олей и  грозное  море,  не
забыть хотя бы наполовину выпавшие мне на долю горе и обиды; да и вправе  ли
такое жалкое  создание,  как  я,  думать  о  собственных  делах  пред  лицом
подобного зрелишша? Да, сэр, не  могу!  Мне  становится  стыдно;  я  склоняю
голову и затихаю. Когда я берусь за изучение йискусства, сэр (а  под  ним  я
разумею природу), я не смею помышлять о чем-либо еще.
     - Вы избрали предметом  обожания  весьма  очаровательную  и  отзывчивую
даму, сэр, - высокомерно ответил мистер Брэндон,  разжигая  сигару  и  делая
первую затяжку. - Ваше пламенное увлечение делает вам честь.
     - Если у вас найдется еще одна, - сказал Андреа Фитч,  -  я  бы  охотно
закурил, потому как у вас, мне кажется, есть подлинная любовь к  йискусству,
а я здесь дьявольски продрог, прямо нет сил терпеть этот холод.
     - Да, холод жестокий, - отозвался Брэндон.
     - Нет, нет, я не о погоде, сэр! - сказал мистер Фитч. - Здесь вот,  сэр
(указывая на жилетку с левой стороны), - здесь!
     - Что! У вас тоже горе?
     - Горе, сэр? Муки... хвагония, которую я никогда не открывал ни единому
смертному!  Я  перенес  почитай  что  все:  голод,  сэр,   нищету,   наветы,
безответную любовь! Когда бы не мое йискусство, я был  бы  самым  несчастным
созданием на земле!
     И тут мистер Фитч принялся изливать в уши мистера  Брэндона  повесть  о
всевозможных горестях, какие ему выпадали на долю и в  которые  он  посвящал
всех и каждого, кто только не отказывался слушать.
     Мистера Брэндона забавляла болтовня Фитча, и тот рассказывал ему, какие
лишения он терпел, учась своему искусству: как он три года голодал в  Париже
и Риме, работая на избранном  им  поприще;  какую  низкую  зависть  проявила
Королевская академия, ни разу не выставив ни  одной  его  картины;  как  его
выгнало из Вечного города внимание необъятно  толстой  миссис  Каррикфергус,
которая так-таки сама предложила ему себя в жены; и как он в настоящее время
влюблен (факт, мистеру  Брэндону  уже  достаточно  известный)  -  безумно  и
безнадежно влюблен - в одну из красивейших девушек мира.  Ибо  Фитч,  утолив
жажду  сердца  избранием  возлюбленной,  теперь  горел   нетерпением   найти
наперсника: какая, в самом деле, радость от любви, если  нельзя  говорить  о
своих переживаниях другу, способному им посочувствовать? Фитч не сомневался,
что Брэндон на это способен, потому что Брэндон был самым первым  человеком,
с которым художник вступил в разговор после  того,  как  пришел  к  решению,
изложенному в предыдущей главе.
     - Надеюсь, она не менее богата, чем злополучная миссис Каррикфергус,  с
которой вы обошлись  так  жестоко?  -  сказал  наперсник,  изображая  полное
неведение.
     - Богата, сэр? Напротив, у нее, благодарение богу, нет ни гроша!
     - Тогда, надо думать, вы сами человек обеспеченный, - сказал с  улыбкой
Брэндон. - Потому что для вступления в брак необходимо, чтобы та или  другая
из сторон принесла некоторую долю презренного металла.
     - Разве нет у меня, сэр, моей профессии? - возразил горделиво Фитч,  за
пять минут до того объявивший, что при своей профессии он голодает. - Или вы
думаете, художник ничего не зарабатывает? Разве  я  не  получаю  заказов  от
первых  людей  Европы?  Поручений,  сэр,  написать   йисторические   холсты,
батальные холсты, алтарные...
     -  Шедевры,  разумеется!  -  сказал  Брэндон  с  учтивым  поклоном.   -
Джентльмен вашего удивительного дарования может писать только шедевры.
     Восхищенный художник густо покраснел при таком комплименте и  клятвенно
стал уверять, что  его  работы,  право  же,  не  заслуживают  столь  высокой
похвалы; тем не менее он признал  в  мистере  Брэндоне  великого  знатока  и
раскрыл перед ним душу с еще большей  откровенностью.  Этюд  был  тем  часом
закончен.  Художник  встал,  собрал  свои  рисовальные   принадлежности,   и
джентльмены двинулись в обратный путь. Мистер  Брэндон  расхвалил  этюд,  и,
когда они пришли домой, Фитч  ловко  выдрал  его  из  альбома  и  с  изящной
маленькой речью преподнес своему другу, "даровитому ценителю".
     "Даровитый ценитель", изливаясь в благодарностях,  принял  рисунок.  Он
оценил его так высоко, что вскоре даже оторвал  от  него  клок  на  раскурку
сигары - и тут, увидав, что  на  обороте  листа  что-то  написано,  разобрал
нижеследующее:

                                Песня фиалки

                        Цветок смиренный, безотрадно
                        Я возросла в глуши лесной,
                        Где дождь меня стегал нещадно,
                        Глумился ветер надо мной.
                        Но вот фиалку в день ненастный
                        Приметил чей-то добрый глаз,
                        И путник, сжалясь над несчастной,
                             Ее сорвал и спас!

                        С тех пор, вдали родной долины,
                        Мне бурь не страшен произвол,
                        Я на груди у Каролины
                        Нашла приют от горьких зол.
                        Цветы - увы! - недолговечны...
                        Недолго же и мне цвести,
                        Хотя мне дышится беспечно
                             У девственной груди!

                        Мой аромат с моим дыханьем
                        Она впивает с лепестка
                        И каждым тихим колыханьем
                        Напоминает: "Смерть близка!"
                        Но есть поэт... Он век свой длинный
                        Отдаст, чтобы на той груди
                        Узнать блаженства час единый,
                             А там - хоть смерть приди!

                                                        Андреа

     Прочитав стихи до конца, мистер Брэндон отложил их с немалой досадой  и
сказал:
     - Черт возьми! Парень дурак дураком, а не так он глуп, как  кажется;  и
если будет продолжать в том же духе, он,  чего  доброго,  вскружит  девчонке
голову. Они не могут устоять перед мужчиной, если тот достаточно  настойчив,
- уж мне ли не знать!
     И мистер Брэндон погрузился в раздумье  о  своем  многообразном  опыте,
подтверждавшем его наблюдение, что как бы ни был глуп мужчина, дама  уступит
ему, хотя бы просто от усталости. Ему вспомнилось несколько  случаев,  когда
мужчина подносил и подносил стихи, - и, глядишь, девица сменила неприязнь на
терпимость, терпимость на неравнодушие, а неравнодушие привело ее в  церковь
св. Георгия на Гановер-сквере.
     - Мерзавец, не щадящий свой родной  язык,  чтобы  сгубить  такую  милую
малютку! - закричал он в горячем порыве. - Не бывать тому, или я не я!
     С той минуты Каролина стала ему представляться все красивей, и  он  сам
оказался чуть ли не так же влюблен в нее, как Фитч.
     Вот почему мистер Брэндон возрадовался,  увидав,  что  Фитч  уезжает  в
экипаже Свигби. Мисс Каролины с  ними  не  было.  "Час  настал!"  -  подумал
Брэндон и, позвонив в звонок, он не без волнения справился у Бекки, где мисс
Каролина. Надо  признаться,  хозяйка  и  служанка  были  при  обычном  своем
занятии, то есть работали и читали роман в задней  гостиной.  Бедная  Карри!
Какие выпадали ей другие радости?
     Не много одолела она страниц, и Бекки не много сделала стежков,  штопая
обеденную скатерть, которую рачительная домоводка, миссис Ганн, поручила  ее
заботе, когда раздался робкий стук  в  дверь  гостиной.  Залившись  краской,
Каролина вздрогнула и уронила свою книгу, как  это  делает  в  комедии  мисс
Лидия Ленгвиш.
     Мистер Джордж Брэндон вошел с самым смиренным видом. Он держал  в  руке
шейный платок черного атласа, сильно разодранный с одного конца. Было  ясно,
что носить его в таком виде невозможно; но мисс Каролина слишком застыдилась
и затрепетала, чтобы у нее могло возникнуть подозрение, что коварный Брэндон
сам разорвал свой шарф за секунду перед тем, как вошел в комнату.  Не  знаю,
заподозрила ли что-нибудь такое Бекки, или это  обычная  плутовская  улыбка,
всегда появлявшаяся на ее лице,  когда  ей  что-нибудь  нравилось,  заиграла
сейчас в ее глазах, растянула ей рот и собрала в складки ее толстые  красные
щеки.
     - У меня приключилась беда, - сказал он, - и я буду очень  обязан  мисс
Каролине, если она меня выручит  ("Каролине"  было  произнесено  с  какой-то
нежной запинкой, от которой девушка, названная так, покраснела еще  сильней,
чем обычно). - Другого шарфа у меня в запасе нет, а нельзя же  мне  выходить
на улицу с голой шеей; ведь правда нельзя, мисс Бекки?
     - Конечно, нельзя, - сказала Бекки.
     - Это можно только знаменитому художнику, такому, как  мистер  Фитч,  -
добавил Брэндон с улыбкой, сразу отразившейся и на лице той дамы, в  которой
он искал возбудить интерес. - Великому гению, - добавил  он,  -  разрешается
что угодно.
     - А у него, - говорит Бекки, - борода такая большая, что и шее  от  нее
тепло!
     На  это  замечание,  несмотря  на  то   что   мисс   Каролина   бросила
благопристойное: "Как не стыдно, Бекки!" - мистер Брэндон  разразился  таким
смехом, что, корчась, повалился прямо  на  диван,  на  котором  сидела  мисс
Каролина. Как она испугалась, как задрожала, когда он вскинул руку на спинку
дивана! Мистер Брэндон, не подумав извиниться  за  свой  достаточно  дерзкий
поступок, стал и дальше отпускать шутки по адресу бедного Фитча,  так  хитро
применяясь к пониманию служанки и барышни, что одна каждый раз встречала  их
раскатом смеха, а другая  против  воли  улыбалась.  Брэндон,  надо  сказать,
совсем покорил Бекки своими утренними разговорами, и она теперь заранее была
готова рассмеяться, едва он  скажет  слово.  Сколько  его  тонких  замечаний
честная судомойка донесла со второго этажа до  Каролины  и  как  безжалостно
умудрялась она их estropier {Исказить (франц.).}, пока несла из его гостиной
в кухню!
     Итак, пока  мистер  Брэндон,  как  выразилась  Бекки,  "валял  дурака",
Каролина  взяла  его  единственный  шарф  и  принялась   своими   маленькими
пальчиками устранять беду, которую он учинил. Было ли то по  ее  неловкости?
Но, так или иначе, на починку  не  могло  не  потребоваться  хоть  несколько
минут: mangeur de coeurs не преминул их использовать. Он повел беседу легко,
любезно, в доверительном тоне, быстро успокоив этим нашу трепетную  героиню,
так что она уже была способна на его нескончаемые вопросы, которые он ставил
очень ловко и с видом братской заинтересованности,  ронять  те  нескончаемые
"да" и "нет", такие милые и  робкие,  бросать  украдкой  те  нежные  быстрые
взгляды,  какими  юные  и  скромные  девушки  обычно  отвечают  на   вопросы
обольстительного молодого  холостяка.  Драгоценные  "да"  и  "нет",  как  вы
прелестны, когда вас нежно шепчут розовые губки!.. Взгляды быстрых  невинных
глаз, как вы очаровательны... И как очарователен легкий румянец,  заливающий
щечку, на которую ложится темная тень ресниц под опущенными веками в голубых
прожилках! Здесь, однако, разрешите автору торжественно вас заверить, что он
не имеет в виду ничего неподобающего или безнравственного. Лишь  посмотрите,
прошу вас, на невинную, застенчивую шестнадцатилетнюю девушку: была  бы  она
только добра, а уж миловидна она непременно. Она уже  взрослая  женщина,  но
еще и девочка. Как прелестна вся ее повадка! Как изысканна  ее  неосознанная
грация! Ни одна Клеопатра со всеми своими уловками так не  пленительна,  как
она в своей естественности. Кто устоит перед ее доверчивой простотой или  не
будет растроган и побежден ее нежным призывом к покровительству?
     Все это Брэндон видел и понимал, как понял бы всякий другой джентльмен,
прошедший ту же школу. Не надо думать, что если мужчина  подлец,  то  он  не
способен оценить по заслугам добродетель и чистоту; и наш герой испытывал  к
этому простому, милому, нежному, бесхитростному созданию истинное уважение и
симпатию - симпатию такую живую и сладостную, что он был только рад уступить
и предаться ей, возможно, даже принимая ее за истинную любовь к  добродетели
и возвращение к дням своей невинности.
     Нет, мистер Брэндон, ничего подобного здесь  не  было.  Причиной  здесь
было лишь то, что порок и разврат вам к этому времени приелись, а эта  милая
добродетель  явилась  чем-то  новым.  О,  только   потому,   что   в   своей
пресыщенности вы давно отвыкли от этого простого блюда, сейчас вы так  остро
почувствовали вкус к нему; и я  вспомнил  о  вас  не  далее  как  в  прошлую
субботу, у мистера Лавгроува, в "Вест-Индской таверне", в  Блекуолле,  когда
пятнадцать приятелей-эпикурейцев, которые только что с  презрением  отвергли
черепаховый суп, поморщились на пунш и отправили обратно шпроты, вдруг  все,
как один, набросились на... свинину с  бобами.  И  если  прилежный  читатель
романов переберет в уме большую часть прославленных произведений этого рода,
появившихся за последнее время в нашей стране и за  границей,  он  убедится,
что у авторов среди широкого разгула чувства и развращенности ума  время  от
времени возникает аппетит к невинности и  свежести,  и  они  нас  по  такому
случаю потчуют свининой с бобами. Как долго мистер Брэндон  оставался  возле
Каролины, у меня нет возможности установить; однако очень вероятно,  что  он
задержался много  дольше,  чем  это  было  нужно  для  починки  его  черного
атласного платка. Между прочим, я подозреваю,  что  он  прочел  дамам  вслух
изрядную часть "Тайн  Удольфского  замка",  за  которыми  он  их  застал;  и
перемежал при этом чтение своими собственными примечаниями, и  трогательными
и насмешливыми. Провел ли он в их обществе полчаса или четыре, но несомненно
одно - что время пронеслось  для  бедной  Каролины  очень  быстро;  и  когда
подъехал к двери экипаж и раздался резкий голос, звавший: "Бекки!", "Карри!"
- и судомойка Ребекка подпрыгнула с криком: "Батюшки... хозяйка приехала!" -
а Брэндон вскочил с дивана довольно-таки поспешно и побежал к себе наверх, -
когда развертывались все эти события, Каролина, я знаю, чувствовала глубокую
печаль, и дверь своим родителям она открывала с тяжелым сердцем.
     Свигби с  необычайной  нежностью  помог  мисс  Линде  слезть  с  козел.
Папенька шумел и ревел в веселом благодушии и потребовал "горячей водички  и
стопок - немедленно!". Миссис Ганн была благосклонна, а мисс Белл - очень не
в духе, на что у  нее  имелась  основательная  причина,  так  как  она  сама
перебила у сестры место  в  экипаже  на  заднем  сиденье  и  через  свое  же
упрямство упустила жениха.
     Мистер  Фитч,  войдя  в  дом,  подарил  Каролину  глубоким  вздохом   и
многозначительным  взглядом  и  молча  поднялся  в  свои  комнаты.  Шел  он,
погруженный в думу. Дело в том, что он старался  вспомнить  стихотворение  о
фиалке, сочиненное им пять лет тому  назад  и  куда-то  исчезнувшее  из  его
бумаг. И, поднимаясь по лестнице, он бормотал:

                        Цветок смиренный, незаметно
                        Я возросла в глуши лесной...

ГЛАВА VI,
     где описывается свадьба в благородном семействе и новые искательства

     Нет  нужды  подробно  описывать  празднества,  устроенные   по   случаю
бракосочетания мистера Свигби с мисс Макарти. В карете четверней  счастливая
чета укатила в  деревню,  в  имение  новобрачного,  взяв  с  собою  стыдливо
краснеющую сестру новобрачной; а когда  первая  неделя  их  медового  месяца
истекла, миссис Ганн вкупе со своим примерным супругом поехала  погостить  у
молодоженов. Мисс Каролина была, таким  образом,  оставлена  за  единоличную
хозяйку и получила от маменьки ряд  особых  наставлений  -  как  она  должна
соблюдать благоразумие, наводить экономию, аккуратно вести на жильцов счета,
всегда сидеть дома.
     Принимая во внимание, что один из проживавших в доме  джентльменов  был
откровенным воздыхателем мисс Каролины, я  полагаю  довольно  странным,  что
мать оставила ее безо всякого покровительства; но в этих делах  бедные  люди
не так щепетильны, как богатые; и молодая девица оказалась,  таким  образом,
под опекой собственной своей невинности и добропорядочности жильцов; да и не
было у миссис Ганн никаких оснований сомневаться в последней.  Что  касается
мистера Фитча, так он скорее отдал бы разорвать себя на куски  тысяче  диких
коней, чем позволил бы себе неучтивость с молодой девицей или  нанес  бы  ей
оскорбление; а как могла миссис  Ганн  предположить,  что  ее  второй  жилец
окажется чуть менее добропорядочен? Что он питает хоть какой-то интерес к ее
третьей дочери - ведь он всегда  говорил  о  ней  как  о  жалкой,  маленькой
девочке, которая и в счет-то не идет? Итак, не чая ничего худого  и  посадив
рядом с собою в одноконную извозчичью повозку мистера Ганна,  облаченного  в
новый с иголочки зеленый  сюртук  с  золочеными  пуговицами,  Джулиана  Ганн
отправилась проведать свое любимое  дитя  и  приободрить  ее  в  супружеском
бытии.
     Здесь, если бы дозволено мне было занимать читателя сторонними  делами,
я мог бы дать  прелюбопытную  и  очень  трогательную  картину  свигбиевского
menage {Домашняя жизнь; брак (франц.).}. Миссис Свигби, скажу вам с  великим
моим сожалением, поссорилась с мужем на третий  день  их  супружества,  -  а
из-за чего, вы спросите? Да из-за того, что он курил, а  джентльмену  курить
не пристало. И Свигби покорно дал отставку трубке, а с нею - одному из самых
покойных, счастливых и добрых товарищей холостой своей  жизни.  После  этого
его как подменили: трубка была частью его тела. Одержав  во  вторник  победу
над трубкой, миссис Свигби в четверг дала сражение мужнину рому  в  кипятке,
напитку с отвратительным запахом, как она  вполне  справедливо  заметила;  а
теперь этот запах стал еще вдвое отвратительней,  оттого  что  табачный  дым
больше не насыщал собою  воздух  гостиной  и  не  перебивал  ароматов  сока,
добытого из вест-индского сахарного тростника. В четверг мистер Свигби и ром
держались стойко. Миссис Свигби  вела  атаку  сперва  посредством  одиночных
метких выстрелов, а затем мощными залпами обвинения в вульгарности;  на  что
Свигби отвечал  артиллерийским  огнем  проклятий  (правда,  направленным  по
преимуществу на собственные свои глаза)  и  громогласными  заявлениями,  что
никогда не сдастся. Однако по прошествии еще трех дней ром в кипятке  исчез.
Мистер Свигби, разбитый и обессиленный, сдал этот бастион; его молодая  жена
с сестрою торжествовали победу; а его бедная мать, жившая в доме сына  и  до
сих пор сохранявшая свое место  во  главе  стола,  увидела,  что  власть  ее
потеряна  навеки,  и  стала  готовиться  к   капитуляции   перед   властными
притязаниями новой владетельницы замка.
     Обо всем этом, повторяю, я был бы рад подробно рассказать  на  свободе,
равно как описать приезд величественной миссис  Ганн:  войну  двух  королев,
которая вскоре затем завязалась между  достойными  тещей  и  свекровью.  Как
благородна ненависть двух дам, связанных этим видом родства!  Каждая  видит,
какую обиду чинит другая ее  дорогому  дитяти;  каждая  питает  недоверие  и
вражду и втайне раскрывает своему отпрыску коварство и преступления  другой.
В доме с женой часто бывает изрядно жарко; в доме с женой и тещей,  пожалуй,
жарче, чем в любом исследованном месте на нашей планете; в доме  с  тещей  и
свекровью так непомерно жарко, что его нельзя приравнять ни к  какому  месту
на  поверхности  земли,  а  нужно  в  поисках  метафоры  спуститься  глубже.
Представьте  себе  жену,  которая  презирает  мужа  и  учит   его   манерам;
взыскательную сестрицу, которая к ее насмешкам добавляет свои (это было чуть
ли не единственным, на чем теперь сходились Белла с Линдой, потому что после
замужества сестры Белла всей  душой  ее  возненавидела).  Представьте  себе,
говорю я, двух мамаш:  одна  -  большая,  важная  и  допекающая  всех  своим
благородством; другая - резкая, визгливая и твердо  решившая  не  допустить,
чтобы сына ее околпачили, - представьте, и  вы  поймете,  каким  счастливцем
оказался Джо