знь, которая вся была постоянным протестом против него, а в некоторых
отношениях и полным его отрицанием. Обывательский дух в  жизни  -  это  не
просто неспособность понимать Искусство. Такие чудесные люди, как  рыбаки,
пастухи, пахари, крестьяне и им подобные, ничего не знают об искусстве,  а
они - воистину соль земли. Обыватель - это тот, кто помогает и содействует
тяжким, косным,  слепым  механическим  силам  Общества,  кто  не  способен
разглядеть силы динамические - ни в человеке, ни в каком-либо начинании.
   Люди считали, что я ужасно веду себя,  задавая  обеды  в  таком  дурном
обществе, да еще и получая от этого удовольствие. Но с той точки зрения, с
которой я, художник, смотрел на этих людей, они  были  восхитительны,  они
вдохновляли, вливали в меня жизнь. Это было  все  равно,  что  пировать  с
пантерами. Опасность придавала  всему  остроту.  Я  чувствовал  себя,  как
заклинатель змей, когда он выманивает кобру из-под пестрого платка или  из
тростниковой  корзины,  заставляет  ее  по  приказу  раздувать  капюшон  и
раскачиваться  в  воздухе  медленно,  как  водяное  растение,   колеблемое
течением. Для меня они были самыми ослепительными из всех золоченых  змей.
Их смертоносность  была  частью  их  совершенства.  Я  не  ведал,  что  им
предстоит напасть на меня, плясать под твою  дудку,  а  их  ядовитый  укус
будет оплачен твоим отцом. Я нисколько не стыжусь знакомства  с  ними  Они
были  необычайно  интересны.  А  вот  той   отвратительной   обывательской
атмосферы, в которую ты  меня  стащил,  я  стыжусь.  Мне,  как  художнику,
подобало иметь дело с Ариэлем. Ты заставил меня схватиться с Калибаном.  И
вместо того, чтобы создавать играющие изумительными  красками  музыкальные
вещи,  подобные  "Саломее",  "Флорентийской   трагедии"   и   "La   Sainte
Courtisane" ["Святая блудница" (фр.)], я был вынужден посылать твоему отцу
длиннейшие юридические письма и искать помощи в том, против чего я  всегда
восставал. Клиббори и  Аткинс  вели  себя  потрясающе  в  своей  постыдной
схватке с жизнью. Встречи с ними  были  поразительными  приключениями.  На
моем месте Дюма-отец, Челлини, Гойя, Эдгар Аллан По и Бодлер поступили  бы
точно так же. А вот что я не могу вспомнить без отвращения -  это  наши  с
тобой нескончаемые визиты к поверенному Хэмфрису, когда мы сидели в бьющем
в глаза свете этой ледяной комнаты с серьезными  лицами  и  всерьез  лгали
этому лысому человеку, пока я не начинал буквально  стонать  и  зевать  от
тоски и отвращения. Так вот где я оказался после двух лет дружбы с тобой -
в  самой  середине  Страны  Фарисеев,  вдалеке   от   всего   прекрасного,
блестящего, чудесного и дерзкого, смелого. И в конце концов  мне  пришлось
ради тебя выступить борцом за Респектабельность в поведении. Пуританство в
жизни и Мораль в Искусстве. Voila ou menent les mauvais chemins! [Вот куда
приводят дороги зла! (фр.)]
   И вот что меня удивляет - ты  как  будто  стараешься  подражать  своему
отцу, проявляя те же черты характера. Я никак не могу  понять,  почему  он
стал для  тебя  образцом,  когда  должен  был  стать  предостережением,  -
впрочем, когда двое ненавидят друг друга,  их  словно  связывает  какой-то
союз, некое братство. Мне думается,  что  по  какому-то  странному  закону
антипатии по сходству вы ненавидели друг  друга  не  за  то,  что  вы  так
несхожи во многих чертах, а за то, что в некоторых чертах  вы  так  похожи
друг на друга. Когда ты ушел из Оксфорда в  июне  1893  года,  не  получив
диплома и наделав долгов - долгов пустяковых, но  ощутимых  для  состояния
твоего отца, он написал тебе крайне вульгарное,  грубое  и  оскорбительное
письмо. Письмо, которым ты ему ответил, было еще хуже во всех отношениях и
куда  меньше  заслуживало  оправдания,  и  именно  поэтому  ты  им  ужасно
гордился. Я очень хорошо помню, с каким самодовольным видом ты заявил мне,
что можешь перещеголять своего отца в его "делах". Бесспорно. Но  что  это
за дела! Что это за соперничество! Ты часто осыпал насмешками и  вышучивал
своего отца за то, что он уехал из дома твоего кузена и не стал  там  жить
только ради  того,  чтобы  посылать  ему  из  соседнего  отеля  грязные  и
оскорбительные письма. Но сам ты всегда поступал со мной точно так же.  Ты
неизменно завтракал со мной в каком-нибудь ресторане, дулся или  устраивал
мне сцену во время ленча, а потом уходил в Уайт-клуб и  писал  мне  письмо
самого гнусного содержания. В одном только ты отличался от своего  отца  -
отослав мне письмо с нарочным, ты несколько часов спустя являлся ко мне на
квартиру - не с извиненьями, а только для того, чтобы справиться,  заказал
ли я обед в "Савое", а если нет, то по какой причине.  Случалось,  что  ты
являлся даже раньше, чем я успевал прочесть твое оскорбительное  послание.
Помню, как-то раз ты попросил меня пригласить к ленчу в "Кафе-Рояль"  двух
твоих друзей, один из которых был мне совершенно незнаком. Я пригласил  их
и по твоему настоянию заранее заказал особенно роскошный  ленч.  Я  помню,
что был вызван chef и ему были даны особые указания насчет вин. Но к ленчу
ты не явился, а прислал злобное письмо прямо  в  Кафе  с  таким  расчетом,
чтобы его принесли, когда мы уже прождали тебя целых полчаса.  Я  пробежал
глазами первую строчку, понял, в чем дело, и,  положив  письмо  в  карман,
объяснил твоим друзьям,  что  ты  внезапно  занемог,  и  дальше  в  письме
говорится о симптомах твоего недомогания. Признаться, я прочел это  письмо
только вечером, когда переодевался к обеду на Тайт-стрит. Как раз когда  я
пробирался сквозь всю эту грязь, с бесконечной грустью спрашивая себя, как
ты можешь писать письма, которые можно сравнить только с  пеной  на  губах
эпилептика, слуга доложил мне, что ты ждешь в холле и хочешь во что бы  то
ни стало увидеться со мной хотя бы на пять минут. Я  послал  просить  тебя
подняться ко мне. Ты вошел - лицо у  тебя  было  действительно  бледное  и
перепуганное - и стал умолять меня о помощи и просить совета,  потому  что
ты узнал, что поверенный из Лэмли разыскивал тебя в доме на Кэдоган-сквер,
и  боялся,  что  тебе  угрожают  старые   оксфордские   неприятности   или
какая-нибудь новая опасность. Я тебя успокоил,  убедил,  что  это,  должно
быть, всего-навсего счет от какого-нибудь торговца - так оно и  оказалось,
- я оставил тебя обедать и позволил тебе провести со мной весь  вечер.  Ты
ни словом не обмолвился о своем чудовищном письме;  я  тоже  промолчал.  Я
отнесся к нему просто как к несчастной вспышке несчастного  характера.  Мы
никогда больше не затрагивали эту тему. Для тебя не было ничего необычного
в том, чтобы, отправив мне оскорбительное письмо в 2:30, примчаться ко мне
за помощью в тот же день в 7:15. Это вошло  у  тебя  в  привычку.  В  этом
отношении, как и во многих других, ты оставил далеко позади  своего  отца.
Когда  в  суде  читали  вслух  его  отвратительные  письма  к  тебе,  ему,
естественно, стало стыдно, и он лил крокодиловы  слезы.  Но  если  бы  его
адвокат прочитал твои письма к нему, все почувствовали бы еще больший ужас
и отвращение. Ты не только перещеголял его в его "делах" в области  стиля,
но и далеко превзошел в приемах нападения.  Ты  использовал  телеграммы  с
открытым текстом и почтовые  открытки.  Я  считаю,  что  подобные  способы
досаждать людям ты мог бы оставить таким типам, как Альфред Вуд, - для них
это единственный источник заработка. Ты не согласен? То, что  для  него  и
ему подобных было профессией, тебе доставляло радость, злобную радость. Ты
не бросил свою отвратительную  привычку  писать  оскорбительные  письма  и
после того, что случилось со мной из-за них и благодаря им. Ты до сих  пор
видишь в этом одно  из  своих  достижений  и  продолжаешь  упражнять  свои
таланты в отношении моих друзей, тех, кто скрасил мою тюремную жизнь своей
добротой, как Роберт  Шерарду  и  другие.  Это  позорно.  Ты  должен  быть
благодарен Роберту Шерарду за то, что он, узнав от меня, что  я  не  хочу,
чтобы ты публиковал в "Меркюр де Франс" какую бы  то  ни  было  статью,  с
письмами или без  них,  довел  это  до  твоего  сведения  и  помешал  тебе
причинить мне - быть может, невольно - новую боль, вдобавок к той, что  ты
мне уже причинил.  Ты  должен  помнить,  что  в  английской  газете  можно
опубликовать покровительственное, обывательское письмо о "честной игре"  с
"человеком, который пал". Оно будет лишь продолжением  старинных  традиций
английской прессы, ее привычного отношения к  художникам.  Но  во  Франции
такой тон вызовет насмешки  надо  мной  и  презрение  к  тебе.  Я  не  мог
допустить публикации статьи, пока не узнал, какова  ее  цель,  настроение,
подход к вещам и тому подобное. В искусстве  благие  намерения  ничего  не
стоят. Все дурное в искусстве - следствие благих намерений.
   Ты писал желчные и обидные письма не только Роберту Шерарду, но и  всем
моим друзьям, которые считали нужным принимать во внимание мои  чувства  и
пожелания во всем, что касается меня лично: в публикации статей обо мне, в
огласке моих писем и подарков  и  так  далее.  Ты  оскорблял  или  пытался
оскорбить очень многих.
   Подумал ли ты когда-нибудь о том, в каком ужасном положении я  оказался
бы, если бы последние два года, отбывая тяжкое наказание, я зависел бы  от
твоей  дружбы?  Думал  ли  ты  об  этом?  Почувствовал  ли  ты  хоть   раз
благодарность к тем, кто облегчил  мое  тяжкое  бремя  своей  безграничной
добротой, беззаветной преданностью,  радостной  и  бодрой  щедростью,  кто
посещал меня все время, писал мне прекрасные,  полные  сочувствия  письма,
занимался моими делами, устраивал мою будущую жизнь, не покидал меня среди
всех поношений, злословия, неприкрытых издевательств и прямых оскорблений?
Я благодарю Господа каждый день за то, что он дал мне друзей,  несхожих  с
тобой. Им я обязан всем. Все книги,  какие  только  есть  в  моей  камере,
оплатил из своих карманных денег Робби. Когда меня  выпустят,  платье  для
меня будет куплено на те же средства. Мне  не  стыдно  принимать  то,  что
дается любовью и преданностью. Я этим горжусь. Но задумался ли ты хоть раз
над тем, чем были для меня мои друзья - Мор  Эди,  Робби,  Роберт  Шерард,
Фрэнк Гаррис и  Артур  Клифтон,  какое  утешенье,  помощь,  преданность  и
сочувствие  принесли  они  мне?  Мне  кажется,  что  ты  об  этом   и   не
подозреваешь. И все же, имей ты хоть каплю воображения, ты бы  понял,  что
нет ни единого человека среди тех, кто сделал мне добро  в  моей  тюремной
жизни -  начиная  от  тюремщика,  который  желает  мне  доброго  утра  или
спокойной ночи, хотя это  не  входит  в  его  обязанности,  -  до  простых
полисменов, которые старались бесхитростно и грубовато по мере сил утешать
меня, когда меня таскали  в  суд  по  делам  несостоятельных  должников  и
обратно, и я был вне себя от  душевных  мук,  -  и  вплоть  до  последнего
жалкого воришки, который, узнав меня, когда мы брели  по  кругу  во  дворе
Уондсвортской тюрьмы, прошептал мне глухим голосом,  охрипшим  от  долгого
вынужденного молчания: "Жалко мне вас -  таким,  как  вы,  потруднее,  чем
нам", - повторяю, ты должен был бы гордиться, если бы любой из этих  людей
разрешил тебе стать на колени перед ним и стереть грязь с его башмаков.
   Хватит ли у тебя воображения, чтобы  понять,  какой  ужасной  трагедией
обернулась для меня встреча с твоим семейством? Какая бы это была трагедия
для любого, у кого есть что терять - высокое положение,  громкое  имя  или
вообще что-нибудь ценное? Едва ли найдется хоть кто-нибудь в твоей семье -
исключая Перси, он славный человек, - кто так или иначе не содействовал бы
моей гибели.
   Я не без горечи говорил тебе о твоей матери, и я всерьез  советую  тебе
показать ей это письмо - главным образом для твоей же собственной  пользы.
И если ей будет больно читать подобные обвинения против  одного  из  своих
сыновей, пусть  вспомнит,  что  моя  мать,  равная  по  своему  интеллекту
Элизабет Баррет Браунинг, а  по  историческому  значению  -  мадам  Ролан,
умерла от горя, потому что ее сын,  чьим  гением  и  творчеством  она  так
гордилась, кого считала достойным носителем славного имени, был приговорен
к  двум  годам  принудительных  работ.  Ты   спросишь,   чем   твоя   мать
содействовала моей гибели. Я скажу тебе. Точно так  же,  как  ты  старался
свалить  на  мои  плечи  всю  свою  безнравственную  ответственность,  она
старалась валить на меня всю свою нравственную  ответственность  за  тебя.
Вместо того чтобы обсудить твою жизнь с тобой лично, она всегда писала мне
украдкой, со страхом заклиная меня не выдавать  ее.  Ты  видишь,  в  каком
положении я оказался между тобой и твоей матерью. Два  раза  -  в  августе
1892 года и 8 ноября того же года - я имел долгие беседы с ней о тебе. Оба
раза я спрашивал ее, почему она не хочет поговорить прямо с тобой.  И  оба
раза  она  мне  отвечала:  "Я  боюсь:  он  так  сердится,  когда   с   ним
заговариваешь". В первый раз я так мало знал тебя, что не понял, о чем она
говорит. Во второй раз я знал тебя так хорошо,  что  прекрасно  понял  ее.
(Между этими двумя встречами у тебя был  приступ  желтухи,  доктор  послал
тебя на неделю в Борнемут, и ты уговорил меня поехать с тобой, потому  что
не выносил одиночества.) Но самый первый долг матери - не бояться серьезно
говорить со своим сыном. Было бы  гораздо  лучше,  если  бы  она  серьезно
поговорила с тобой о тех неприятностях, которые у тебя были  в  июле  1892
года, если бы она заставила тебя во всем ей признаться, в конце концов это
было бы лучше для вас обоих. Она совершила ошибку, тайком, за твоей спиной
вступив в переписку со мной. Какую пользу принесли бесчисленные записочки,
которые твоя мать посылала мне в конвертах с надписью "лично", умоляя меня
не приглашать тебя так часто к обеду и не давать тебе денег и  каждый  раз
прибавляя: "Ни в коем случае не говорите Альфреду, что я вам писала"?  Что
хорошего могло выйти из этой переписки? Разве ты когда-нибудь ждал,  чтобы
тебя пригласили к обеду? Никогда. Ты считал себя в полном  праве  обедать,
завтракать и ужинать вместе со мной. Если я  протестовал,  у  тебя  всегда
было одно возражение: "Но с кем же мне еще обедать, если не с вами? Вы  же
не думаете, что я стану обедать дома?" Что тут было отвечать?  А  когда  я
наотрез отказывался приглашать тебя обедать, ты  каждый  раз  угрожал  мне
какой-нибудь глупой выходкой  и  всегда  исполнял  угрозу.  Что  же  могли
принести те письма, которыми меня засыпала твоя мать, кроме того,  к  чему
они и привели - вся моральная ответственность была неразумно и  губительно
переложена на мои плечи. Я не хочу больше  перечислять  те  проявления  ее
слабости и боязни, которые принесли столько горя ей самой, тебе и мне, но,
узнав, что твой отец явился ко мне в дом и устроил  отвратительную  сцену,
перешедшую в серьезный скандал,  неужели  она  не  могла  догадаться,  что
назревает серьезный кризис, и предпринять какие-то серьезные  шаги,  чтобы
избежать его? Но единственное, что ей пришло в голову - это послать ко мне
сладкоречивого лицемера Джорджа Уиндхема, чтобы он уговорил меня - на  что
же? "Постепенно отдалиться от тебя!"
   Можно подумать, что мне удалось бы постепенно от тебя отдалиться! Я все
перепробовал, чтобы так или иначе покончить с нашей дружбой, - я дошел  до
того, что уехал из Англии за границу и оставил неверный адрес,  в  надежде
одним  ударом  разорвать  те  узы,  которые  стали  для  меня   докучными,
нестерпимыми и разорительными. Неужели ты думаешь, что я  мог  "постепенно
отдалиться от тебя"?  Неужели  ты  думаешь,  что  твой  отец  на  этом  бы
успокоился? Ты знаешь, что это не так.  Не  прекращенья  нашей  дружбы,  а
публичного скандала - вот чего добивался твой  отец.  Именно  к  этому  он
стремился. Его  имя  годами  не  появлялось  в  газетах.  Он  увидел,  что
открывается возможность появиться перед британской публикой  в  совершенно
новом обличье - в образе любящего отца. Это подхлестнуло его страсть. Если
бы я порвал нашу дружбу, для него это было бы  ужасным  разочарованием,  и
едва ли он смог бы утешиться той глухой славой, которую ему принес  второй
бракоразводный процесс. Нет, он искал популярности, и выступить поборником
чистоты,  как  это  называется,  при  современных  настроениях  британской
публики - самый верный способ стать героем  на  час.  Про  эту  публику  я
говорил в одной из своих пьес, что если полгода она  пребывает  Калибаном,
то на остальные полгода  становится  Тартюфом,  и  твой  отец,  в  котором
воистину воплотились оба характера, был самой судьбой  предназначен  стать
достойным представителем Пуританства в его самом агрессивном и характерном
виде. И никакое постепенное отдаление от тебя ничего бы не дало, даже если
бы и было осуществимо. Разве ты не понял,  что  единственное,  что  должна
была сделать твоя мать - это позвать меня и  в  присутствии  твоего  брата
категорически заявить, что нашей дружбе  нужно  во  что  бы  то  ни  стало
положить конец? Во мне она нашла бы самую горячую поддержку, а при мне и в
присутствии Драмланрига она могла бы говорить с тобой без страха.  Но  она
не пошла  на  это.  Она  страшилась  своей  ответственности  и  попыталась
переложить ее на меня. Одно письмо она мне все же написала. Оно было очень
короткое: она просила меня не посылать к отцу письмо адвоката,  в  котором
содержалось предостережение ему, в случае если он  не  отступится.  И  она
была совершенно права. Мне советоваться с адвокатами и просить  их  защиты
было нелепо. Но всю пользу, которую  могло  бы  принести  ее  письмо,  она
уничтожила обычной припиской: "Ни в коем случае не говорите Альфреду,  что
я вам писала!" Одна мысль, что я пошлю письма  своего  поверенного  твоему
отцу и тебе, приводила тебя в восторг.  Это  была  твоя  идея.  Я  не  мог
сказать тебе, что твоя мать  не  одобряет  эту  выдумку,  потому  что  она
связала меня самыми торжественными обещаниями никогда не  упоминать  о  ее
письмах ко мне, и я, как это ни глупо, сдержал свое обещание. Разве ты  не
понимаешь, как она была неправа, отказываясь от личного разговора с тобой?
Что все эти переговоры со мной за твоей спиной,  записочки,  переданные  с
черного хода, - все это было  ошибкой.  Никто  не  может  переложить  свою
ответственность на другого. Все равно она неизбежно возвращается к  своему
прежнему хозяину. У тебя было  одно-единственное  представление  о  жизни,
одна   философская   идея   -   если   предположить,   что   ты   способен
философствовать: за все, что бы ты ни делал, расплачиваться должны другие;
я говорю не о деньгах -  это  было  просто  практическое  применение  твой
философии к обыденной жизни, - в  более  широком  и  глубоком  смысле  это
означает желание переложить всю ответственность на  других.  Ты  превратил
это  в  свое  кредо.  Это  было  тебе  очень  выгодно.  Ты  заставил  меня
действовать,  зная,  что  твой  отец  не  захочет  подвергать   какой-либо
опасности твою жизнь или тебя самого, я  же  готов  до  последнего  вздоха
защищать и тебя, и твою жизнь, и приму на свои плечи все, что придется. Ты
был абсолютно прав. И твой отец, и я - мы оба, разумеется,  по  совершенно
разным причинам, вели себя именно так, как  ты  рассчитывал.  И  все-таки,
несмотря ни на что, тебе не удалось выйти сухим из  воды.  "Теория  отрока
Самуила" - назовем ее так для краткости - не  так  уж  плоха  для  широкой
публики. В Лондоне к ней могут отнестись с  презрением,  а  в  Оксфорде  -
встретить кривой усмешкой, но только потому, что и там и  тут  есть  люди,
которые тебя хорошо знают, и потому, что везде  ты  оставил  следы  своего
пребывания. Но весь мир вне узкого круга, за пределами этих двух  городов,
видит в тебе славного молодого человека, который едва не вступил на дурной
путь - по наущению испорченного и  безнравственного  писателя,  но  был  в
последнюю  минуту  спасен  добрым  и  любящим  родителем.  Звучит   вполне
убедите