льно. И все же ты сам знаешь, что уйти тебе не удалось. Я говорю не
о  том  глупейшем  вопросе,  заданном  дураком-присяжным,  на  который  ни
прокурор, ни судья не обратили никакого внимания. До этого никому не  было
дела. Быть может, то, что я говорю, касается главным образом самого  тебя.
Когда-нибудь тебе все же придется задуматься над своим поведением, и ты не
сможешь оправдаться в собственных глазах, не  посмеешь  одобрить  то,  что
произошло. Втайне ты должен глубоко стыдиться самого себя. Обращать к миру
невозмутимый лик бесстыдства -  это  великолепно,  но  хотя  бы  время  от
времени, наедине с собой, без зрителей, тебе, я думаю, приходится  срывать
эту личину - просто для того, чтобы можно было дышать. А то ведь недолго и
задохнуться.
   Так и твоя мать, должно быть, порой  сожалеет  о  том,  что  попыталась
переложить свою серьезнейшую ответственность на другого человека,  который
и без того нес нелегкое бремя. Она была для тебя не  только  матерью,  она
заменяла тебе и отца. Но исполнила ли она истинный родительский долг? Если
я терпел твой дурной нрав, твою грубость, твои скандалы, то она тоже могла
бы с этим примириться. Когда я в последний раз виделся с женой - с тех пор
прошло уже четырнадцать месяцев, - я сказал, что теперь ей  придется  быть
не только матерью, но и отцом нашему Сирилу. Я рассказал  ей  о  том,  как
твоя мать относилась к тебе, подробнейшим образом - так же как  и  в  этом
письме, но, конечно, гораздо откровеннее. Я  рассказал  ей  всю  подоплеку
бесконечных писем с  надписью  "лично"  на  конверте,  которые  твоя  мать
присылала на Тайт-стрит так часто, что жена моя всегда смеялась и  шутила,
что мы, видно, пишем вместе светскую хронику или что-нибудь в этом роде. Я
умолял ее не относиться к Сирилу так, как твоя мать относилась к  тебе.  Я
говорил ей, что она должна воспитать его так,  чтобы,  если  ему  случится
пролить кровь невинного, он пришел бы и признался ей, и она сначала  омыла
бы его руки, а потом научила бы, как очистить и душу путем  раскаяния  или
искупления. Я сказал  ей,  что,  если  она  боится  принять  на  себя  всю
ответственность за жизнь другого человека, даже если  это  ее  собственное
дитя, пусть возьмет себе в помощь опекуна.  Она  так  и  сделала,  к  моей
великой радости. Она выбрала Андриана Хоупа -  человека  старинного  рода,
высокой культуры и прекрасной репутации,  он  приходится  ей  кузеном;  ты
видел его один раз на Тайт-стрит: с ним Сирила и Вивиана ожидает, я  верю,
прекрасное будущее. И твоя мать, раз уж она боялась серьезно поговорить  с
тобой, должна была бы выбрать среди твоих родственников кого-нибудь,  кого
ты мог бы послушаться. Но она не должна  была  бояться.  Ей  следовало  бы
смело высказать тебе все начистоту. Теперь посмотри сам, что вышло.  Разве
она теперь рада и спокойна?
   Знаю, что она во всем винит меня. Я слышу об этом не от тех, кто знаком
с тобой, но от людей, которые тебя не знают и знать  не  желают.  Я  часто
слышу об этом. К примеру, она говорит  о  влиянии  старшего  на  младшего.
Такую позицию она постоянно занимает, когда  затрагивают  этот  вопрос,  и
встречает   сочувствие,   опираясь    на    всеобщее    предубеждение    и
неосведомленность. Стоит ли мне спрашивать тебя,  какое  я  имел  на  тебя
влияние? Ты сам знаешь, что никакого. Ты часто хвалился этим  -  воистину,
это единственное, чем ты мог хвалиться по праву. Собственно  говоря,  было
ли в тебе что-нибудь, на что я мог влиять? Твой  ум?  Он  был  недоразвит.
Твое воображение? Оно было мертво. Твое сердце? Оно еще не родилось. Среди
всех людей, чьи пути пересекались с моей жизнью, ты был единственным - да,
единственным, - на кого я не мог оказать никакого влияния -  ни  хорошего,
ни дурного. Когда я  лежал  больной,  беспомощный,  в  лихорадке,  которую
получил, ухаживая за тобой, моего влияния на  тебя  не  хватило  даже  для
того, чтобы ты дал мне хоть стакан молока, или  проследил,  чтобы  у  меня
было все, необходимое больному, или  затруднил  себя,  чтобы  проехать  до
ближайшей книжной лавки и купить мне книгу за мои же деньги.  Даже  тогда,
когда я сидел и писал, набрасывая комедии, которым было суждено  превзойти
блеском Конгрива, глубиной философии - Дюма-сына и, на  мой  взгляд,  всех
остальных вместе взятых - во всех иных отношениях, - я не мог  оказать  на
тебя достаточного  влияния,  чтобы  ты  оставил  меня  в  покое,  а  покой
совершенно необходим всякому художнику. Где бы я ни устраивал свой рабочий
кабинет, ты превращал его в обычную гостиную, где можно  курить,  попивать
рейнвейн с зельтерской и  болтать  всякую  чепуху.  "Влияние  старшего  на
младшего" - прекрасная теория, пока она не доходит до моего  слуха.  Тогда
она превращается в нелепицу. А когда она  доходит  до  твоего  слуха,  ты,
наверное, улыбаешься - про себя. Ты безусловно  имеешь  на  это  право.  Я
узнаю и многое из того, что твоя мать говорит о деньгах. Она утверждает  -
и совершенно справедливо, - что неустанно заклинала меня  не  давать  тебе
денег. Я подтверждаю это. Писала она ко  мне  неустанно,  и  в  каждом  из
бесчисленных писем был постскриптум: "Умоляю, не говорите Альфреду, что  я
вам писала". Но мне-то не доставляло никакого удовольствия оплачивать  все
твои расходы, от утреннего бритья до  кэба  в  полночь.  Мне  это  безумно
надоедало. Я не раз говорил тебе об этом. Я часто говорил - ты помнишь, не
так ли? - что мне претит твое отношение ко мне, как к "нужному"  человеку,
который "может быть полезным", что ни один художник не хотел бы,  чтобы  с
ним так обращались: художники, как и  само  Искусство,  по  своей  природе
совершенно бесполезны. Ты страшно злился, когда я говорил  тебе  об  этом.
Правда всегда раздражала тебя Правду и  в  самом  деле  мучительнее  всего
выслушивать и мучительнее всего высказывать. Но она не повлияла ни на твой
образ жизни, ни на твои взгляды. Каждый день я должен был платить за  все,
что бы ты ни делал в течение этого дня. Только  человек  немыслимо  добрый
или неописуемо безрассудный мог пойти на это.  К  несчастью,  во  мне  эти
качества слились воедино. Когда мне случалось упоминать о том,  что  твоей
матери следовало бы снабжать тебя деньгами на расходы, у тебя  всегда  был
готов прелестный и изящный ответ. Ты говорил, что содержание,  которое  ей
выделяет твой  отец,  -  кажется,  что-то  около  1500  фунтов  в  год,  -
совершенно недостаточно для леди такого ранга и что ты не можешь просить у
нее еще денег вдобавок к тем, которые она тебе  дает.  Ты  был  совершенно
прав - ее доход никак не соответствовал ни ее положению, ни ее  привычкам,
но ты не должен был под этим предлогом вести роскошную жизнь на мой  счет:
напротив, тебе следовало, зная об этом, жить самому гораздо скромнее.  Все
дело в том, что ты был - и, полагаю, остался  -  типичным  сентиментальным
человеком. Ибо сентиментальный человек - это тот, кто хочет позволить себе
роскошь чувствовать, не платя за это. Мысль поберечь кошелек твоей  матери
была прекрасна. Перекладывать все расходы на меня было  отвратительно.  Ты
полагаешь, что можно жить чувствами бесплатно. Нет, нельзя Даже  за  самые
благородные, за самые самоотверженные чувства  приходится  расплачиваться.
И,  как  ни  странно,  именно  это   и   придает   им   благородство.   На
интеллектуальную и эмоциональную жизнь заурядных людей нельзя смотреть без
презрения. Подобно тому  как  они  берут  свои  мысли  напрокат  в  некоей
разъездной библиотечке идей - у  Zeitgeist  [дух  времени  (нем.)]  нашего
века, лишенного души, - и в конце каждой недели возвращают их захватанными
и растрепанными, они всегда стараются брать свои чувства  в  кредит  и  не
желают платить, когда им присылают счет. Тебе  пора  расстаться  с  такими
взглядами на жизнь. Когда тебе  придется  расплачиваться  за  чувство,  ты
узнаешь  ему  цену  -  и  только  выиграешь  от  этого.   И   помни,   что
сентиментальный  человек   всегда   в   глубине   души   -   циник.   Ведь
сентиментальность - всего лишь праздничная прогулка цинизма.  И  какой  бы
заманчивой ни казалась интеллектуальная сторона цинизма, теперь, когда  он
переселился из Бочки в Клуб, он стал всего лишь самой  удобной  философией
для человека,  лишенного  души.  У  цинизма  есть  некоторая  общественная
ценность, а художнику интересны все оттенки самовыражения, но сам по  себе
он мало чего стоит, потому что истинному цинику неведомы откровения.
   Мне кажется, что теперь, если ты вспомнишь о  деньгах  своей  матери  и
своем отношении к моим деньгам, тебе нечем будет гордиться, и, может быть,
когда-нибудь, если ты и не покажешь матери это письмо, ты все же объяснишь
ей, что жил на мой счет, нисколько не считаясь с моими желаниями. В  такую
причудливую, и для меня лично  невыразимо  стеснительную,  форму  вылилась
твоя любовь ко мне. То, что ты полностью зависел от  меня  во  всех  самых
больших и самых мелких расходах, придавало тебе в собственных твоих глазах
все очарование детства, и ты полагал, что, заставляя меня платить  за  все
твои удовольствия, ты открыл секрет вечной юности.  Признаюсь,  мне  очень
больно  слышать,  что  говорит  обо  мне  твоя  мать,  и  я  уверен,  что,
поразмыслив, ты согласишься со мной, что если уж у  нее  не  находится  ни
слов сожаления или соболезнования о  том  разорении,  которое  ваша  семья
навлекла на мою семью, то лучше бы ей было просто промолчать.  Разумеется,
нет никакой необходимости показывать ей  те  места  моего  письма,  где  я
говорю о своем духовном развитии или о тех отправных  пунктах,  которых  я
надеюсь достигнуть. Это ей будет неинтересно. Но то, что  касается  только
твоей жизни, я показал бы ей, будь я на твоем месте.
   И будь я на твоем месте, я бы не хотел, чтобы меня любили не за то, что
я есть. Человеку ни к чему обнажать свою жизнь перед миром. Мир ничего  не
понимает. Но люди, чья любовь тебе дорога, - это другое дело. Мой  большой
друг - нашей дружбе уже десять лет - недавно посетил меня здесь и  сказал,
что не верит ни единому слову, сказанному против меня, и  хочет,  чтобы  я
знал, что в его глазах я ни в чем не повинен - я просто жертва чудовищного
заговора, сфабрикованного твоим отцом. Услышав это, я  залился  слезами  и
ответил ему, что, несмотря на то что в недвусмысленных  обвинениях  твоего
отца   было   много   лжи,   много   приписанного    мне    отвратительным
злопыхательством, но все же моя жизнь была полна извращенных наслаждений и
странных страстей, и если он не сможет взглянуть в лицо фактам и полностью
осознать их, дружба с ним для меня будет уже невозможна  и  встречаться  с
ним я не смогу. Для него это был ужасный удар, но мы остались друзьями,  и
я не пытался завоевать эту дружбу  притворством  и  лицемерием.  Я  сказал
тебе, что высказывать правду - мучительно. Обречь себя на вынужденную ложь
- много хуже.
   Вспоминаю, как  я,  сидя  на  скамье  подсудимых  во  время  последнего
заседания суда, слушал ужасные обвинения, которые бросал мне  Локвуд  -  в
этом было нечто тацитовское, это  было  похоже  на  строки  из  Данте,  на
обличительную речь Савонаролы  против  папства  в  Риме,  -  и  услышанное
повергало меня в болезненный ужас. Но вдруг мне пришло в голову: "Как  это
было бы прекрасно, если бы я сам говорил это о себе!" Я внезапно понял,  -
совершенно несущественно, что говорят о человеке. Важно  одно  -  кто  это
говорит. Я нисколько не сомневаюсь, что высочайший момент в жизни человека
- когда он падает на колени во прах и бьет себя в грудь, и исповедуется во
всех грехах своих. Это относится и к тебе. Ты был бы  гораздо  счастливее,
если бы сам рассказал своей матери  хоть  бы  кое-что  о  своей  жизни.  Я
довольно  много  рассказал  ей  в  декабре  1893  года,  но,  само   собой
разумеется, мне приходилось  ограничиваться  общими  местами  и  о  многом
умалчивать. И это никак не придало  ей  смелости  в  отношениях  с  тобой.
Наоборот. Она отворачивалась от правды еще более упорно, чем раньше.  Если
бы ты все рассказал ей сам, все обернулось бы иначе. Быть может, мои слова
часто кажутся тебе слишком резкими. Но от фактов ты не можешь  отпереться.
Все обстояло именно так, как я говорил, и если  ты  прочел  это  письмо  с
подобающим вниманием, ты встретился с самим собой лицом к лицу.
   Я написал тебе так много и подробно, чтобы ты понял,  чем  ты  был  для
меня до моего заточения, все три года, пока тянулась эта  роковая  дружба;
чем ты был для меня во время моего заточения, срок которого  уже  истекает
почти через два месяца; и каким я надеюсь стать по отношению к другим и  к
самому  себе,  когда  выйду  на  волю.  Я  не  могу  ни  переделывать,  ни
переписывать это письмо. Прими его таким, как есть,  со  следами  слез  на
многих страницах, со следами страсти или боли - на  других,  и  постарайся
понять его как можно лучше - со всеми кляксами, поправками и  прочим.  Все
поправки и перечеркивания я позволил себе для того,  чтобы  выразить  свои
мысли в словах, которые бы абсолютно им соответствовали и не грешили бы ни
чрезмерностью, ни невнятицей. Слово  нужно  настраивать,  как  скрипку:  и
подобно тому как излишек или недостаток вибраций  в  голосе  певца  или  в
дрожании струны дают фальшивую ноту, чрезмерность или недостаток в  словах
мешают выразить мысль. Но как бы то ни было, мое письмо, во всяком случае,
в каждой отдельной фразе выражает определенную мысль. В  нем  нет  никакой
риторики. И если я перечеркиваю или исправляю слова - как бы незначительны
и придирчивы ни были эти поправки, - то лишь потому, что стараюсь передать
свое истинное впечатление, найти точный эквивалент своему настроению.
   Да, я знаю, что это суровое письмо. Я тебя не пощадил. И  ты  по  праву
можешь утверждать, что я сначала признал несправедливостью по отношению  к
тебе всякую попытку взвесить тебя на одних весах с  самой  малой  из  моих
горестей, с самой ничтожной из моих потерь, а потом все-таки проделал это,
разобрав твой характер по косточкам. Это правда Только помни, что  ты  сам
положил себя на чашу весов.
   Ты должен помнить, что если попытаться уравновесить твою чашу  с  одним
малым  мгновеньем  моего  заточения,  она  взлетит  вверх,  как   перышко.
Тщеславие вынудило тебя избрать свою чашу,  и  Тщеславие  заставляет  тебя
цепляться   за   нее.   Нашей   дружбе   свойственна   одна    глубочайшая
психологическая ошибка - полное отсутствие пропорциональности. Ты ворвался
в жизнь, которая была  для  тебя  слишком  велика,  в  жизнь,  чья  орбита
выходила далеко за пределы твоего поля зрения и захватывала  пространства,
для тебя недосягаемые, в жизнь человека, чьи  мысли,  страсти  и  поступки
были необычайно значительны, необыкновенно интересны, и их сопровождали  -
точнее, отягощали - чудесные или чудовищные  последствия.  Твоя  маленькая
жизнь с мелкими прихотями и пристрастиями была прекрасна в своем крохотном
кругу. Она вызвала восхищение в Оксфорде, где самое худшее, что могло тебя
постигнуть, - это выговор от Декана или наставление  Президента,  а  самой
волнующей сенсацией было то,  что  колледж  св.Магдалины  выиграл  гребную
регату и устроил фейерверк во дворе в честь этого великого  события.  Твоя
жизнь должна была протекать в своей привычной среде и после того,  как  ты
ушел из Оксфорда. Сам по себе ты не заслуживал осуждения.  Ты  представлял
собой законченный образчик вполне современного молодого человека. И только
твое  отношение  ко   мне   заслуживает   осуждения.   Твоя   безрассудная
расточительность  -  не  преступление.  Юность  всегда  расточительна.  Но
заставлять меня оплачивать твои излишества - вот что  было  позорно.  Твое
желание иметь друга, с которым ты был бы  неразлучен  с  утра  до  поздней
ночи, вызывало умиление. Оно было почти идиллическим. Но ты не должен  был
выбирать  себе  в  друзья  литератора,  художника,  человека,   прекрасные
творения  которого  ты  разбивал  вдребезги,  а   творческие   способности
буквально парализовал своим постоянным  присутствием.  Ничего  плохого  не
было в том, что ты вполне  серьезно  полагал,  что  лучше  всего  провести
вечер,  начав  с  обеда  с  шампанским  в  "Савое",  затем  взять  ложу  в
мюзик-холле и закончить ужином с шампанским у Виллиса - на закуску.  Толпы
очаровательных молодых людей в Лондоне разделяют твое мнение. Оно даже  не
отдает эксцентричностью.  Это  одно  из  качеств,  необходимых  для  члена
Уайт-клуба. Но ты не имел права  требовать,  чтобы  я  служил  поставщиком
подобных развлечений. В этом проявилось твое полнейшее неуважение к  моему
гению. А твоя ссора с отцом независимо  от  того,  как  она  выглядела  со
стороны, - эта ссора должна была остаться вопросом, который  вы  разрешили
бы между собой. Она должна была происходить  вдали  от  посторонних  глаз.
Подобные сцены обычно, насколько мне известно, происходят на заднем дворе.
Твоя ошибка заключалась в том, что ты непременно  хотел  разыграть  ее  на
высоких подмостках Истории, на потеху всему миру, а мне  полагалось  стать
наградой победителю в этом недостойном состязании. То, что  твой  отец  не
выносил тебя, а ты терпеть не мог  своего  отца,  нимало  не  интересовало
английскую  публику.  Подобные  чувства  сплошь  да  рядом  встречаются  в
семейной жизни англичан, и им положено пребывать в  пределах  того  места,
для которого они характерны -  частного  дома.  Вне  семейного  круга  они
совершенно неуместны. Выносить их оттуда - преступление. Семейная жизнь не
должна уподобляться ни флагу, которым размахивают на улицах,  ни  рогу,  в
который хрипло трубят на крышах. Ты вынес семейные дела из  подобающей  им
среды, точно так же, как сам вышел за пределы подобающей  тебе  среды.  Но
те, кто покидает привычную среду, меняют лишь свое окружение,  а  не  свои
природные склонности. Они не приобретают мыслей или страстей, свойственных
среде, в которую  они  вступают.  Они  не  в  силах  этого  сделать.  Силы
эмоциональные, как я говорил где-то в "Замыслах", имеют  такой  же  предел
длительности и напряженности, как и физическая энергия.  Маленькая  рюмка,
которой предназначено вмещать свою меру, вмещает свою меру - и  ни  каплей
больше, хотя бы все пурпурные бочки Бургундии до краев полнились вином,  а
виноградари  по  колено  утопали  в  гроздьях,  собранных   с   каменистых
виноградников Испании. Самая обычная ошибка - думать,  что  те,  кто  стал
причиной или поводом к великой  трагедии,  разделяют  и  высокие  чувства,
подобающие трагическому строю, и самая  роковая  ошибка  -  ждать  от  них
этого. Быть может, мученик в своем "плаще из пламени" и узрит  лицо  Бога,
но для того, кто подбрасывает хворост или  шевелит  поленья,  чтобы  огонь
разгорелся, - все это  так  же  привычно,  как  мяснику  -  свалить  быка,
угольщику - срубить дерево, а тому,  кто  выкашивает  траву,  -  подкосить
цветок. Великие страсти доступны только великим душам, а  великие  события
видны только тем, кто поднялся до их уровня.
   Во всем драматическом жанре я не  знаю  ничего  столь  несравненного  с
точки   зрения   Искусства,   ничего   более   вдохновляющего    тончайшей
наблюдательностью,   чем   шекспировское   изображение    Розенкранца    и
Гильденстерна.  Это  университетские  товарищи  Гамлета.  Они   были   его
друзьями.  Они  принесли  с  собой  воспоминанья  о   проведенных   вместе
счастливых днях. В пьесе они встречаются с ним в ту минуту, когда он  едва
не падает под тяжестью ноши, непосильной  для  человека  с  таким  складом
характера. Мертвец в полном вооружении поднялся из могилы и  заставил  его
взять на себя дело, которое и слишком велико, и слишком низменно для него.
Он - мечтатель, а его призывают к действию. Он - поэт  от  природы,  а  от
него требуют, чтобы он вступил в бой с пошлыми хитросплетениями  причин  и
следствий, с той житейской практикой, о которой он не знает ничего, а не с
той идеальной сущностью жизни, о которой он знает так много. Он не  знает,
что ем