,  арифмометры -- и те потащили "добры-люди" в
свои избушки-завалюшки. Мы, моя семья, никогда  не  переставали
изумляться:  кругом  --  война.  Смерть  всюду рядом. Кругом --
отчаяние, голод, страдания... а наш мирянин -- прет на горбу...
шифоньер, вытащенный из квартиры эвакуированного соседа!  Бомбы
валятся с немецких самолетов на наши головы, а мирянин зарывает
на огороде чужую швейную машину и мясорубку!
     Короче   говоря   --   пошла   я  на  работу  в  трест,  в
хозяйственный отдел, собирать  растасканное  добро,  налаживать
работу треста.
     Началась  весна  1942 года. Собирать трестовский инвентарь
было не трудно: я приезжала  на  лошади  в  ближайшую  деревню,
заходила  в  любой дом и тут же находила и стулья с трестовским
тавром, и диваны, и столы конторские. Все это грузилось на  мою
подводу.  Только  иногда вослед себе я слышала: "Погоди-погоди,
немец вернется -- повесим тебя на первом же  столбе".  Я  им  в
ответ:  "Дураки  вы,  дураки!  И  немец не вернется, и вещи эти
дурацкие вам ни к  чему,  а  тресту  работать  надо.  В  России
живете?   Так   как  же  жить-то  будете,  если  все  хозяйство
растащили?..  Но,  поехали!.."  И  я  ехала  дальше,  изумляясь
людской жадности и глупости.
     У  мамы  был  небольшой запас питания, который она хранила
для детей -- мешок картошки. Но вот на улицах стали  появляться
наши  солдаты,  списанные  с  фронта  по  здоровью, по тяжелому
раненью. Они ходили по нашим домам --  с  одутловатыми  лицами,
водяночные, хромые и просили -- хлеба, хлеба. Я не выдерживала,
я -- бросалась к драгоценному мешку с картошкой и быстро, чтобы
мама  не  видела,  совала  в  руки  страдающим  парням  по  2-3
картошки.
     Мама, конечно, видела и горько упрекала меня: "Когда  наши
дети начнут таять на твоих глазах, тебе будет еще страшнее!" --
Но  я  знала  маму, она сама была очень отзывчива и подельчива.
Кроме того, мама была человеком дела. Это она  в  самый  разгар
голода  в  1921  году  ездила  куда-то  на  юг  --  за солью, и
привозила соль -- в длинных, сшитых из холстины мешках, похожих
на пожарные кишки,  которыми  она  опутывала  свое  голое  тело
(иначе -- отберут!). Потом соль разъедала ей кожу, и она сильно
страдала.  Соль, которой не было нигде. шла в обмен на рожь, на
хлеб, и мы были сыты и делились  с  соседскими  ребятами.  Мама
сильно рисковала жизнью, так как ездила она на крышах вагонов и
на буферах.
     И  вот  настал наш черед, ибо все повторилось через 20 лет
-- надо стало проявлять изворотливость,  выносливость  --  надо
носить   рюкзак   за   плечами,   спать   в   куче  людской  на
железнодорожных станциях, ходить по 80 км.  пешком  и,  приходя
домой,  только  вдохнуть домашний воздух -- пахнет ли съестным?
-- и тут же валиться снопом на постель, засыпая на ходу.  Плечи
мои были в ссадинах и кровоподтеках от нелегких рюкзаков.
     Работа  в тресте плохо кормила нас. Я не могла, не умела и
не хотела тащить оттуда для себя. С меня было достаточно  того,
что  я однажды увидела, попав по неотложному делу на квартиру к
управляющему трестом -- Лебедкову. Я вошла сразу на кухню  этой
квартиры,  где на столах и табуретках были разложены только что
выпеченные сдобные пирожки и булочки. Запах  разносился  вокруг
--  потрясающий, особенно для голодных людей, работающих тут же
рядом,  на  территории  треста.  Я  готова  была  сквозь  землю
провалиться  от  такого  резкого  контраста: роскошь на столе у
директора и в столовой треста -- жалкая бурда для работяг --  а
они  (жена  и  теща Лебедкова) -- орудовали этими пирогами, как
будто так и надо,  как  будто  ни  войны,  ни  бродящих  вокруг
опухших  солдат...  Я возненавидела Лебедкова. Я никак не могла
осознать,  как  это  можно?  Ну,  в  мирное   время   лебедковы
роскошествовали,  ну это как-то допустимо было, ибо было как-то
скрытно более-менее, и народ не так  бедствовал.  Но  теперь...
когда  жизнь  каждый  день  была  на  волоске (немцы продолжали
бомбить), когда голод развернулся  во  всю  ширь...  а  тут  --
сдобные  булочки... Черт знает что такое! Значит, для Лебедкова
и сейчас припрятаны изысканные продукты, вина... И однажды  был
случай:  рабочие  разгромили  трестовскую столовую, так как еда
там стала уже  невозможной.  И  этих  рабочих  куда-то  убрали,
арестовали,   должно   быть.   А  по  радио  по-прежнему  текли
выспренние речи, взывающие к чувству долга,  к  патриотизму,  к
любви  великой  родине,  к  ее  вождю Сталину, а Лебедков в это
время спокойно  поедал  эти  самые  булочки,  закрыв  на  окнах
занавесочки и выключив радио.
     В  это  самое  время  вернулся  из эвакуации мой старинный
знакомый, мой, можно  сказать,  ученик  --  Алеша  Киселев.  Он
работал  кузнецом  в железнодорожном депо и был забронирован от
фронта. Этого Алешу я знала чуть  ли  не  с  детских  лет.  Уже
студенткой  я  поддерживала  связь  с  Киселевым  вот по какому
поводу: В нем я заметила значительное поэтическое дарование  --
Алеша писал стихи, и очень занятно писал. Как все малограмотные
начинающие  писаки, Алеша уперся в сатирический жанр. Высмеивал
он всех и вся, высмеивал довольно зло и смешно.  Мне  он  носил
свои  творенья  на правку и на критические замечания. Несколько
лет я возилась с этим самолюбивым сочинителем, внушая ему,  что
без  общего образования, без систематического чтения литературы
он никогда не выйдет на дорогу  настоящего  писателя.  Наконец,
под  моим натиском, он поступил в вечернюю школу и закончил ее.
Уже будучи в Москве, я писала Алеше длинные программные  письма
--  как  и  что  читать,  как понимать прочитанное и т.д. Алеша
внимал мне всею душою, но писал, впрочем, по-прежнему -- только
в жанре бытовой сатиры, только значительно грамотнее. Был Алеша
женат на маленькой, миловидной женщина -- Вареньке, был  у  них
сын   --   лет   7-ми.  И  вот  этот  Алеша  вернулся  на  свою
разграбленную квартиру вместе с Варей -- беременной  еще  одним
ребенком,  и  со старшим сыном. Встретились мы, к нам он пришел
первый. Я не узнала Алешу -- такой худой, такой  несчастный!  У
меня  сердце перевернулось. Ну, говорю, Алеша, теперь нам не до
стихов. Семью надо тянуть.  твою  семью!  Получил  он  карточки
хлебные,  а  на них -- хлеб дают из жженой ржи, черный, похожий
на антрацит, есть нельзя, особенно детям. Алеша чуть не плачет:
как жить? с чего начинать?
     И  я,  конечно,  великодушно  пошла  на  выручку   старого
товарища,  как  будто  только  и  ждала  --  кого  себе  на шею
посадить. В это тяжелое время, где каждому самому  до  себя,  я
протянула  руку  беспомощному  и  безынициативному Алеше просто
так, по первому толчку сердца -- помоги! "Ну, вот,  --  говорю,
--   Алеша,   церемонии  всякие  брось,  они  только  мешать  и
раздражать будут. Каждый день после работы ты будешь обедать  у
нас,  с  нами.  А Варюше твоей я потихоньку буду подкладывать в
твою сумку (каждый раз не забывай брать ее  с  собой)  что  под
руку   подвернется,   иначе   ей  ребенка  не  выносить.  Потом
придумаем, как хлеб добывать будем дальше".
     Алеша  смотрел  на  меня  глазами  полными  слез  и   тихо
приговаривал:  "Ты  спасаешь  меня...  я  никогда тебе этого не
забуду... Так сейчас никто не поступает..." -- "Ладно,  говорю,
причитать-то.  Потом сочтемся, если выживем. Главное -- выжить,
а что для этого нужн