нете счастливей,  когда  приедете  в
Маргет; вы сами это знаете, - добавила Рант игриво.
     - Что вы этим хотите сказать, Элизабет?
     - Вы отлично знаете, дорогая Марианна. Я хочу  сказать,  что  там  есть
некто, кто сделает вас счастливой; хотя он подлый негодяй, да, если  он  мог
так обойтись с моею Марианной, душечкой моей, моей красавицей!
     - Рант, Рант, не ругайте его, он лучший человек на земле. Не  называйте
меня красавицей - я совсем не красива, Рант; была когда-то,  но  теперь  уже
нет; и... ах, ни одна женщина  в  мире  не  может  быть  ассе  бон  цур  люи
{Достаточно хороша для него.}.
     - Но ангел может. А вы - ангел, вы  всегда  были  ангелом  -  ангельски
доброй, ангельски прекрасной!
     - Алле донк {Бросьте!}, - сказала ее приятельница  и  отпихнула  ее  от
себя, - вы мне льстите, Рант, вы знаете сами, что льстите.
     - Умереть мне на этом  месте,  если  я  сказала  неправду;  и  если  он
отвергнет вас опять, как тогда в Риме, - то есть если он, после  всех  своих
домогательств и клятв, окажется неверен... говорю вам, он негодяй, и  больше
ничего! И я так и скажу: он негодяй - злой, подлый негодяй!..
     - Элизабет, если вы будете так говорить, вы разобьете  мне  сердце!  Ву
кассере мун повер кьер. - Но Элизабет поклялась, - что она,  наоборот,  сама
готова умереть за свою Марианну, и это немножко утешило толстую даму.
     Много еще разговоров в том же роде происходило в пути; но поскольку они
велись внутри' кареты, так что услышать их было нелегко, и поскольку они  по
своему характеру были, возможно, не так поучительны, чтобы читателю хотелось
услаждаться ими на протяжении нескольких глав, мы не станем здесь передавать
дальнейшую беседу наших дам: достаточно будет сказать,  что  около  половины
пятого путешествие завершилось и пароход  причалил  к  Маргетской  пристани.
Пассажиры сошли на берег и разъехались -  кто  домой,  а  кто  в  гостиницу.
Милорд Синкбарз и его товарищ (о которых мы ничего не говорили,  так  как  и
они, со своей стороны, едва ли за всю дорогу вымолвили  хоть  единое  слово,
кроме "два и очко", "четыре-три", "шесть и шесть!" и тому подобное, - будучи
все время заняты тем, что глушили портер, бутылку за бутылкой, и сражались в
триктрак, - велели доставить свой багаж в гостиницу Райта,  куда  следом  за
ними направилась и толстая дама с челядью. Гостиница пустовала,  и  приезжим
предложили на выбор лучшие номера. Толстая дама  плыла  из  спальни  в  свою
гостиную, когда лорд Синкбарз с сигарой во рту шел,  пошатываясь,  из  своих
апартаментов. В коридоре они встретились; и тут, к  удивлению  юного  лорда,
толстая дама присела перед ним в глубоком реверансе и сказала:
     - Мусье ле виконт де Сэнбар, шармей де ву вуар. By ву раплей  де  мува,
неспа? Жевузе вью  а  Ром  -  ше  лямбассадер,  ву  савей  {Господин  виконт
Синкбарз, рада вас видеть. Вы меня помните, правда? Мы  с  вами  виделись  в
Риме - помните? У посланника.}.
     Лорд Синкбарз посмотрел на нее в упор и, не проронив ни слова, поспешил
пройти мимо, чем привел толстуху в полную растерянность.
     - Право же, Рант, как я понимаю, - сказала она, - ему  не  с  чего  так
заноситься: я двадцать раз встречалась с ним в Риме,  когда  он  был  совсем
юнцом и ходил с гувернером.
     - Кто она, к чертовой бабушке, эта  толстая  иностранка?  -  недоумевал
лорд Синкбарз. - Я где-то ее видел,  провались  она  совсем;  но  черт  меня
побери, если я понял хоть слово из ее трескотни. - И, тотчас же забыв о ней,
он пошел дальше, прямо к Брэндону.
     - Странная, ей-богу, история! - размышлял хозяин гостиницы.  -  Оба,  и
лорд и толстуха из номера девять, спросили, как пройти к  дому  тетки  Ганн.
(Так он позволяет себе называть эту почтенную даму!)
     Он сказал правду: как только номер  девять  управилась  с  обедом,  она
задала вопрос, упомянутый хозяином; а так как оный обед занял немалое время,
на притихший город уже легла  тем  часом  вечерняя  мгла;  серебряный  месяц
озарил залив и  при  поддержке  исправной  и  многочисленной  свиты  газовых
фонарей осветил городские улицы - в  осенний  вечер  полные  веселья,  но  в
жуткой черноте апрельской ночи так сумрачно-пустынные. В  тот  час  (сказать
точнее - в тридцать пять восьмого) две  дамы  вышли  из  подворья  Райта  "в
плащах ревнивых, в бархате  чепцов".  Идут  безлюдной  Хай-стрит  мимо  ряда
зевающих пустых купален, мимо унылой распродажи  "Весельчак",  кондитерских,
заплесневевших в скуке, читален праздных; мимо рыбных лавок  и  щепетильных,
где с каких уж пор не продано ни  рыбины  ни  ленты  -  зане  сезон  еще  не
наступил, и ни еврей, ни лондонец исконный не выезжал из города. Но вот,  не
доходя бульвара, на углу - дом Финчема-аптекаря, который с  целебным  зельем
наряду снабдит вас сигарами - и хуже тех сигар  не  купит  смертный  по  три
пенса штука!
     До этого момента я с чистой совестью сопутствовал толстой даме  и  мисс
Рант. Но куда повернули они, дойдя до  аптеки,  налево  ли  к  "Королевскому
отелю" или же направо к берегу  моря,  мимо  купальных  колясок  и  вереницы
причудливых стареньких обветшалых домов,  именуемых  Буэнос-Айрес,  -  этого
никакая сила на земле не заставит меня сообщить; достаточно вам  знать,  что
они пришли к пансиону миссис Ганн. Зачем это нужно, чтобы целая толпа народу
увязалась за ними, любопытствуя узнать, где живет эта дама?  Итак,  часам  к
восьми они оказались перед домом миссис Ганн. По улице на всех домах,  кроме
этого,  были  объявления  о  сдаче  комнат  (чистое  издевательство!   Точно
кто-нибудь приезжает сюда на пасху!), а в доме миссис Ганн горел  по  фасаду
свет - на чердаке и в третьем этаже. Кажется, я раньше не упоминал, что  все
окна по фасаду выступали в виде закрытого балкона  -  так  называемые  "окна
фонарем"? Так вот сейчас читателю это стало известно.
     Две дамы, проделавшие пешком  такой  далекий  путь,  долго  и  печально
разглядывали дощечку на парадном, постояли на крыльце, отошли и повели между
собою такой разговор.
     - О Ранти! - говори та из двух, что потолще. - Он здесь... я знаю,  что
он здесь, мун кьер ле ди - сердце мне говорит. -  И  она  приложила  широкую
ладонь к тому месту на левом своем боку, где была когда-то талия.
     - Как вы думаете, он окнами на улицу или во двор? -  спросила  Рант.  -
Может быть, его и дома нет.
     - Вот... вот его круазей {Окно.}, - говорит толстуха.  -  Я  знаю,  вот
оно! - И она безошибочно указала на третий этаж.  -  Экутей!  {Слушайте!}  -
добавила она. - Он подошел - кто-то стоит вон в том окне. О, мундье, мундье!
C'est Andre, c'est lui! {Это Андрэ, это он (франц.).}
     Луна светила прямо в окна-балконы дома миссис Ганн;  и  две  прекрасные
лазутчицы, наблюдавшие с тротуара напротив,  были  соответственно  в  полной
тени. Как сказала дама, в окнах третьего этажа замаячила темная фигура;  она
прошлась по комнате (шторы не были опущены). Затем упала  на  стул;  уронила
голову на руки; и вдруг принялась неистово  бить  себя  по  лбу  -  и  опять
прошлась по комнате. Ах! как же при этом зрелище колотилось у  толстой  дамы
сердце!
     Она пронзительно закричала, - и чуть не хлопнулась в  обморок!  -  а  у
маленькой  Рант  затряслись  колени,  когда  она   напрягла   все   силенки,
поддерживая  или  скорей  подпирая   падающую   громаду   своей   пышнотелой
покровительницы... которая в это мгновение  увидела,  что  Фитч  подходит  к
свече, держа в  руке  огромный  пистолет,  и,  поглядев  на  него  с  жуткой
усмешкой, прижимает его к груди.
     - Не держи меня, Рант, он сейчас застрелится! Из-за меня! Я  знаю...  Я
пойду к нему! Андреа,  мой  Андреа!  -  И  толстуха  устремилась  на  другую
сторону, когда вдруг одно из окон третьего этажа с шумом отворилось, и  Фитч
высунулся из него, белый как бумага.
     Он услышал вопль, что, наверно, и побудило его открыть окно; но пока он
его открывал, он все позабыл и, бездумно свесившись в окно, глядел на  луну,
лившую свой холодный свет на его белесое лицо.
     - Бледное светило! - молвил Фитч. - Увижу ли я когда-нибудь вновь  твой
свет? Увидит ли меня еще одна  ночь  на  етой  земле,  или  она  меня  узрит
недвижимого и холодного  -  бездыханным  трупом?  -  Он  поднял  пистолет  и
медленно навел его на дымовую трубу дома напротив. Вообразите себе, с какими
чувствами толстая дама смотрела на своего возлюбленного, стоящего  в  лунном
свете и выкидывающего артикулы своим смертоносным оружием.
     - Готовься - целься - пли! - выкрикнул Фитч и неукоснительно - нет,  не
выпалил из пистолета, - а опустил его дулом вниз.
     - Смерть отпустила тетиву! - продолжал он, хлопнув себя по левому боку.
- И жизнь художника оборвалась! Каролина, Каролина, из-за тебя умираю!
     - Рант, Рант, все, как я сказала! - заголосила толстуха. -  Он  умирает
из-за меня: "Каролина" мое второе имя.
     Что сделала бы дама  дальше,  я  не  могу  сказать;  потому  что  Фйтч,
отвлеченный  от  своих  мечтаний  громким  разговором  на  улице,  поглядел,
досадливо хмурясь, вниз и со словами: "Фу ты, нас тут подслушивают!" - резко
захлопнул окно и опустил шторы.
     Это  пресекло  намерение  толстой  дамы  ринуться  в  дом  и  несколько
расстроило ее. Но мисс Рант ее утешила, и, дав  себе  слово  вернуться  сюда
утром, она пошла домой, счастливая, что ее Андреа верен ей.
     Увы, бедная толстая дама! Если бы только она  знала  правду!  Каролиной
Ганн, вот кем бредил Фитч; а то, что он выкрикивал в окно,  были  строки  из
его письма, подлежавшего вручению после его смерти.
     Собирался ли сумасбродный художник драться на  дуэли,  или  он  вздумал
покончить с собой? Это разъяснится в следующей главе.

ГЛАВА VIII,
     где говорится о войне и любви. И о многом, что оставалось непонятным в
     главе VII

     Стихотворение Фитча, приведенное  в  одной  из  предыдущих  глав  нашей
повести (и в строки которого, кстати сказать, наборщик  умудрился  привнести
еще больше бессмыслицы, чем о  том  постарался  хитроумный  бард),  было  им
сочинено много лет назад; и лишь после долгих  трудов  и  умственных  усилий
молодой  художник  кое-как  восстановил  его,  вспомнив  почти  целиком,   и
подготовил аккуратный список  для  альбома  Каролины.  В  отличие  от  любви
большинства мужчин, страсть Андреа Фитча была чужда ревнивой настороженности
- не то бы он давно заметил признаки взаимного понимания, какие  то  и  дело
проявляли Каролина с Брэндоном, и очевидную холодность девицы к нему самому.
Дело в том, что художник был влюблен в свою  влюбленность,  -  упивался  тем
обстоятельством, что вот он, Андреа Фитч, наконец влюбился; даме же своей он
не больше уделял внимания, чем Дон Кихот Дульсинее Тобосской.
     И  вот  однажды  утром,  освежив  в  памяти  свои  стихи   и   набросав
премиленький эмблематический рисунок, в который он их заключит,  -  арабеску
из фиалок, капель росы, эльфов и других предметов, -  он  спустился  вниз  с
рисунком в руке; и, объявив  Каролине,  -  а  та  сидела  в  гостиной  очень
печальная, озабоченная, с бледненьким лицом и красными глазами,  и  было  ей
никак не до рисунка, хотя бы и самого распрекрасного  в  мире,  -  так  вот,
объяснив ей,  что  намерен  внести  в  ее  альбом  "скромный  образец  сваво
йискусства", бедняга Фитч только собрался вклеить рисунок при помощи  камеди
(что художники  делают  очень  ловко),  как  вдруг  ему  попалась  на  глаза
страничка альбома, на которой пристроились несколько засушенных фиалок  и...
его собственные стихи за подписью Джорджа Брэндона.
     - Мисс Каролина... мисс Ганн, сударыня! - закричал Фитч таким  голосом,
что юная девица встрепенулась среди глубокой своей задумчивости и сказала  с
раздражением:
     - Боже мой, да что такое?
     -  Эти  стихи,  сударыня...  об  увядшей  фиялке...  слово   в   слово,
милосердное небо! До единого  слова!  -  взревел  Фитч  и  подошел  ближе  с
альбомом.
     Она поглядела на Фитча рассеянным взглядом, увидела  фиалки,  протянула
руку и взяла их.
     - Вы знаете, мисс Ганн, кто автор "Увядшей фиялки?"
     - Автор кто? Знаю, конечно:  Джордж!  -  Назвав  имя,  она  разразилась
слезами; и, растерев в пыль засохшие цветки, зарыдала и вышла из комнаты.
     Милая, милая маленькая Каролина! Влюблена всего лишь два месяца, а  уже
узнала любовные горести!
     Не от недостатка опыта - мне не раз  случалось  загораться  благородной
страстью  любви  за  сорок  лет,  истекшие   со   времени,   когда   я   был
двенадцатилетним мальчиком (читатель может теперь довольно точно угадать мой
возраст) - не по недостатку, говорю я, соответственного опыта  я  неспособен
описывать шаг за шагом ход любовной интриги; напротив, я вполне уверен,  что
мог бы, если б захотел, сочинить самые удивительные и душераздирающие libros
amoris: {Книги о любви  (лат.).}  тем  не  менее  какое-то  смутное  чувство
постоянно  мешает  мне  развивать  такого  рода  сюжеты,  что  я  приписываю
враждебной робости и стыдливости, которые не позволяют мне  распространяться
о предмете, заключающем в себе нечто священное -  те  тайны,  какие  честный
человек, хотя и посвященный в них, разглашать не станет.
     Если такая вот робкая застенчивость и стыдливая щепетильность  не  дают
человеку вторгаться в дом даже честной  любви  и  предлагать  публике  -  по
стольку-то  гиней  или  шиллингов  за  страницу  -   благочестивые   чувства
какой-нибудь  нежной  четы,  которая  целомудренно  и  по  законному   праву
занимается вздохами, заглядыванием в глаза, пожиманием рук, поцелуями  (ведь
именно такими внешними проявлениями, сколько я знаю, выражает себя  любовная
страсть), - если человек, говорю я, не склонен пускаться в описание невинной
любви, то ему вдвойне претит описывать  преступную;  и  меня  всегда  как-то
отталкивало искусство таких гениальных писателей,  как  Руссо  и  Ричардсон,
которые могли с таким обидным тщанием живописать все горе и душевную  борьбу
Элоизы и Клариссы, все злые ухищрения и победы негодяев, подобных Ловласу.
     В нашей повести мы  имеем  своего  негодяя  Ловласа  в  лице  человека,
назвавшегося Джорджем  Брэндоном,  и  милое,  нежное,  невинное,  податливое
создание, на котором он испытывает свое дьявольское искусство; и сочувствует
ли публика его героине или  нет,  автор,  со  своей  стороны,  может  только
сказать, что он искренне любит и уважает  бедную  маленькую  Каролину  и  не
имеет ни малейшего желания вдаваться в скучные, томительные и  неблаговидные
подробности сближения между нею и ее возлюбленным.
     Не  так,  чтобы  она,  бедная  девочка,  со  своей  стороны  вела  себя
неблаговидно  или  позволяла  себе  что-нибудь  еще,  кроме  как   следовать
естественным и прекрасным порывам честного женского  сердца,  внушающего  ей
доверять, и любить, и боготворить существо  другого  пола,  которому  пылкая
фантазия присвоила  все  атрибуты  превосходства.  Не  было  такой  нелепой,
самохвальной  выдумки,  рассказанной  Каролине  Брэндоном,  которой  она  не
поверила бы, такой добродетели, какой она его не наделила бы. Не одна прошла
у них долгая беседа, не одно сладостное свидание украдкой, пока ее  родители
весело проводили время в доме зятя и пока  она  была  оставлена  под  опекой
собственной добродетели и судомойки Бекки. И хорошо, что Бекки была при  ней
в качестве  второго  опекуна!  Преувеличенно  ценя  достоинства  юной  своей
госпожи и полагая, что она вполне годится в жены любому джентльмену Англии и
что любой джентльмен может ею плениться, - Бекки чутьем ли или по кое-какому
опыту  знала,  что  такое  страсти  и  ошибки  молодости,  и  соответственно
остерегала Каролину.
     - Если, барышня, он и впрямь влюблен, а я думаю так,  что  влюблен,  он
женится на вас; если же он не собирается жениться, так он подлец  и  вас  не
стоит, и вы не должны иметь с ним никакого дела.
     На что Каролина отвечала, что  мистер  Брэндон,  конечно  же,  истинный
ангел и самый порядочный  человек  на  земле,  и  она  не  сомневается,  что
намерения у него только самые честные.
     Мы уже описывали раньше, каких обычаев держался мистер Брэндон. Честных
намерений этот джентльмен был совершенно чужд. Зато он был  такого  пылкого,
ненасытного темперамента,  что  окажи  ему  какая-нибудь  наторелая  кокетка
должное  сопротивление  или  нарвись  он  на  женщину  строгих  правил,   он
пожертвовал бы чем угодно, только бы достичь своей цели, - женился бы  даже,
только б достичь; и, принимая в соображение  такие  его  наклонности,  можно
удивляться, как это он до сих пор ни разу не женился, хотя с семнадцати  лет
он постоянно был в кого-нибудь влюблен. Что дает читателю полную возможность
судить о добродетели и благоразумии тех дам, с какими до сих пор  имел  дело
наш так легко воспламенявшийся молодой джентльмен.
     Итак плодом всех этих тайных свиданий, всех его  молений,  и  клятв,  и
торжественных заверений было лишь одно: что Каролина его любила;  но  любила
она, как должна любить честная девушка, и была готова пойти с ним под венец,
если  он  пожелает.  Он  толковал  о  своей   семье,   о   своих   особенных
обстоятельствах, о том, что гордый отец проклянет  его.  Маленькая  Каролина
только вздохнет, бывало, и скажет, что дорогой ее Джордж должен ждать,  пока
не получит родительского согласия. Когда же он  настаивал  откровенней,  она
ударялась в  слезы  и  недоумевала,  как  такой,  как  он,  добрый  и  нежно
влюбленный, может предлагать ей что-либо недостойное их  обоих.  Было  ясно,
что девушка начиталась романов и кое-что узнала, о природе любви; и что  она
защищена добрыми правилами, и  душевной  чистотой,  сводившими  на  нет  все
ухищрения ее  возлюбленного.  Она  и  в  самом  деле  обладала  этими  двумя
преимуществами: первое ей было дано тем подобием воспитания, какое  она  все
же получила, второе досталось ей в дар от природы.
     В тот день, когда Фитч принес Каролине стихи, Брэндон уж слишком  прямо
приступил к ней со своими недостойными домогательствами.  Собрав  все  силы,
она вырвалась от него и бросилась к двери; но, не добежав, упала,  бедняжка,
и забилась в истерике. Тут ей на помощь прибежала Бекки, а Брэндон со стыдом
от нее отступился. Он вышел вон из  дому;  она  смотрела  ему  вслед,  потом
прокралась в его комнату и положила на стол  свое  первое  в  жизни  письмо,
написанное ему. Оно написано было карандашом, дрожащим почерком школьницы, и
содержало следующие простые слова:

     "Джордж, вы чуть не разбили мне сердце. Оставьте  меня,  если  вам  это
угодно и если вы не смеете поступить так, как должно честному человеку. Если
вы еще когда-нибудь заговорите  со  мною,  как  сегодня  утром,  даю  святую
клятву, я приму яд.
                                                                          К."

     Бедная девочка и впрямь не без толку читала романы; без них она едва ли
бы додумалась до такого средства против преследований упорного  искателя;  и
было что-то в ее натуре, внушавшее Брэндону  уверенность,  что  она  сдержит
обещание. Как разволновали его эти слова! В нем клокотало смешанное  чувство
взбешенного разочарования и восхищения, и сейчас он любил девушку  в  тысячу
раз сильней, чем раньше.
     Едва мистер Брэндон дочитал строки сего документа  и  взбурлили  в  нем
разноречивые страсти, пробужденные ими, как дверь  в  его  комнату  с  силой
распахнули, и кто-то вошел. Брэндон вздрогнул и обернулся в  тайном  страхе,
что Каролина уже исполнила свою угрозу и что явился вестник сообщить  ему  о
ее смерти. Непрошеным гостем был Андрее  Фитч.  Шляпа  надвинута  на  лоб...
глаза горят; и если бы мужские бороды могли вставать дыбом где-нибудь, кроме
как в стихах или романах, то борода его, несомненно,  образовала  бы  вокруг
его лица щетинистый медно-рыжий нимб. Но поскольку  такая  возможность  была
исключена, у Фитча только был удивительно свирепый вид,  когда  он,  заложив
руки за спину, прошествовал к столу. Дойдя до эт