дала ни малейшего значения этому эпизоду.  А  ведь
это  была  страшная месть! Мой возлюбленный, мой "Феб" недалеко
ушел от нравов и обычаев тех мест, всего  этого  мира,  хотя  и
принадлежал  к  научному  кругу:  работал в филиале Белорусской
академии наук старшим научным сотрудником. Был он членом партии
и с партийным  билетом  он  старательно  пробивал  себе  дорогу
вверх.
     На следующий день Он увидел на моей шее здоровенный синяк!
И к этому  же  времени  ему,  по-видимому,  пришла пора порвать
связь  со  мною,  --  как  неестественно  затянувшийся  эпизод.
Появление  синяка на моей шее как ничто другое обеспечивало ему
этот разрыв. Предстояло лишь объяснение.
     -- Что это у тебя?
     -- Где, я ничего не вижу.
     -- На шее. Посмотрись в зеркало.
     -- А-а-а!.. Ах, сукин сын!.. Я не виновата... это -- щипок
пальцами! Я -- не виновата!
     -- Та-ак! все ясно! На дальнейшие наши отношения я  ставлю
точку.
     Через   несколько   дней   он   уехал   в   какую-то  свою
командировку.  Еще  через  несколько  дней,  травимая  хозяйкой
квартиры  (она  почему-то  сильно  ревновала  Его  ко  мне),  я
переехала на другую квартиру. Я переехала...  Куда?  Туда,  где
нету Его, где мрак и холод, как в могильном склепе... туда, где
по  углам я вижу не людей, а каких-то нетопырей, филинов... где
в ушах моих  без  конца  будет  раздаваться  хохот  и  "Ты  еще
вспомнишь меня!.." против чего я окажусь совершенно бессильна и
беззащитна... Беззащитна?
     В   моем   воспаленном  мозгу  вдруг  вспыхнула  мысль  --
отомстить! Отомстить ему -- главному виновнику  моих  бедствий,
надругавшемуся над моей наивной доверчивостью, а главное -- над
моей  любовью.  Ведь  я  все-все рассказала ему, как другу, как
брату и единомышленнику -- даже о своем аресте  в  Москве  и  о
причине  этого  ареста. Ведь он же знал, знал хорошо -- кого он
собирался обмануть и бросить!
     Надо отомстить, но как? Мне кажется, я  нашла  бы  в  себе
силы  --  нажать  гашетку револьвера. Но где его достать? У нас
они не продаются,  ношение  их  --  преследуется  законом...  И
только  не  преследуется  этим законом -- зло, творимое с одной
стороны, безнаказанные преступления, спокойно идущие по земле в
поисках очередной жертвы; никто и ничто не преследуется в самом
главном,  в  самом  главном  вопросе  --  в   стихии   обманов,
коварства,  злых  умыслов...  ибо слишком тяжелы последствия во
всем том, что так легковесно зовется -любовью.
     Если бы был спасительный револьвер,  он  совершил  бы  два
нужных  действия:  прекратил  бы  шествие по преступной дорожке
самоуверенного, жестокого наглеца и не допустил бы  последующих
нечеловеческих  страданий  моих  в будущем. В нем, в револьвере
должно быть заложено две пули...
     Но  наступила  и  передышка  в  моем  метущемся  сознании,
загорелась  далекая  звездочка  в  темном  небе  моей  жизни: я
поняла, что буду матерью.  На  первых  порах  волна  небывалого
счастья залила всю мою душу. Я -- не одна! Я -- не одна! Я рожу
себе  друга, он будет безраздельно мой, только мой! Я буду жить
для него. Кто посмеет отнять у меня мое дитя? Пусть  попробуют!
Загрызу  молодыми зубами матери-волчицы; буду сильнее волчицы и
нежнее кошки-матери! Я отдам ему все свои богатства, все  самое
бесценное, что есть во мне -- свою душу, свою преданность, свою
силу! Мне есть для кого жить, мне есть для чего жить.
     И  он  --  мой  Феб  --  потускнел  вдруг, стал в два раза
меньше, чем был, и посторонился,  сполз  с  небосвода,  который
загораживал    своей   тучнеющей   фигурой,   своей   смазливой
физиономией. Я знаю: только сознание  будущего  материнства  не
дало мне погибнуть в то время.
     Я  сказала  ему об этом, я говорила ему об этом, и во всем
моем существе дрожал-трепетал смех от радости, что теперь не он
на меня смотрит сверху вниз, а я на него. Только  он,  кажется,
ничего  не  понял.  Он весь как-то растерялся, обмяк, залепетал
вдруг:
     -- Брось. Зачем тебе это? Ты еще так молода, тебе в театре
расти надо, а  ты?..  Сделай  операцию,  скорее,  не  запускай.
Деньги -- на вот, возьми.
     Я сказала: "Нет, этого не будет".
     --  Но почему же? Почему? Ведь все так делают, к чему тебе
ребенок?
     -- Он, ребенок, тебе так же нужен,  как  и  мне.  Тебе  33
года! Довольно тебе кататься на саночках, пора и повозить их.
     --  Ах. так! Я -- откажусь. Я не допущу! Это -- шантаж, ты
поплатишься за это. Ищи отца своему ребенку, а я тебя знать  не
знаю и знать не хочу!
     --  Алесь,  опомнись!  Что  ты говоришь!.. Ты отнял себя у
меня, бросил меня, как ненужную вещь, а теперь ты хочешь отнять
у меня последнее, что связывает меня с жизнью -- моего ребенка!
Этого не будет, и ты -- преступник -- скоро сам поймешь, что ты
натворил. Я заставлю тебя понять!
     После долгой паузы он сказал мне последние пошлые слова:
     -- Перестанем  ссориться.  Ну,  я  прошу  тебя  --  сделай
операцию.  Еще  не  все  потеряно,  я -- вернусь к тебе, мы еще
будем счастливы. Я не люблю детей, пойми это, да и тебе  он  не
нужен...
     Я  пошла  прочь от него. Я не переставала ужасаться: какой
же это зверь! ничего нет в душе его человеческого, его  чувства
даже нельзя перевести на человеческий язык, этих слов еще нет ж
лексиконе.  А  ведь  с  точки зрения большинства обывателей, он
вполне хороший человек. На работе  он  преуспевает,  состоит  в
коммунистической  партии,  скромен,  внешне  --  хорошо  одет и
красив. Да, он был очень красив. Тонкий прямой нос,  прекрасные
зубы,  волосы  густые,  почти черные, брови -- то, что называют
соболиные --  густые  и  летящие.  И  только  глаза  --  серые,
большие, с густыми ресницами -- эти глаза нередко его выдавали:
было   в   них  что-то  холодное,  хулиганское,  отталкивающее,
затаенно-циничное. Я, впрочем, не видела  ни  его  красоты,  не
замечала  его  холодных,  отталкивающих  глаз.  Я  -- любила! а
любовь, говорят, слепа.
     Окружение мое -- театральные кумушки -- они  сами  сказали
мне  о  моей  беременности.  0пытные,  они как-то по глазам, но
цвету лица, по свойству -- часто пить воду, догадались  раньше,
чем  я, что со мною. И они пригласили меня обратиться к услугам
врачей, и чем скорее, тем лучше.  Я  наотрез,  коротко  и  ясно
бросила:  "Нет,  этого  не  будет!"  Тогда меня начали всячески
стыдить и усовещивать: "Театр, милая, это не богадельня.  Здесь
иждивенцам  не  дают долго сидеть. Придет время -- вытурят тебя
из театра и из квартиры. Что ты  будешь  делать  с  лялькой  на
руках?"
     (В это же время на сцене нашего театра шла пьеса Шкваркина
"Чужой  ребенок",  в  которой  воспевалась  мораль свободной от
предрассудков девушки,  которая  объявила  себя  беременной  не
будучи   таковой,  чтобы  проверить  нравы  своих  поклонников.
Поклонники  же,   случайно   узнав,   что   Маня-героиня   всех
обманывает,  все  вдруг  оказались  на  высоте небывалой: стали
просить руку героини -- Мани. И всем все очень нравилось  --  и
исполнителям,  и автору, и зрителям!) Я снова ответила коротко:
"Нет! Я оставляю ребенка. А вам всем должно быть стыдно -- одно
пропагандировать со сцены, а в жизни..." Тогда меня  напоследок
подвергли  еще  такой  анатомии:  "Что вы хотите от нее? У нее,
по-видимому,  было  уже  немало  абортов,  а  теперь  врачи  ей
отказали  в этой возможности, вот она и вынуждена родить. И эти
слова были сказаны актрисой, исполняющей роль  Мани  Карауловой
--  советской  девушки, с красивой и свободной от предрассудков
душой. Я ответила ей: "Нет! Вы заблуждаетесь. И не провоцируйте
меня больше, мне -- стыдно за вас!"
     Как это ни странно, но мужчины театра, в том числе  и  мои
"женихи" были куда сдержаннее!
     Собственно  говоря,  ничего  героического,  как  и  ничего
ужасающего в моем поведении не было. Просто я шла  естественным
путем  самой  природы  и  своей свободной совести. Вот это-то и
было недозволенно в мире совершенной  лжи,  когда  говорили  --
одно,  думали -- другое, а делали -- третье. А я органически не
могла  поступать  как  принято.  Я   шла   напролом,   как   по
непролазному  колючему  кустарнику  в  заболоченной  местности.
Слава Богу, кустарник мне был где по колено, где  по  грудь,  а
если бы выше головы -- я бы не вылезла.
     Однажды   мне  зачем-то  необходимо  было  увидеть  "Его".
Заметалась я: как увидеть? Где? Я знала, какой дорогой он ходит
домой с работы -- через железнодорожный  виадук,  другого  пути
нету.  Вечером  я  встала  около  выхода с виадука на дорогу. Я
простояла 4 часа!  В  двенадцатом  часу  ночи  он  появился  --
спускался  с  лестницы  вниз.  Ночь  была  темная, безлунная, и
воздух позднего лета -- южный воздух, пряный, душный,  все  еще
наполненный    дневной    пылью,    вызывал   у   меня   легкое
головокружение. Волнение же мое превратилось а  нервную  дрожь.
Он  поравнялся  со  мною  --  и  не  увидел меня, не заметил. Я
окликнула его: "Алесь!.."
     -- Аа-а -- это ты? -- отозвался он, повернувшись  на  звук
моего  голоса.  --  Что  тебе надо от меня? Зачем ты здесь маня
караулишь?
     -- Алесь, -- заговорила я, -- я не видела тебя три месяца.
Мне так надо поговорить с тобой... -- Он рванулся и  зашагал  к
дому. Я догнала его и схватила за руку, -- Алесь!..
     --  Отстань!..  --  и он толкнул меня с такою силою, что я
полетела на пыльную дорогу. Я ободрала себе колени...  Сидя  на
дороге,  я  крикнула  ему  вдогонку:  "3апомни эту ночь, Алесь!
Отныне  я  буду  мстить  тебе,  чем  только  смогу,  вплоть  до
убийства!.."
     Ты  уже и так опозорила меня на весь город -- отозвался он
в ответ.
     Значит, так выходило, по мнению его самого и  всего  этого
мирка,  в  котором  он  родился  и  вырос: начинающая актриса в
дешевеньком театрике, (непременно -- девица легкого поведения),
как  назойливая  муха,  прицепилась  к   большому,   настоящему
человеку.  Он  --  преуспевающий инженер -- химик, член партии,
холостой красавец -- такого, как он, разве  можно  "опозорить",
то  есть полюбить его и понести от него ребенка?! Нет, подожди,
я должна все это осмыслить, успокоиться и -- перешагнуть  через
него и через весь этот душный микро-мирок!
     Я  собралась  с  духом и написала огромное письмо в газету
"Правда".
     ..."и это в стране победившего социализма! -- восклицала я
в этом письме,  --  в  моей  стране  я  не  нахожу  места,  где
преклонить   голову,   не  нахожу  места,  где  я  могу  родить
свободного гражданина для свободного государства!.." Ну  и  так
далее.  Это  письмо  еще  не  было  местью моему "Фебу". Я этим
письмом утверждала своего будущего ребенка,  искала  места  для
него  в  этом  мире.  Но  получилось так, что резолюция на этом
письме гласила: "Разобраться и привлечь к ответственности  отца
ребенка".
     Кто-то  там,  "на  верхах" услышал меня и понял, и поверил
мне, и посочувствовал мне. Завертелось колесо моей  истории.  В
том-то  и  состоит несчастье нашего мира, что не всякая женщина
может написать о себе, о своей тяжелой беде, не может  крикнуть
во  весь  свой  голос: "Пустите меня с моим ребенком в дом, где
живут благополучные люди! Не дайте мне  потонуть  в  плевках  и
злословии   преуспевающих   обывателей!  Заставьте  нести  хоть
какую-нибудь ответственность отца моего ребенка!"
     Большей частью -- о, слишком большей!  --  люди  молчат  о
себе,  и,  может  быть молчат еще потому, что по лживым рельсам
лживой дороги  --  катит  поезд,  битком  набитый  благополучно
улыбающимися   физиономиями;   катит   поезд   весь  обвешанный
плакатами, призывами, лозунгами... Где же тут  протолкаться  со
своим  горем,  когда  и  горя-то  у  нас уже не может быть -- в
стране победившего социализма.
     Колесо завертелось. Вызвали меня и его на  партколлегию  в
институт.  За  столом, я запомнила, председательствовал пожилой
человек с белой, как лунь, головой, с  крупными  чертами  лица,
одетый  в  широкую  блузу. Я, с замирающим от волнения сердцем,
присела на поданный мне стул. От непомерного  волнения  у  меня
шумело в ушах и пересохло в горле, и я почти ничего не понимала
из  того,  что говорилось обо мне. И все же я запомнила обрывки
диалога -- председателя и моего "Фэба".
     Председатель -- ...так чей же это ребенок?
     Фэб -- Ребенок не мой...
     Пред. -- Чей ребенок, я вас спрашиваю?!
     Фэб -- Не мой. Понимаете, она актриса. А что можно ожидать
от женщины  с  подобной  профессией.  Сама  сцена  обязывает...
лгать, понимаете.
     Пред.  --  Ах,  так  ты  еще  и  клевещешь?  Обыватель ты,
мещанин, да ты и ногтя ее  не  стоишь!  (ко  мне)  Не  бойтесь,
девушка, не падайте духом. А если он еще попытается вернуться к
вам  --  гоните  его!  (ему)  На кого ты клевещешь? А? На наших
работников искусства?.. Вот оно -- письмо этой женщины,  --  он
ударил  ладонью  о  мое  письмо, лежащее перед ним на столе, --
такие письма пишутся кровью сердца! Оно не может лгать! Так чей
же это ребенок?
     Фэб -- Ну, мой. Только  вы  напрасно  так  берете  ее  под
защиту. Она в 32 году была арестована по политической статье!..
     За столом произошло некоторое замешательство. Политических
обвинений  боялись  все;  боялись  больше  чумы, больше смерти.
Знали, что попадающие "туда" обратно почти не  возвращались.  Я
встала   и   дала   объяснение:   как  я  в  училище  своем  на
политзанятиях вступилась за  Украину,  умирающую  от  голода  и
разорения, за что меня и посадили, а потом выгнали из тюрьмы за
несовершеннолетием.
     Председатель: -- Раз она на свободе -- значит, она была не
виновата.  А  тебе  лучше  было  и промолчать об этом. В общем,
будешь ей помогать до родов, чтобы она нужды не знала. Слышишь?
Об остальном мы сами позаботимся.
     Мы вышли. В передней он кому-то сказал: "Слава богу, билет
не отняли".  В  дверях  я  ему   коротко   бросила   в   спину:
"Пре-да-тель!"
     И -- все. Мой "Фэб" был посрамлен, оплеван. Успел показать
самую  гущу  своей  трусости и подлости -- предательство, но --
выстоял! Выстоял и партбилет сохранил. А предательством  --  да
его  никто  и  не  заметил  как  предательство.  Может быть, за
исключением седого председателя. А картина-то была потрясающая:
Я из глубокой ямы  выкарабкивалась  наверх,  на  землю,  я  уже
цеплялась  пальцами  за край земли, уже пыльцы мои находили, за
что им зацепиться и тут Он, мой  "Фэб",  понял  все,  оценил  и
начал сильно и быстро бить меня -- каблуками по пальцам!
     В  России политика всегда была смертоносным оружием. В эти
мои  годы  политика  стала  еще   страшнее.   Ею   люди   стали
пользоваться, как револьвером или ядом, когда нужно было убрать
противника  с  дороги.  Будь  то неугодная женщина, или опасный
конкурент по работе,  или  даже  сосед  по  квартире;  (кому-то
понравилась  чужая  квартира, этот "кто-то" берет лист бумаги и
пишет политический донос на владельца  квартиры.  Владельца  --
сажают,  а  квартира переходит во владение доносчика. А оттуда,
куда попадает оболганный человек, как с "того света",  возврата
не может быть).
     Но  добился  мой  обидчик  только  одного -- сохранил свой
партийный билет, опубликовав мой "политический" арест. Я  иного
и  часто  думала  тогда:  за  что  он  так  жестоко и деятельно
возненавидел меня? И мне казалось, что  он  не  сам  действует,
кто-то  руководит  им,  кто-то  наговаривает  ему  в  ухо:  "Не
уступай! Не сознавайся ни в чем.  Сознаешься  --  все  пропало!
Алиментов  не  минуешь.  А  жениться  --  боже тебя сохрани..."
Одного я в толк не могла взять: Мой "Фэб" был намного ниже меня
в общем развитии. Мой душевный мир, мое сознание были для  него
темны  и  непонятны.  Почему  же  я  смотрела  на  него, как на
божество? Чем он покорил меня, что я постоянно думала только  о
нем,  только  его  ждала,  только  его видела во сне? И тогда и
теперь я так полагаю, что сие есть великая тайна! Как и  тайной
является то, что он до звериной жестокости возненавидел меня. И
как  всегда  в  таких случаях он, несомненно хотел моей смерти,
таково свойство примитивной мужской психологии: в смерти  того,
кто помешал жить, встал на пути, находить свой личный покой.
     А  мне,  доставило  ли  мне  успокоение  то,  что  его так
унизили, так резко осадили, обозвав его мещанином  и  пошляком?
Нет,  не  было  во  мне  торжества  победы, радости отмщения. Я
только была страшно  взволнована,  так  взволнована,  что  лица
людские плавали вокруг меня, как в тумане. Я понимала одно, что
я  по-прежнему остаюсь одинокою и что я никогда больше не увижу
свою мечту, своего "Фэба". И теперь мне кажется, что  настоящей
разрядкой в этой драке должен бы быть револьвер с двумя пулями,
а не партийная коллегия.
     Жизнь   моя   заметно   улучшилась.  Кто-то  действительно
хлопотал за меня. В  театре  прекратилась  травля;  выдали  мне
ордер  на  пошив  пальто,  на  туфли.  Жила  я  в  доме у одних
старичков -- евреев. Дом был большой, а их только двое. Жила  я
в  крошечной  проходной комнатке. Увидели старички свою большую
опасность -- мой живот, увидели и переполошились: не уйду я  от
них!  А  с  ребенком  меня и выгнать нельзя. И эти наивные люди
взяли  и  спрятали  мой  паспорт.  Две  недели  я  искала  его,
измучилась  вся.  Знала, что паспорт лежал на столике, и вот --
нет его нигде.  А  ведь  за  утерянный  паспорт  платить  надо.
Наивные  старики  думали  так:  спрячем  паспорт,  она  и уедет
куда-нибудь, потому  как  без  паспорта  не  будет  ее  милиция
держать  в  городе.  И  пошла  я  в  горсовет  --  о беде своей
рассказать, посоветоваться --  как  быть.  А  в  горсовете  моя
история  была  очень  хорошо известна (город небольшой -- в нем
все все знали) И  говорят  мне  там  горсоветчики:  "А  мы  вам
комнатку   подыскали,  в  частном  доме,  на  улице  Полесская.
Переходите, устраивайтесь". Я растерялась, спрашиваю:  "Кому  и
чем обязана я!" А мне отвечают: "За вас институт хлопочет".
     Прихожу я к своим старикам, рассказываю, что, мол, комнату
мне дают.  Ну  и паспорт мой был тотчас найден. Вот счастье-то!
(чисто еврейское счастье -- потерять, потом найти).  Но  прежде
чем  перейти  на новую квартиру, я почему-то временно оказалась
поблизости от стариков, на квартире  еще  у  одной  еврейки  --
Баси.  Это  была  молодая, очень красивая женщина -- мать двоих
очаровательных ребятишек. Бася -- юрист по образованию,  но  не
работающая, а живущая на иждивении своего мужа. Квартира у Баси
была просто роскошная, в коврах, шкафы -- полные хрусталя; а на
кухне такая посуда, такая утварь, какую я еще не видела в своей
жизни.  Но все это добро находилось в таком запустении, в таком
упадке,  какого  я  тоже  никогда  не  видывала.  Грязь,  пыль,
клопы...  ужас!  Я сразу же принялась приводить в божеский вид.
Три дня я  мыла,  скоблила,  выбивала,  чистила.  Бася  мне  не
помогала,  но  не  покидала  меня  ни  на  шаг.  Она  все время
разговаривала. И у нее было что  послушать!  Веселая  болтовня,
приправленная  бойкими  анекдотами и ее собственным остроумием,
создавали хорошее настроение, и я хохотала  до  слез!  Вечером,
когда  я  уже  заканчивала уборку, я увидела чумазую 3-х летнюю
девочку  Баси  --  Дорочку,  которую  мать  загоняла  спать   в
великолепную  постель  из  атласа  и  пуха. Я сказала Басе, что
девочку надо выкупать, такой ее нельзя  класть  в  постель.  Не
долго  думая,  Бася  сейчас  же схватила Дорочку и посадила ее,
голенькую, в огромный эмалированный таз. Дальше  Бася  схватила
какую-то ветошку, не то губку, и не переставая что-то увлеченно
рассказывать,  стала  растирать  ребенка  этой  губкой. И -- о,
боже! девочка мгновенно  стала  превращаться...  в  негритенка!
Губка  была  густо  смочена  то  ли  гуталином,  то  ли  сажей.
Покатываясь со смеху, я схватила со  стола  бутылку  с  постным
маслом и стала превращать девочку в белую расу. Ни до, ни после
я   не  встречала  женщин  подобных  Басе!  По  исключительному
неряшеству, по острот