рых и глупеньких  книг;  единственное  счастье,  отпущенное  ей  судьбой,
заключалось в этом молчаливом мире вымысла. Было бы жестоко осудить бедняжку
за ее мечты; а она предавалась им все смелей  и,  краснея,  делилась  ими  с
верной Бекки, когда они сидели вместе у негордого кухонного очага.
     Однажды, хоть ей это и стоило сердечной муки, она набралась храбрости и
взмолилась к матери, чтобы та  не  посылала  ее  больше  наверх,  в  комнаты
жильцов - потому что она  трепетала  при  мысли,  что  Брэндону  при  случае
откроется ее приверженность к нему; но такое соображение никак не  приходило
в мудрую голову миссис Ганн. Она подумала, что дочка уклоняется от встречи с
Фитчем, и строго приказала ей исполнять свой  долг  и  не  строить  из  себя
гордячку;  и,  сказать  по  правде,  Каролина  не  слишком  огорчилась,  что
принуждена и впредь  видеться  с  Брэндоном.  Отдадим  справедливость  обоим
джентльменам: ни тот, ни другой еще ни разу не вымолвил ничего такого,  чего
Каролине не подобало бы выслушать. Фитч скорее  дал  бы  разорвать  себя  на
куски тысяче диких коней, чем позволил бы себе хоть полусловом оскорбить  ее
чувства; а Брэндон, хотя в обычных обстоятельствах не очень-то  щепетильный,
был прирожденный джентльмен, и если не добродетель, то вкус подсказывал  ему
обращаться с нею уважительно.
     Что касается девиц Макарти, то мы упоминали выше, что они  уже  не  раз
отдавали свое сердце; что мисс Изабелла в  ту  пору  нацелилась  на  некоего
молодого виноторговца и  на  лейтенанта  или  полковника  Своббера,  несшего
службу в Испании; а мисс Розалинда питала решительную склонность  к  некоему
знатному иностранцу с черными великолепными усами, почтившему  Маргет  своим
присутствием. Первый из двух  воздыхателей  мисс  Беллы,  Своббер,  исчез  с
горизонта; с виноторговцем же она еще  встречалась  довольно  часто  и,  как
полагают, почти решилась принять его искания. А вот насчет мисс Розалинды  я
с прискорбием скажу, что течение ее  верной  любви  шло  отнюдь  не  гладко:
француз оказался не маркизом, а маркером; и для покинутой дамы разочарование
было печальным и горьким.
     Мы бы давно об этом рассказали,  если  бы  это  послужило  в  семействе
Ганнов  предметом  долгих  обсуждений;  но  когда  Ганн  попробовал  однажды
подтрунить над падчерицей по поводу ее незадачливой любви (пустев по  такому
случаю в ход все то остроумие, которым издавна славился), мисс Линда  пришла
в бешеную ярость и так себя повела, что Джеймс Ганн, эсквайр, чуть с ума  не
своротил со страху под излившимся на него потоком угроз, проклятий и  визга.
Мисс Белла,  тоже  расположенная  понасмешничать,  точно  так  же  испуганно
замолкла: ее милая сестрица пригрозила сию же  минуту  вырвать  ей  глаза  и
добавила кое-какие намеки  касательно  любовных  дел  самой  мисс  Беллы,  -
намеки, от которых та сперва побелела, потом побагровела, забормотала что-то
насчет "бесстыдной лжи" и выбежала вон из комнаты. Больше об этом предмете у
Ганнов не распространялись. И даже когда миссис Ганн как-то  обмолвилась  об
"этом  подлом  обманщике  французе",  ее  сейчас  же  оборвала...  не   сама
обиженная, а мисс Белла, резко прокричав:  "Мамаша,  придержите  язык  и  не
приставайте к нашей милой Линде с такой чушью". Очень может быть, что  между
девицами  произошел  приватный  разговор,   который,   начавшись   несколько
озлобленно, закончился вполне миролюбиво; и больше о маркизе не упоминалось.
     Итак, мисс Линда была относительно свободна (Боб Смит, галантерейщик, и
юный  Глаубер,  аптекарь,  в  счет  не  шли);   и   к   ее   большой   удаче
изменнику-французу почти немедленно нашелся заместитель.
     Новый кавалер был, правда, человек простого звания; но владел  недурным
именьицем, приносившим доходу пятьсот фунтов в год, держал одноконный  выезд
и был, по словам мистера Ганна, "превосходнейшим малым, какой только жил  на
свете". Скажем прямо, этим новым искателем  был  не  кто  иной,  как  мистер
Свигби. В первый же день, как его ввели в дом, две сестрицы  явно  произвели
на него сильное впечатление; он прислал в  подарок  мистеру  и  миссис  Ганн
индейку  с  собственного  птичьего  двора  и  шесть  бутылок   превосходного
голландского джина; а через каких-нибудь десять дней  после  первого  своего
визита сообщил другу Ганну, что отчаянно влюблен в двух особ, чьи  имена  он
никогда - никогда! - не назовет. Достойный Ганн прекрасно знал, в чем  дело;
ибо от него не ускользнуло, что Свигби  приуныл,  и  он  правильно  разгадал
причину.
     Свигби было сорок восемь лет,  он  был  толстый,  здоровый,  веселый  и
выпить был не дурак, но никогда не числился в дамских угодниках, да  и  едва
ли за всю свою жизнь провел хоть шесть вечеров в дамском обществе. Ганна  он
почитал самым благородным и утонченным человеком на  земле.  Никогда  он  не
слышал, чтобы кто-нибудь пел лучше  Джеймса  или  лучше  шутил;  никогда  не
встречал такого светского господина,  такого  законченного  джентльмена.  "У
Ганна есть свои недостатки, - говаривал он в "Сумке Подмастерья", -  у  кого
из нас их нет? Но, скажу я вам, он  самый  славный  парень,  лучше  быть  не
может". С тех пор как он три года  тому  назад  вступил  во  владение  своим
именьицем, он без конца платил за Ганна по счету, без конца давал ему в долг
сегодня гинею, завтра полгинеи. Чем Свигби занимался  раньше,  я  и  сам  не
знаю. Что нам до того? Есть сейчас у него пятьсот фунтов в год доходу,  есть
одноконный выезд? Есть! Так о чем разговор?
     Со времени вступления в  наследство,  молодой  веселый  холостяк  успел
взять от жизни свою долю удовольствий  (как  он  выражался  -  "свой  кус");
каждый вечер он захаживал в кабак, а то  и  в  два;  и  пьян  бывал,  будьте
уверены, не меньше, как тысячу раз за три года. Многие  при  этом  пробовали
его обобрать; но не тут-то было! Он знал что  к  чему  и  в  денежных  делах
всегда был прост и умен. В  Ганне  его  покорило  благородство  манеры:  его
похвальба, его тон, аристократизм его эспаньолки. Приглашение в дом к такому
господину польстило его гордости; а когда он шел к себе  со  званого  обеда,
описанного в предпоследней главе, он был в бурном упоении от любви и хмеля.
     "Роскошная женщина эта миссис  Ганн!  -  размышлял  он,  повалившись  в
гостинице на свою кровать, - а девчонкой была,  наверно,  куда  как  хороша!
Сейчас в ней добрых шесть пудов, без седла и сбруи,  как  пить  дать.  А  уж
барышни Макарти... Боже ты мой! Какие свежие, красивые,  шикарные  девицы  -
настоящий шик и в той и в другой! Волосы какие! Как  вороново  крыло  -  да,
право слово, вороные, как моя кобылка; а щечки, а шеи, а плечи!" Назавтра  в
полдень он высказал те же замечания самому Ганну, прохаживаясь с ним взад  и
вперед по молу и покуривая манильские сигары. Он был в  полном  восторге  от
проведенного вечера. Ганн принимал его хвалы с благодушным величием.
     - Кровь, сэр! - сказал он. - Кровь это  все!  Девчонки  получили  такое
воспитание, как мало кто еще. Я о себе не говорю;  но  их  мать  -  их  мать
настоящая леди, сэр. Сыщите мне в Англии женщину, которая лучше воспитана  и
лучше знает свет, чем моя Джулиана!
     - Не сыщешь, - это невозможно, сэр, - сказал Свигби.
     - А знали бы вы, какое общество окружало нас  раньше,  сэр,  до  нашего
несчастья, - первое в стране! Замок Бранденбург,  сэр...  жестоко  обиженная
королева Англии. Бог ты мой! Джулиана там бывала запросто.
     - Верю вам, сэр, по ней это видно, - сказал убежденно Свигби.
     - А девочки наши, разве же  они  не  состоят  в  родстве  с  первейшими
семьями Ирландии, сэр? Состоят! Как я заметил раньше, кровь  это  все;  а  в
жилах этих молодых девиц она лучшая из лучших: они в родстве с самой что  ни
на есть исконной знатью.
     - Им дано, конечно, все самое лучшее, - сказал Свигби, - и по заслугам!
- Тут он пустился повторять свои  давешние  замечания:  -  Какие  красавицы,
сколько в них шика! Какие глаза! И какие волосы, сэр!.. Вороные, сэр, говорю
вам, сплошь вороные, без подпалин. А цвет лица, сэр, - да! И какие стати!  Я
отроду не видывал подобной шеи и плеч!
     Ганн, засунувший руки в карманы (приятель поддерживал его  за  локоть),
тут вдруг вытащил  правую  руку  из  места  ее  укрытия,  стиснул  в  кулак,
осклабился в гнусненькую ухмылку и так поддал мистеру Свигби под ребра,  что
едва не свалил его в воду.
     -  Ах,  хитрая  бестия!   -   сказал   мистер   Ганн   с   неизъяснимой
выразительностью. - Ты и это  высмотрел.  Поостерегись,  Джо,  мой  мальчик,
поостерегись!
     И тут Ганн и Джо разразились громовым хохотом, раскаты которого гремели
снова и снова через промежутки в пять минут до конца их прогулки.  Разошлись
друзья весьма довольные оба; и когда они вечером встретились в "Сумке", Ганн
с таинственным видом потащил Свигби в буфет и сунул ему в  руку  треугольник
розовой бумаги, на котором тот прочитал:

     "Миссис Ганн и девицы Макарти просят мистера Свигби оказать им честь  и
удовольствие своим обществом (если у Вас нет на  этот  час  более  приятного
занятия) за чашкой чая завтра вечером, в половине шестого.
                                    Вилла Маргаретта по Саламанкской дороге.
                                         Северная сторона. Четверг вечером".

     Когда один из джентльменов передавал, а другой читал это послание, лица
обоих сияли откровенной радостью. И, как  я  склонен  думать,  миссис  Ганн,
вопреки обыкновению, была в  тот  день  вполне  довольна  поведением  своего
супруга: лестный Джеймс имел в кармане не больше и не меньше, как тринадцать
с половиной шиллингов, и, по обыкновению, настоял на том, чтобы всем  вокруг
поставили по стопке. Джо Свигби, оставшись один в  малой  зале  за  буфетом,
потребовал лист бумаги, новое перо и облатку и за  полчаса  времени  сочинил
вдохновенный и удовлетворяющий приличиям ответ на письмо, -  каковой  и  был
вручен Ганну и своевременно передан по назначению. Ровно в половине  шестого
мистер Джозеф Свигби постучал в дверь "Виллы Маргаретта" - в новом сюртуке с
блестящими медными пуговицами, чисто побритый  и  с  большими  ярко-красными
ушами, радостно сиявшими над большим воротником.
     Что происходило на этом чае, рассказывать здесь ни к  чему;  но  только
Свигби возвращался с него еще сильнее  очарованный,  чем  в  первый  раз,  и
объявил, что дуэты (спетые дамами прескверно  и  вразброд)  были  сладчайшей
музыкой, какую он слышал в жизни. На другой день он прислал индейку и  джин;
и, разумеется, был приглашен на обед. После  обеда  он,  со  своей  стороны,
предложил повезти всех девиц с их мамашей за  город;  и  нанял  для  поездки
прямо-таки  шикарную  коляску  с  откидным  верхом.  Предложение   не   было
отклонено; на радостях мистер Свигби предложил и Фитчу поехать со  всеми,  и
тот с восторгом согласился.
     - Мы с Джо сядем на козлы, - сказал Ганн. - Вы, четыре  дамы  и  мистер
Фитч устроитесь внутри. Карри придется приткнуться на  сиденье  третьей,  но
она не толстая.
     - Карри просто останется  дома,  -  распорядилась  ее  маменька,  -  ей
выезжать не пристало.
     У бедного Фитча сразу вытянулось лицо; он только  ради  того  и  принял
приглашение, чтобы побыть с нею рядом, а идти на попятный  он  уже  не  мог,
после того как с таким жаром изъявил согласие.
     - Ох, не нужно нам этого гордеца  Брэндона,  -  запротестовали  девицы,
когда мистер  Свигби  в  простоте  душевной  предложил  прихватить  и  "того
джентльмена";  и  Брэндон  поэтому  не  получил  приглашения  участвовать  в
поездке; он, пожалуй, был рад остаться дома; и без сожаления  наблюдал,  как
коляска отъезжает со всем своим грузом. И кое-кто еще смотрел на это в  окно
гостиной, смотрел с тяжелым сердцем: бедняжка Каролина. День выдался ясный и
солнечный; весна в тот год; была ранняя; так приятно было бы хоть  на  часок
тоже сделаться дамой и прокатиться на резвых конях в нарядном экипаже.
     Мистер Фитч, оглядываясь, устремлял на нее покорный и  очень  печальный
взгляд; и был так уныл и бестолков всю первую  половину  поездки,  что  мисс
Линда, сидевшая рядом с ним, предложила отчиму поменяться с ней местами; и в
самом деле взобралась на козлы и села рядом со Свигби, млевшим  от  счастья.
Каким гордым он почувствовал себя! Как лихо правил лошадьми и кидал шиллинги
у застав!
     - Уж он, будьте уверены, о мелочи не тревожится! - сказал Ганн, когда у
одной заставы сторож, взимавший дорожный сбор, дал было сдачи пару  медяков;
и Джо почувствовал себя бесконечно обязанным; другу,  что  тот  таким  путем
выставляет на вид его привлекательные черты.
     О всесильная Судьба, ты,  верховная  правительница  над  нами,  жалкими
смертными, - какими мелкими средствами достигаются  твои  цели!  -  с  какою
презрительной легкостью и посредством какого  же  ничтожного  орудия  угодно
тебе вершить свою власть над родом человеческим! Пусть  каждый  поразмыслит,
как слагались обстоятельства его жизни  и  что  определило  ее  направление.
Встать ли немного раньше или позже, на ту ли улицу свернуть или на  эту,  то
ли блюдо съесть или другое, - такой пустяк может на все года определить вашу
дальнейшую жизнь.  Пошел  человек  по  левой  стороне  Риджент-стрит  вместо
правой, встречает приятеля; тот приглашает его к  себе  на  обед,  он  идет,
находит, что черепаховый суп на диво хорош, а  пунш  со  льдом  так  приятно
прохлаждает; и, будучи в  веселом,  легком  расположении  духа  и  не  прочь
развлечься, он не отказывается сыграть в приятном  обществе  один  роббер  в
вист - и почему бы не пропустить еще стакан  прохладительного  этого  пунша!
Самым беспечным, благодушным образом он ставит несколько  ремизов;  а  жажда
все дает себя знать, и он ставит  еще  несколько  ремизов;  и,  как  человек
горячий, он, понятно, удваивает ставки, и вот через эту  самую  прогулку  по
Риджент-стрит он на всю жизнь разорен. Или пошел он вместо левой  по  правой
стороне Риджент-стрит, и - боже правый! - кто эта очаровательная девица, что
выходит из лавки мистера Фрэзера и садится в свою карету,  а  мистер  Фрэзер
отвешивает ей и ее маменьке самый учтивый поклон? Это прелестная мисс Мойдор
со ста тысячами фунтов приданого, которая  изволила  заметить  вашу  изящную
фигуру и которая неизменно по первым числам каждого  месяца  ездит  в  город
покупать свой обожаемый журнал. Вы едете  за  нею  следом  так  быстро,  как
только может вас везти наемная пролетка. Всю дорогу  девица  читает  журнал.
Останавливается она в Хэмстеде у изящной виллы своего отца -  с  оранжереей,
двойным каретником, лужайкой - какое там, целым парком! -  для  прогуливания
лошадей. Когда  тяжелые  ворота  уже  готовы  разлучить  вас  с  этой  милой
девушкой, она оглядывается - всего лишь раз - и краснеет. Erubuit, salva est
res! - покраснела, значит, дело на мази. Через неделю  вы  уже  представлены
семье и  вас  объявляют  обворожительным  молодым  человеком  самых  высоких
правил. К концу третьей недели вы оттанцевали с нею двадцать девять кадрилей
и промчали ее в вальсе много миль. Через месяц миссис О'Флаэрти кинулась  на
шею своей матери, только что вернувшись из деревни Гретна близ Карлайла, где
она гостила, и после этого вы до конца ваших дней  имеете  открытый  счет  у
своего банкира.  А  что  причиной  всему  этому  благополучию?  Прогулка  по
определенной стороне Риджент-стрит. И это столь верный  и  бесспорный  факт,
что один мой знакомый, молодой джентльмен из Шотландии, изо дня  в  день  по
нескольку часов мерит шагами названную улицу в твердой надежде, что такое же
приключится и с ним; и в этих видах он за углом, в переулке Виголейн, держит
наготове кеб.
     Читатель, несомненно, ждет, что теперь после обстоятельного рассуждения
должна последовать мораль. Так вот: рассматривая  события  нашей  повести  в
свете данного выше небольшого экскурса о судьбе,  мы  приходим  к  следующим
простым выводам:
     1. Если бы мистер Фитч не услышал, что мистер  Свигби  приглашает  всех
присутствующих дам, он не принял бы приглашения Свигби и остался бы дома.
     2. Если бы его не было в коляске, мисс Розалинда Макарти не сидела бы с
ним рядом на переднем сиденье.
     3. Если бы он не был угрюм, она ни в коем случае не попросила бы своего
папашу уступить ей место на козлах.
     4. Если бы она не поменялась местами со своим папашей,  не  последовало
бы ни одно из тех обстоятельств, какие отсюда проистекли. Обстоятельства  же
эти были таковы:
     1. Мисс Белла оставалась в экипаже.
     2. Мистер Свигби, колебавшийся  между  двумя  девицами,  как  известное
животное между двумя охапками сена, в силу  этого  обстоятельства  пришел  к
решению и сделал предложение мисс Линде, шепнув девице: "Мисс,  я  не  ровня
такой, как вы; но я крепок, здоров, имею доходу пять сотен в год. Вы пойдете
за меня?" Сказать вам правду, этой речи его обучил хитрый Ганн, который ясно
видел, что Свигби готов  объясниться  не  с  одной,  так  с  другой  из  его
падчериц. И на это девица - тоже шепотом - взволнованно ответила:  "Ах,  что
вы, мистер Свигби! Какой вы странный! Как вы можете? - И, немного  помолчав,
добавила: - Поговорите с маменькой".
     3. (И главное для нашей повести.) Если бы маленькую Каролину  взяли  на
прогулку, она не осталась бы в Маргете  одна,  наедине  с  Брэндоном.  Когда
судьбе угодно, чтобы что-то произошло, она высылает вперед  миллионы  мелких
обстоятельств расчистить и подготовить дорогу.
     Читатель, верно, наблюдал, что в  апреле  месяце  (как,  впрочем,  и  в
добром десятке других месяцев в году) преобладает холодный, северо-восточный
ветер; и когда, соблазненный проблеском солнца, он  выйдет  подышать  свежим
воздухом, то получит он его в таком количестве, что  ему  хватит  озноба  до
конца злополучного этого месяца. В один из таких дней, отмеченных прелестной
английской погодой (как раз накануне  увеселительной  поездки,  описанной  в
этой главе), мистер Брэндон, проклиная всей душой родную страну  и  думая  о
том,  насколько  же  больше  соответствуют  его  натуре   ветры   и   нравы,
господствующие у других народов, разгуливал  среди  скал  близ  Маргета  под
разбушевавшимся  восточным  ветром,  которого  не   перенес   бы   ни   один
обыкновенный смертный, когда вдруг он набрел на знаменитого Андреа Фитча:  с
синими от холода пальцами художник сидел на уступе скалы и на  серой  бумаге
рисовал углем этюд - вид то ли на море, то ли на сушу.
     - Чудесный день выбрали вы для этюдов,  -  язвительно  сказал  Брэндон,
высунув из мехового воротника пальто лиловый кончик своего тонкого  орлиного
носа.
     Мистер Фитч улыбнулся, поняв иронию.
     - Художнику, сэр, - возразил он, - холодная погода нипочем. В  Академии
был парень, который писал в Йисландии етюды при двадцати градусах ниже  нуля
- гору Хеклу,  сэр!  Ето  он  первый  подал  йидею  насчет  горы  Хеклы  для
Зоологического сада в Сарри.
     - Он был, наверно, редким энтузиастом, - сказал мистер Брэндон.  -  Мне
кажется, большинство предпочло бы сидеть дома и не  студить  себе  пальцы  в
такой мороз и бурю.
     - Что мне буря, сэр? - величественно провозгласил Фитч, - в буре,  сэр,
я оживаю! Йистинный художник только тогда и бывает  по-настоящему  счастлив,
когда он может вволю смотреть на бурную стихию окияна в час ее гнева.
     - А вот идет пароход, - ответил Брэндон. - Мне думается, там жмутся  на
палубе десятка два несчастных, которые, не будучи художниками, предпочли  бы
видеть ваш океан спокойным.
     - Они не поэты, сэр: величественный лик природы,  непрестанно  меняющий
свои черты, сокрыт  для  их  глаз.  Я  почитал  бы  себя  недостойным  сваво
йискусства, если бы не мог ради него терпеть пустячные лишения,  такие,  как
холод или зной. И, кроме того, сэр, как  она  ни  тяжки,  подобное  зрелишше
полностью меня вознаграждает; ибо, сколь бы ни были страшны мои личные беды,
- а они чудовищны! - я не могу, взирая на зелень п