ило. В своих взглядах на жизнь он  заодно
с   художником,   который    знает,    что    по    непреложному    закону
самосовершенствования поэту должно петь, скульптору - отливать свои  мысли
в бронзе, а художнику - превращать мир в зеркало своих настроений -  столь
же неизбежно и непременно, как шиповнику должно цвести по весне,  зерну  -
наливаться золотом к жатве, а Луне - превращаться из  щита  в  серп  и  из
серпа в щит в своих предначертанных странствиях.
   Но хотя Христос и не говорил людям: "Живите ради других", - он  указал,
что нет никакого различия между чужой и своей жизнью. И  этим  он  даровал
человеку безграничную личность, личность Титана. С  его  приходом  история
каждого отдельного человека стала - или могла бы стать  -  историей  всего
мира. Конечно, спору нет - Культура сделала  человеческую  личность  ярче.
Искусство вселило  в  нас  мириады  душ.  Те,  кто  наделен  темпераментом
художника, удаляются в изгнание вместе с Данте и познают, как горек  чужой
хлеб и как круты чужие лестницы; они  на  минуту  проникаются  безмятежной
ясностью Гете и все же так хорошо понимают, отчего Бодлер воззвал к Богу:

   O Seigneur, donnez-moi la force et le courage
   De contempler mon corps et mon coeur sans degout
   [О Боже, дай мне сил глядеть без омерзенья
   на сердца моего и плоти наготу (фр.)].

   Из сонетов Шекспира эти люди, - быть может, на свою беду, -  вычитывают
тайну его любви и присваивают ее  себе;  они  новым  взглядом  смотрят  на
окружающую их жизнь только потому, что услышали один из ноктюрнов  Шопена,
или подержали в руках вещи, созданные греками, или  прочли  историю  любви
давно умершего мужчины к давно умершей женщине, чьи волосы были похожи  на
тончайшие золотые нити, а губы напоминали зерна граната. Но все сочувствие
артистического темперамента по праву отдается лишь тому,  что  нашло  свое
выражение. В словах ли  или  в  цвете,  в  музыке  или  в  мраморе,  через
раскрашенные маски Эсхиловой трагедии и через просверленные и  соединенные
стебли камыша сицилийского пастуха человек должен раскрыться  и  подать  о
себе весть.
   Для художника экспрессия - это вообще  единственный  способ  постижения
жизни. То, что немо, - для него мертво. Но для Христа  это  было  не  так.
Почти священный ужас вызывает дивная сила воображения, которым он  охватил
весь мир бессловесного, весь безгласный мир боли, и принял его в  царствие
свое, а сам навеки сделался его голосом. Тех, о ком  я  уже  говорил,  кто
немотствует под гнетом и "чье молчанье  внятно  только  Богу",  он  назвал
братьями. Он старался стать глазами слепца, ушами глухого, воплем на устах
того, чей язык присох к гортани. Он мечтал стать для  мириад,  не  имеющих
голоса,  трубным  гласом,  взывающим  к  Небесам.  И  с  проницательностью
художника, для которого Горе  и  Страдания  были  теми  ипостасями,  через
которые он мог выразить свое понимание Прекрасного, он  почувствовал,  что
ни одна идея не имеет цены, пока она не  воплощена  и  не  превратилась  в
образ, и сделал самого себя образом и воплощением Скорбящего Человека -  и
тем самым зачаровал и покорил Искусство, как не  удавалось  ни  одному  из
греческих богов.
   Ведь греческие боги, как бы розоперсты и легконоги они ни были, во всей
своей красе были не тем, чем казались. Крутое чело Аполлона  было  подобно
солнечному диску, выплывающему из-за холмов на рассвете, а ноги  его  были
словно крылья утра, но сам он жестоко обошелся с Марсием и отнял  детей  у
Ниобеи; в стальных щитах очей Паллады  не  отразилась  жалость  к  Арахне;
пышность и павлинья  свита  Геры  -  это  все,  что  в  ней  было  истинно
благородного;  и  Отец  богов   слишком   уж   часто   пленялся   дочерьми
человеческими. В греческой мифологии  были  два  образа,  несущих  в  себе
глубокий  смысл:  для  религии  это  Деметра,  богиня  земных  даров,   не
принадлежащая к сонму олимпийцев, для искусства - Дионис  -  сын  смертной
женщины, для которой час его рожденья стал часом ее смерти.
   Но Жизнь породила среди самых бедных, самых смиренных людей  того,  кто
был чудеснее матери Прозерпины или сына Семелы. Из мастерской  плотника  в
Назарете вышла личность, бесконечно более грандиозная, чем все герои мифов
и легенд, тот, кому было суждено, как ни странно, открыть миру мистическое
значение вина и подлинную красоту полевых лилий - как никому и никогда  не
удавалось ни на Кифероне, ни в Энне.
   Он считал, что стих Исайи "он был презрен и умален  перед  людьми,  муж
скорбей и изведавший болезни; и мы отвращали от  Него  лице  свое"  -  это
предсказание, относящееся  к  нему,  и  в  нем  пророчеству  суждено  было
исполниться. Не надо бояться подобных фраз. Произведения искусства, все до
единого, - исполнения пророчеств. Потому что каждое произведение искусства
- это превращение замысла в  образ.  И  все  без  исключения  человеческие
существа должны быть исполнением пророчеств.  Ибо  каждый  человек  должен
стать воплощением какого-то идеала или в сознании  Бога,  или  в  сознании
человека. Христос нашел и увековечил прообраз, и в нем, чьего прихода ждал
мир,  в  медлительном  шествии  веков  воплотился  сон  какого-то   поэта,
подобного Вергилию, то ли в Иерусалиме, то ли  в  Вавилоне.  "Столько  был
обезображен паче всякого  человека  лик  Его,  и  вид  его  -  паче  сынов
человеческих", - вот признаки, которые Исайн отметил  как  приметы  нового
идеала, и как только Искусство постигло значение  этих  слов,  этот  идеал
раскрылся, как цветок, в присутствии того, в ком истина Искусства, в  свою
очередь, раскрылась с неведомой ранее полнотой. Ведь истина  в  Искусстве,
как я  уже  говорил,  и  есть  "то,  в  чем  внешнее  является  выражением
внутреннего; в чем душа становится плотью, а тело проникается  духом  -  в
чем форма выявляет суть", не так ли?
   По-моему,  печальнее  всего  тот  поворот   истории,   из-за   которого
собственно Возрождение Христово, создавшее Шартрский собор, цикл легенд  о
короле Артуре, жизнь святого Франциска  Ассизского,  творчество  Джотто  и
"Божественную  Комедию"  Данте,  было  прервано  и  искажено  тем   унылым
классическим  Ренессансом,  который  дал  нам  Петрарку,  фрески  Рафаэля,
архитектуру школы Палладио, классическую  французскую  трагедию,  и  Собор
св.Павла, и поэзию Попа, и все то,  что  создается  извне,  по  омертвелым
канонам, а не вырывается изнутри,  вдохновленное  и  продиктованное  неким
духом. Но где бы мы ни встречали романтическое движение в Искусстве, там в
разных  формах  и  обличьях  -  мы  найдем  Христа  или  душу  Христа.  Он
присутствует и в "Ромео и Джульетте" и  в  "Зимней  сказке",  и  в  поэзии
провансальских трубадуров, и в "Старом моряке", и в "Беспощадной красоте",
и в чаттертоновской "Балладе о милосердии".
   Ему мы обязаны  существованием  самых  несходных  творцов  и  творений.
"Отверженные" Гюго, Бодлеровы "Цветы зла", отзвук  сострадания  в  русских
романах, витражи, гобелены и произведения Берн-Джонса и  Морриса  в  стиле
кватроченто, Верлен и стихотворения Верлена  -  все  это  в  той  же  мере
принадлежит ему, как и  Башня  Джотто,  Ланселот  и  Джиневра,  Тангейзер,
мятежные романтические изваяния Микеланджело и "пламенеющая"  готика,  как
любовь к детям и к цветам  -  по  правде  сказать,  цветам  и  детям  было
отведено так мало места в классическом искусстве, что им почти негде  было
расцвести или порезвиться, но начиная с двенадцатого столетия и  до  наших
дней они постоянно появляются в искусстве, в разные времена и под  разными
обличьями, они приходят нежданно и своенравно, как  умеют  только  дети  и
цветы. Весною всегда кажется, будто цветы прятались и выбежали  на  солнце
только потому, что испугались, как бы взрослым людям не  наскучило  искать
их и они не бросили поиски, а жизнь ребенка  -  не  более  чем  апрельский
день, который несет нарциссу и дождь и солнце.
   Именно благодаря присущему его натуре дару воображения Христос  и  стал
животрепещущим сердцем романтики. Прихотливые образы поэтической  драмы  и
баллады созданы воображением  других,  но  самого  себя  Иисус  Назареянин
сотворил силой собственного воображения. Вопль Исайи,  собственно  говоря,
относился к его пришествию  нисколько  не  больше,  чем  песня  соловья  к
восходу луны, - не больше но, быть может, и не меньше.  Он  был  в  равной
мере и отрицанием и  подтверждением  пророчества.  Каждой  оправданной  им
надежде соответствует другая, которую он разбил. Бэкон говорит, что всякой
красоте присуща некая необычность соотношений, а Христос  говорит  о  всех
рожденных от духа, то есть о тех, кто, как и сам  он,  представляет  собой
действенную силу, что они подобны ветру,  который  "дышит,  где  хочет,  и
голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит". В  этом  и
кроется его неодолимое для художников обаяние. Он несет в себе  все  яркие
краски  жизни:  таинственность,  необычайность,  пафос,  наитие,   экстаз,
любовь. Он взывает к ощущению чуда и сам творит то единственное  состояние
души, которое позволяет постигнуть его.
   И  я  с  радостью  вспоминаю,  что  если  сам  он  "отлит   из   одного
воображенья", то ведь и весь мир создан из того же материала.  В  "Дориане
Грее" я говорил, что все грехи мира совершаются в мыслях, но ведь и все на
свете тоже совершается в мыслях. Теперь мы уже знаем, что видим не глазами
и  слышим  не  ушами.  Они  всего-навсего  органы,  точно  или   искаженно
передающие  наши  ощущения.  Только  в  нашем  мозгу  мак  алеет,   яблоко
благоухает и жаворонок звенит.
   В последнее время я довольно прилежно  изучал  четыре  поэмы  в  прозе,
написанные о Христе. На рождество мне удалось достать греческое Евангелие,
и теперь по  утрам,  покончив  с  уборкой  камеры  и  вычистив  посуду,  я
понемногу читаю Евангелие, выбирая наугад десяток-другой стихов.  Начинать
таким образом каждый день  чудесно.  Как  важно  было  бы  тебе,  в  твоей
беспорядочной бурной жизни, так же начинать свой  день.  Это  принесло  бы
тебе громадную пользу, а греческий текст совсем не труден. Бесконечные, ко
времени и не ко времени, повторенья отняли у  нас  наивность,  свежесть  и
очарованье романтической простоты Нового  завета.  Нам  его  читают  вслух
слишком часто и слишком дурно, а  всякое  повторение  убивает  духовность.
Когда возвращаешься к греческому тексту, кажется, что вышел из  тесного  и
темного дома в сад, полный лилий.
   А мне это приносит  двойную  радость,  когда  я  подумаю,  что,  вполне
вероятно,  там  встречаются  ipsissima  verba  [подлинные  слова  (лат.)],
которые  произносил   Иисус.   Всегда   считали,   что   Христос   говорил
по-арамейски. Так думал даже Ренан. Но теперь мы  знаем,  что  галилейские
крестьяне владели двумя языками, как и ирландские крестьяне в наши дни,  а
греческий язык был общепринятым разговорным языком не только в  Палестине,
но и везде на Востоке. Мне всегда было неприятно думать, что слова  Христа
мы  знаем  только  по  переводу  перевода.  И  меня  радует  то,  что  его
разговорная речь, по крайней  мере,  позволила  бы  Хармиду  слушать  его,
Сократу - спорить с ним, а Платону - понимать его;  что  он  действительно
сказал: "я есмь пастырь добрый"; что, когда он размышлял о лилиях  полевых
и о том, что они не трудятся,  не  прядут,  его  собственные  слова  были:
"Посмотрите на полевые лилии, как они растут не  трудятся,  не  прядут"  и
что, когда он воскликнул: "Жизнь моя завершилась, ее назначение исполнено,
она достигла совершенства", - последнее его слово было именно то,  которое
нам сообщил св.Иоанн: "совершилось" - и только.
   Читая Евангелия, в особенности от Иоанна - какой бы ранний  гностик  ни
присвоил себе его имя и плащ, - я вижу не  только  постоянное  утверждение
воображения как основы всей духовной и материальной жизни, но понимаю, что
воображение Христа было просто воплощением Любви и  что  для  него  Любовь
была Богом в самом полном смысле слова. Недель шесть тому  назад  тюремный
врач разрешил давать мне белый хлеб вместо черствого  черного  или  серого
хлеба, входящего в обычный рацион заключенных. Это  величайшее  лакомство.
Тебе, конечно, странно подумать, что сухой хлеб  для  кого-то  может  быть
лакомством. Но, уверяю тебя, для меня это такой деликатес, что каждый  раз
после еды я собираю все крошки до последней со своей оловянной тарелки и с
грубого полотенца, которое мы подстилаем, чтобы не  запачкать  стол,  и  я
подбираю их не от голода - теперь мне еды хватает, - но только ради  того,
чтобы ничто, доставшееся мне, не пропало даром. Так же надо относиться и к
любви.
   Христос, как и все, кто обладает неотразимым личным обаянием, не только
умел сам говорить прекрасные слова, но  своей  силой  заставлял  и  других
говорить ему прекрасные слова; я люблю  у  св.Марка  рассказ  о  греческой
женщине - когда Христос, чтобы испытать ее веру, сказал ей, что не  хорошо
взять хлеб у детей Израиля и бросить псам. Она отвечала, что  и  маленькие
собачки - это надо переводить, как "маленькие собачки" - под  столом  едят
крохи, упавшие со стола у детей. Большинство людей  _добиваются_  любви  и
преклонения. А надо бы жить любовью и преклонением. Если кто-то любит нас,
мы  должны  сознавать  себя  совершенно  недостойными  этой  любви.  Никто
недостоин того, чтобы его любили. И то, что Бог любит человека,  означает,
что в божественном строе идеального мира предначертано, что вечная  любовь
будет отдана тому, кто вовеки не будет ее достоин. А если тебе показалось,
что эту мысль слишком  горько  выслушивать,  скажем,  что  каждый  достоин
любви, кроме того, кто считает себя достойным ее. Любовь - это  причастие,
которое надо принимать коленопреклонно, и слова "Domine, non  sum  dignus"
[Господи, я недостоин (лат.)] должны быть на устах и в сердцах принимающих
его. Мне хотелось бы, чтобы ты хоть иногда задумывался над этим. Тебе  это
так насущно необходимо.
   Если я когда-нибудь снова стану писать - я имею в  виду  художественное
творчество, - то выберу только две темы: первая -  "Христос  как  предтеча
романтического движения в жизни", вторая - "Исследование жизни художника в
соотношении с его  поведением".  И  первая  из  них,  конечно,  невероятно
увлекательна, потому что в Христе я вижу не  только  все  черты,  присущие
высочайшему романтическому образу, но  и  все  нечаянности,  даже  причуды
романтического темперамента. Он первый  из  всех  сказал  людям,  что  они
должны жить "как цветы полевые". Он увековечил эти слова. Он назвал  детей
образцом, к которому люди должны  стремиться.  Он  поставил  их  в  пример
старшим - я тоже всегда считал, что в этом  -  главное  назначение  детей,
если  совершенству  пристало  иметь  назначение.  Данте  говорит  о   душе
человеческой, которая выходит из рук Бога,  "смеясь  и  плача,  как  малое
дитя", - и Христос тоже знал, что душа  каждого  человека  должна  быть  а
guisa di fanciulla, che piangendo e ridendo pargoleggia  [как  дитя,  душа
 резвится, то смеясь, а то шутя  (итал.);  пер.  -
М.Лозинский]. Он чувствовал, что жизнь изменчива, текуча, действенна и что
сковывать ее какой бы то ни было формой - смерти  подобно.  Он  знал,  что
люди  не  должны  излишне  серьезно  относиться  к   вещам   материальным,
ежедневным; что быть непрактичным - великое дело, что о делах  не  следует
слишком заботиться. "Если птицы так живут, зачем  человеку  беспокоиться?"
Как прекрасно он говорит: "Не заботьтесь о завтрашнем дне. Душа не  больше
ли пищи и тело - одежды?" Последнюю фразу мог бы сказать любой из  греков.
Она проникнута эллинистическим духом. Но только Христос  мог  сказать  обе
фразы и этим дать нам полное и законченное определение жизни.
   Вся его нравственность заключается в сочувствии, - именно  такой  ей  и
следует быть. Если бы он сказал  за  всю  свою  жизнь  только  эти  слова:
"Прощаются ей грехи ее за то, что возлюбила много", - то ради этого стоило
умереть. Его справедливость была справедливостью поэтической -  как  ей  и
следует быть. Нищий попадает на небо, потому что он был  несчастен.  Я  не
могу представить себе лучшего ответа на вопрос, за  что  его  туда  взяли.
Работники,  собиравшие  виноград  всего  один  час  в  вечерней  прохладе,
получают плату, равную с теми, кто весь день напролет трудился под палящим
солнцем. Что в этом удивительного? Быть может, никто из них вообще  ничего
не заслуживал. Или, может быть, это были разные люди. Христос  терпеть  не
мог тупые, безжизненные, механические системы за то, что они  относятся  к
людям, как к неодушевленным предметам, а значит,  и  обращаются  со  всеми
одинаково: как будто любой человек (или неодушевленный предмет, если уж на
то пошло) может быть похож на что-нибудь еще в целом  мире.  Для  него  не
было правил - а были только исключения.
   То, что представляет собой истинный лейтмотив романтического искусства,
для него было правомерной основой действительной жизни. Другой  основы  он
не видел.  И  когда  к  нему  привели  женщину,  взятую  в  прелюбодеянии,
напомнили ему приговор, положенный ей по закону, и  спросили,  что  с  ней
сделать, он продолжал писать перстом на  песке,  словно  не  слыша  их,  и
наконец оттого, что они приступали к нему снова  и  снова,  восклонившись,
сказал им: "Кто из вас без греха, первый брось в нее камень".  Ради  того,
чтобы сказать эти слова, стоило жить.
   Как и все поэтические натуры, он любил людей простых и  необразованных.
Он знал, что в душе невежественного человека  всегда  найдется  место  для
великой идеи. Но он не выносил тупиц - в особенности  тех,  кого  оглупило
образование, - людей, набитых мнениями, в которых они ничего  не  смыслят;
это тип - характерный для современности, описанный Христом: те,  кто  взял
ключ разумения, сами не вошли и другим воспрепятствовали, хотя бы это  был
ключ от Царствия Небесного. Он  боролся  прежде  всего  с  фарисеями.  Это
война, которая суждена каждому сыну света. Фарисейство было главной чертой
века и общества, в котором  он  жил.  Своей  косной  недоступностью  новым
идеям, своей тупой добропорядочностью, своей назойливой ортодоксальностью,
преклонением перед  дешевым  успехом,  безоглядной  одержимостью,  грубой,
материальной стороной  жизни  и  смехотворной  переоценкой  себя  и  своих
достоинств иерусалимские иудеи тех дней были как две капли воды похожи  на
наших британских обывателей. Христос  высмеивал  эти  "гробы  повапленные"
добропорядочности и  заклеймил  их  этими  словами  навеки.  С  неприязнью
смотрел он на мирские успехи. Он их ни во что не ставил.  Он  считал,  что
богатство обременяет человека. Он  слышать  не  хотел  о  том,  что  можно
принести чью-то жизнь в жертву какой бы то ни было  системе  мышления  или
нравственных правил  Он  утверждал,  что  правила  и  обряды  созданы  для
человека, а не человек - для правил и обрядов Почитание Субботы  было  для
него одной из вещей, не стоящих внимания. Холодную  филантропию,  показную
общественную благотворительность,  скучные  формальности,  столь  любезные
сердцу заурядного человека, он разоблачал  гневно  и  неустанно.  То,  что
называется ортодоксальностью, кажется  нам  всего  лишь  необременительным
бездумным соблюдением правил, но тогда и в их  руках  оно  превращалось  в
ужасную, парализующую тиранию. Христос отметал ее. Он показал, что  дух  -
единственная ценность. Он с большим удовольствием говорил им, что хотя они
и читают без конца Пятикнижие и Книги Пророков,  но  не  имеют  о  них  ни
малейшего представления. В противовес тем, кто расписывал каждый  день  на
части, соблюдая закосневшие в своей рутинности  предписанные  обряды,  как
дают десятину с мяты и руты, он учил, насколько необходимо и важно всецело
жить данной минутой.
   Те, кому он отпустил грехи, были спасены просто за то, что в  их  жизни
были  прекрасные  минуты.  Мария  Магдалина,  увидев   Христа,   разбивает
драгоценный  алавастровый  сосуд,  подаренн