воей  каморке  на
чердаке; пока в конторе мистер Брэндон услаждался тонким разговором Ганна  и
Свигби за вином и трубкой, - Андреа ходил по берегу  океана;  и,  покуда  не
промок насквозь, уходился до самой пламенной любви к бедной,  всеми  гонимой
Каролине, Читатель мог бы увидеть его (если бы ночь не была так темна  и  не
было слишком уж мокро, чтобы разумный человек захотел  выйти  из  дому  ради
такого зрелища),читатель мог бы увидеть, как он влез на прибрежную  скалу  и
извлек  спрятанный  на  груди  медальон,  в  котором  хранился  перевязанный
ленточкой локон. С минуту он смотрел на локон ж затем швырнул его  прочь,  в
черный, кипящий далеко внизу прибой.
     - Ничей локон, кроме тваво, Каролина,  вовеки  не  будет  покоиться  на
ентом сердце! - сказал он и, поцеловав  пустой  медальон,  водворил  его  на
место. Ветреный юноша, чей это локон он бросил в волны? Сколько  раз  Андреа
под величайшим секретом показывал эту самую прядь то  тому,  то  другому  из
собратьев по кисти и объявлял, что это - волосы  одной  прелестной  испанки,
которую  он  любит  да  безумия?  Увы!  Это  было  только  измышлением   его
распаленного ума; каждый из его друзей носил  на  груди  медальон  с  прядью
волос, и Андреа, до сих пор еще не любивший, срезал сей  бесценный  залог  с
парика обворожительного манекена - с железными прутьями на  шарнирах  вместо
рук и ног и картонной головой, стоявшего одно  время  в  его  студии.  Я  не
думаю, чтобы художник почувствовал стыд,  совершая  этот  поступок:  обладая
пламенным воображением, он и сам уверовал в то, что локон дан  ему  в  залог
прелестной испанкой, и он решился  расстаться  с  ним,  лишь  уступая  более
сильному чувству.
     Когда чувство  определилось,  молодой  художник,  промокнув  до  нитки,
вернулся домой; потом ночь напролет читал Байрона; делал наброски  и  сжигал
их;- писал стихи, обращенные к Каролине, и стирал их  безжалостной  рзинкой.
Романтику положено не спать всю ночь и мерить шагами комнату; и вы могли  бы
увидеть не одно произведение Андреа Фитча с пометкой; "Полночь, 10 марта. А.
Ф.", -  и  вокруг  инициалов  лихой  завиток  его  росчерка.  Он  отнюдь  не
огорчился, когда за утренним завтраком дамы сказали ему, что он  ужасно  как
бледен, - и ответил, прижав руку ко лбу и мрачно тряся головой, что не  спал
всю ночь. И тут он испустил глубокий вздох;  а  мисс  Белла  с  мисс  Линдой
переглянулись, как у них было заведено, и захихикали. Он, повторяю, был рад,
что его печаль замечена,  и  провел  без  сна  еще  две-три  ночи;  но  его,
разумеется, еще более порадовало, когда на  четвертое  утро  мистер  Брэндон
резким, сердитым голосом крикнул Бекки, чтобы она передала  от  него  поклон
джентльмену на третьем этаже - поклон от мистера Брэндона - и сообщила  ему,
что он всю ночь не сомкнул глаз от  топота  над  головой.  "Черт  возьми!  Я
сегодня же съеду, - решительно добавил второй этаж, - если  мистер  Фитч  не
перестанет так шуметь!"
     Мистер Фитч достиг "всего и с этого дня стал тих, как  мышка;  ибо  ему
желательно было не только влюбиться, но еще дать всем и  каждому  уразуметь,
что он влюбился, - а без этого что проку в  la  belle  passion?  {Прекрасной
страсти (франц.).}
     Он взял теперь в обычай, где бы ни встречал он Каролину, за  столом  ли
или  в  коридоре,  выкатывать  на  нее  большие  свои  глаза   и   испускать
драматический стон. Блюда он оставлял  нетронутыми,  все  только  стонал,  и
вздыхал, и выкатывал глаза. Миссис Ганн со старшими дочерьми дивились такому
кривлянью: они не допускали мысли, что мужчина может  быть  настолько  глуп,
чтобы влюбиться в Каролину. Когда же эта мысль все-таки пришла им в  голову,
она породила бурный смех и восторг; и дамы уже не упускали случая подтрунить
над Каролиной в своей изящной манере. Ганн  тоже  любил  подшутить  (за  два
десятка лет немало милых  шуток  сыграл  этот  почтенный  господин  в  залах
избранных рестораций)  и  стал  называть  бедную  Каролину  "миссис  Ф.",  и
приговаривал, что вместо "Карри-пари", как он называл ее раньше,  он  впредь
станет именовать ее "Карри в варе", - и  сам  смеялся  над  своим  роскошным
каламбуром и сочинил еще много других все в том же роде, каждый  раз  вгоняя
Каролину в краску.
     Девушка, между прочим, страдала от этого вышучивания куда сильней,  чем
можно бы подумать. Потому что, когда почтительный страх, внушенный  поначалу
бородою Фитча, рассеялся и художник написал с девиц портреты  и  сделал  ряд
рисунков в их альбомах, слушая в нерушимом молчании их  шутки  и  разговоры,
семейство Ганнов пришло к заключению, что  жилец  их  -  круглый  дурак,  и,
сказать по правде, они были недалеки от истины. Во всем, что не касалось его
искусства, Фитч и впрямь был дурак дураком; а так как в живописи Ганны,  как
и большинство англичан их круга, были глубоко невежественны, получалось так,
что нередко он за много дней подряд, завтракая и  обедая  с  ними  за  одним
столом, не произносил ни слова. Они стали смотреть на него  с  презрением  и
жалостью, видя в нем безобидного, доброго  человечка,  немного  помешанного,
стоящего по умственному развитию куда ниже их и терпимого лишь  потому,  что
он еженедельно вносил в казну  Ганнов  столько-то  шиллингов.  Миссис  Ганн,
везде и всюду говоря о нем, называла его не иначе, как "мой дурак". Соседи и
дети глазели на него, когда он  важно  вышагивал  по  улице;  и  хотя  любой
девице, в том числе и нашей милой  Каролине,  лестно,  если  завелся  у  ней
поклонник, все же такому поклоннику ни  одна  бы  не  порадовалась.  Барышни
Макарти (после того как обе они поначалу, когда он только что  въехал  в  их
дом, яро принялись за ним охотиться и ссорились из-за него) теперь клялись и
божились, что он форменный шимпанзе; а Каролина с Бекки сошлись на том,  что
художник все ж не заслужил такого злого оскорбления.
     - Он добрая душа, - сказала Бекки, - даром что тронутый. Знаете,  мисс,
он после той давешней истории дал мне полсоверена на новый воротник.
     - А... а мистер... а на втором этаже, - спросила Каролина, - ничего  не
говорили?
     - Как это ничего! Веселый он господин, этот Брэндон, право слово! Когда
я на другое утро подавала ему завтрак, он стал меня расспрашивать о  лоцмане
Симсе и что-де Симс, хе-хе, получил с меня за воротник и брошку!
     Бекки, надо сказать, очень верно  передала  свой  разговор  с  мистером
Брэндоном; все происшедшее чрезвычайно его позабавило, и в письме  к  своему
другу виконту он дал обстоятельный юмористический отчет о нравах  и  обычаях
туземцев, обитающих на острове Танет.
     И вот, когда страсть мистера Фитча достигла полноты развития - то  есть
в той мере, в какой она проявляла себя вздохами и влюбленными взглядами, - в
поведении мистера Брэндона  проявился  дух  соперничества,  которым  недаром
славятся мои соплеменники.  Хотя  Каролина  в  тайниках  своего  глупенького
сердца возвела его в божество, в чудесного сказочного принца, который должен
вызволить ее из горестного плена, она ни разу ни словом  ни  делом  не  дала
мистеру Брэндону знать о своей склонности  к  нему,  но,  напротив  того,  с
врожденной скромностью избегала его теперь более старательно, чем раньше. Он
же и вовсе о ней не помышлял. Как мог бы такой Юпитер, как мистер Брэндон, -
С заоблачной вершины своего великосветского Олимпа  уронить  взор  на  такое
ничтожное и робкое создание, как бедная маленькая Каролина Ганн?  Подумав  в
день приезда, что она не лишена приятности, он затем, вплоть до того званого
обеда, не удостоил ее больше ни единого помысла; и только после,  обозленный
поведением барышень  Макарти,  он  стал  подумывать,  что  было  бы  неплохо
пробудить в них ревность и досаду.
     "Какие-то грубые твари с дурацкой ухмылкой на рожах и противными своими
кавалерами, со всякими Бобби Смитами и Джекки Джонсами,  смеют  смотреть  на
меня сверху вниз - на меня, на джентльмена и знаменитого mangeur  de  coeurs
{Сердцееда (франц.).} - на умного, светского человека из благородной  семьи!
Вот бы отомстить им! Какую придумать обиду, чтоб она их побольней задела?"
     Удивительно, до чего может дойти человек в своей злобе. Дело в том, что
мистер Брэндон уже давно старался нанести девицам злую обиду, потому  что  с
самого начала, еще на заре  их  знакомства,  как  мы  с  прискорбием  должны
признать, у него сложилось твердое намерение погубить одну из них -  ту  или
другую. И  когда  благосклонное  это  намерение  разбилось  о  холодность  и
безразличие девиц, он тут же вообразил, что они  его  жестоко  оскорбили,  и
стал прикидывать, каким бы способом им отомстить.
     Касаться этого предмета следует, конечно, деликатно, так как  наш  век,
по крайней мере на словах, стал удивительно нравственным и даже  слышать  не
желает о таких вещах. Но природа человеческая, насколько я мог  ее  изучить,
не слишком изменилась за одно столетие - со времен,  когда  Ричардсон  писал
свои  романы,  а  Хогарт  свои  полотна.  Развратные  Ловласы   встречаются,
сударыни, и ныне,  как  тогда,  когда  не  почиталось  зазорным  разоблачать
подлецов; а потому мы просим извинить нас за упоминание, что они существуют.
Наши  светские  повесы  еще  нередко  совершают  roueries  {Подлость,  обман
(франц.).}, подобные той, что задумал мистер Брэндон, и  не  только  что  не
видят греха в amourettes {Любовных интрижках (франц.).}, но даже готовы  ими
похваляться, особенно если их жертва -  девушка  простого  звания.  Если  бы
Брэндон преуспел в задуманном,  все  его  друзья  (так  высоко  нравственное
состояние нашей британской молодежи) объявили бы его обаятельным счастливцем
- да и сам он был бы о себе того же мнения; и совесть, я уверен, ни разу  ни
одним напоминанием не укорила бы его  за  совершенный  им  подлый  поступок.
Мужчина разрешил себе эту предельную гнусность - обманывать  женщину.  Когда
мы  примем  во  внимание,  как  он  пользуется  созданными   им   для   себя
привилегиями, пожалуй, и впрямь начнешь  сочувствовать  поборникам  женского
равноправия, указывающим на эту чудовищную  несправедливость.  Мы  читали  о
несчастной  женщине  древних  времен,  которую  набожные  фарисеи  требовали
немедленно побить камнями; по мы  не  слышали,  чтобы  они  поднимали  вопль
против мужчины, соучастника в ее преступлении. Где был он? Наверно,  весело,
с легкой душой, попивал в кругу друзей,  угощая  собутыльников  рассказом  о
своей победе.
     Итак, почитая себя обиженным, мистер  Брэндон  жаждал  мести.  Как  ему
отплатить дерзким девчонкам за то,  что  они  пренебрегли  его  ухаживанием?
"Pardi! {Черт возьми! (франц.).} - сказал он. -  Просто,  чтоб  наказать  их
наглость и заносчивость, я готов всерьез приударить за их сестрой".
     Все же некоторое время он не  снисходил  до  исполнения  своей  угрозы.
Такой орел, как Брэндон, не ринется вниз из-за  горних  своих  облаков  лишь
затем, чтоб ухватить мелкую мошку и снова взмыть в поднебесье, довольствуясь
столь незавидной добычей. Словом, он ни разу не уделил мисс Каролине хотя бы
мимолетной мысли, пока не развернулись дальнейшие события, побудив  великого
человека увидеть в ней предмет, достойный все-таки его внимания.
     Бурная страсть,  неожиданно  проявленная  художником  Фитчем  к  бедной
маленькой Каролине, и была тем, что подвигло Брэндона приступить к действию.

     "Мой дорогой виконт (писал он тому самому лорду Синкбарзу,  к  которому
адресовал свое прежнее письмо), пожелайте  мне  удачи,  ибо  я  вознамерился
через неделю  напропалую  влюбиться  -  а  любовь  не  малое  развлечение  в
приморском городишке зимой.
     Я Вам рассказывал о прекрасной Джулиане Ганн и ее семействе. Не  помню,
упоминал ли я, что у Джулианы имеются две  прекрасные  дочери,  Розалинда  с
Изабеллой; и еще третья, по имени Каролина, менее красивая,  чем  ее  сестры
(те от другого мужа), но все же довольно приятная молодая особа.
     Так вот, когда я прибыл сюда, я от нечего делать  решил  приударить  за
двумя более красивыми; и  приударил  -  гулял  с  ними,  говорил  им  всякие
глупости; проводил долгие скучные вечера с ними и с их маменькой  за  чашкой
сквернейшего чая: словом, по всей форме вел осаду этих маргетских  красавиц,
рассчитывая, что они, по общему  для  подобных  случаев  правилу,  долго  не
устоят.
     Как же я обманулся! Жалкая слепота аристократа! (Мистер Брэндон  всегда
исходил из предпосылки, что его родовитость и высокое положение  в  обществе
не подлежат сомнению.) Можете ли Вы поверить, что я, который привык всегда и
всюду прийти, увидеть, победить, - что здесь я потерпел позорное  поражение?
Подобно тому как американец Джексон одержал  победу  над  нашими  ветеранами
Испанской кампании, так и  я,  бывалый  покоритель  континента,  был  разбит
недостойным противником. Эти бабенки так прочно укрепились в своей пошлости,
что много раз мои атаки бывали  постыдно  отбиты,  и  я  не  мог  произвести
впечатления. Мало того, мерзавки открывали бешеный огонь из своих редутов; и
вдобавок подняли против меня весь  край.  Скажу  без  околичностей,  все  их
знакомые  пошляки  ополчились  на  меня.  Есть  тут   Боб   Смит,   торговец
галантереей; Гарри Джонс, содержатель чайной  для  боксеров;  юный  Глаубер,
аптекарь; и еще несколько  субъектов,  которые,  как  завидят  меня,  готовы
съесть живьем; и все они но  первому  зову  выйдут  в  бой  за  победоносных
амазонок.
     Как джентльмену вести успешную  борьбу  против  cette  canaille  {Этого
сброда  (франц.).}  -  против  форменной  жакерии?  Я   уже   подумывал   об
отступлении. Но отступить мне неудобно по ряду моих особых причин. Уехать  в
Лондон я не могу; в Дувре меня знают; в Кентербери на меня, кажется,  подано
к взысканию; в Чатеме расквартировано несколько полков - могут узнать, а это
для меня небезопасно. Я вынужден оставаться на месте - на этом  распроклятом
месте! - пока надо мной не взойдет более счастливая звезда.
     Но я решил хоть как-то использовать  свое  пребывание  здесь;  и  чтобы
доказать свою настойчивость, я сделаю еще одну попытку - с третьей  сестрой,
- да, с третьей, с Золушкой в их семействе,  и  пусть  ее  сестрицы  crevent
d'envie {Лопнут от зависти (франц.).}. Я замыслил только лишь  позабавиться,
- не причиняя зла, - потому что Золушка совсем еще дитя; а я - я ведь  самый
безобидный человек на свете, но надо же  мне  повеселиться.  У  Золушки,  да
будет Вам известно, есть воздыхатель, бородач  художник,  о  котором  я  Вам
рассказывал в нервом письме.  Он  с  недавних  пор  воспылал  к  ней  бурной
страстью, и если и раньше он был сумасброд, то сейчас рехнулся  вовсе.  Горе
тебе, о художник! Делать мне нечего; впереди еще целый пустой месяц; за  это
время, помяните мое слово, я вволю посмеюсь над сей художественной  бородой.
Не желаете ли получить выдранный из нее добрый  клок?  Или  набитый  волосом
диван? Бороды достанет и на это; или Вы предпочтете увидеть образчик золотых
кудрей бедной маленькой Золушки? Только прикажите  Вашему  покорному  слуге.
Жаль, у меня не хватает бумаги, чтобы написать Вам отчет о  званом  обеде  у
Ганнов, на коем я присутствовал, и о сцене, разыгравшейся  за  столом;  и  о
том, как Золушку приодела не фея, а милосердная судомойка; и как маменька  в
негодовании выгнала дочку из комнаты за  то,  что  она  предстала  гостям  в
наряде, принадлежавшем служанке. Но я не силен в описаниях быта - мое  forte
{Здесь:  моя  сила  (итал.).}  в  другом.  После  обеда  мы  пили  опорто  и
провозглашали тосты.  Вот  -  меню,  имена  обедавших,  их  расположение  за
столом".

                                   * * *

     Перечень блюд и прочее мы приводили  выше,  так  что  нет  нужды  снова
выкладывать их здесь перед читателем.
     - Что за человек! - сказал, читая письмо друзьям, юный лорд Синкбарз  в
искреннем восторге перед гением своего наставника.
     - И подумать только! Ведь  такой  был  книгочей,  кончил  первым  и  по
классике и по математике! - воскликнул другой. -  Да  не  студент,  а  прямо
Чудо-Крайтон!
     - А по-моему, честное слово, он позволяет себе лишнее, - сказал третий,
который был моралистом. Но тут как  раз  из  буфетной  колледжа  принесли  в
дымящейся чаше молочный пунш, и веселые друзья взялись за дело.

ГЛАВА V,
     которая содержит в себе всяческие любовные переплеты

     Барышень Макарти крайне возмутило, что мистер Фитч посмел  влюбиться  в
их  сестру;  и  жизнь  бедной  Каролины,  как   вы   понимаете,   не   стала
сколько-нибудь легче от пробужденной таким образом зависти и  злобы.  Любовь
мистера Фитча стала для нее источником новых мучений.  Мать  говорила  ей  в
насмешку, что так как они оба нищие, то они не могут сделать  ничего  умней,
как пожениться; и заявила в том же  язвительном  тоне,  что  лучшего  она  и
пожелать не может, чем видеть вокруг  себя  целый  выводок  внуков,  которые
будут для нее пыткой и обузой, как сейчас ее дочка. Когда намерения молодого
человека стали всем ясны (а ясны они стали в самом скором времени), его едва
не попросили немедленно съехать с квартиры  -  или,  говоря  языком  мистера
Ганна, чуть не прогнали взашей; к  каковой  мере,  в  негодовании  возгласил
достойный муж, он прибегнул бы всенепременно. Но  его  супруга  не  пожелала
допустить  подобной  грубости,  хотя  и  она,  со  своей  стороны,  выражала
художнику  сильнейшее  свое  презрение.  Ибо  надобно  упомянуть  об   одном
прискорбном обстоятельстве: незадолго перед тем Фитч по просьбе миссис  Ганн
уплатил ей за стол и квартиру не больше и не меньше, как  на  целый  квартал
вперед, и художник имел в руках расписку хозяйки в получении соответствующей
суммы; упоминание жены об  этом  обстоятельстве  заставило  Ганна  прикусить
язык. Впрочем, точно известно, что сколько бы миссис Ганн ни язвила  дочь  и
как справедливо ни поносила Фитча за бедность, в душе  она  была  отнюдь  не
против их брака. Во-первых, она любила устраивать браки; во-вторых, она была
бы рада хоть как-нибудь сбыть дочку с рук; а в-третьих, у Фитча была богатая
и бездетная тетка - супруга аукциониста; к тому же  она  слышала,  художники
нередко зарабатывают большие деньги, и Фитч, кто его  знает,  мог  оказаться
талантливым художником. Итак, ему позволили остаться в доме на ролях хотя  и
не сделавшего предложения, но весьма усердного поклонника; и сколько  угодно
вздыхать, и стонать, и писать стихи и портреты своей возлюбленной, и строить
воздушные  замки.  Наша  смиренная  Золушка  оказалась  в  довольно  сложном
положении: она питает нежное чувство ко второму этажу,  обожаема  третьим  и
должна услужать и тому и другому, кидаясь на каждый звонок;  при  этом,  как
старается она не замечать вздохов и взглядов, которыми  дарит  ее  художник,
так равным образом она приучила себя, бедняжка, к сдержанности и спокойствию
в отношении  мистера  Брэндона  и  не  позволяет  ему  проникнуть  в  тайну,
трепещущую в ее сердечке.
     Мне  кажется,  можно  установить  как  почти  неизменное  правило,  что
большинство  романтичных  девочек  Каролининого  возраста  лелеют  такое  же
полурасцветшее чувство, какое вынашивала в себе наша юная  героиня;  вполне,
конечно, невинное: лелеют и с наслаждением рассказывают  о  нем  по  секрету
какой-нибудь confidante {Наперснице (франц.).} на час. А  то  чего  бы  ради
сочинялись романы? Напрасно, что ли, читала Каролина о Валанкуре и Эмилии? И
неужели же она не извлекла доброго примера из всех пяти слезоточивых  томов,
описывающих любовь девицы Эллен Map и сэра Уильяма Уоллеса?  Много  раз  она
рисовала себе Брэндона в причудливом  наряде,  какой  носил  обольстительный
Валанкур; или воображала себя самое  прелестной  Эллен,  повязывающей  ленту
вкруг лат своего рыцаря и отправляющей героя в битву. Спору нет,  глупенькие
фантазии; но примите в расчет, сударыня, возраст нашей бедной девочки  и  ее
воспитание; ниоткуда не получила она наставлений, кроме как от  этих  милых,
доб