юда попал. Не  думаешь  ли  ты,
что я попал сюда за  связи  с  теми,  кто  выступал  свидетелями  на  моем
процессе? Мои  вымышленные  или  реальные  связи  с  подобными  людьми  не
интересуют ни Правительство, ни Общество. Они ничего не ведали об этом,  а
интересовались и того меньше. Я попал сюда за то, что пытался  посадить  в
тюрьму твоего отца. Конечно,  моя  попытка  провалилась.  Мои  собственные
адвокаты отказались от защиты.  Твой  отец  поменялся  со  мной  ролями  и
засадил меня в тюрьму, и я сижу в тюрьме до  сих  пор.  Вот  за  что  меня
обливают презрением. Вот  почему  люди  мной  гнушаются.  Вот  почему  мне
придется отбыть ужасное заключение до последнего дня, до последнего  часа,
до последней минуты. Вот почему на все мои прошения отвечают  отказом.  Ты
был единственным человеком, который мог бы, не подвергая  себя  насмешкам,
опасностям или осуждению, придать всему делу иную окраску, представить все
обстоятельства в ином свете,  до  некоторой  степени  приоткрыть  истинное
положение вещей. Конечно, я не ожидал бы,  даже  не  хотел  бы,  чтобы  ты
рассказывал, с какой целью ты просил моей помощи, когда с тобой  случилась
та неприятность в Оксфорде, и как или с какой целью -  если  у  тебя  была
хоть какая-то цель - ты буквально не отходил от  меня  в  течение  двух  с
лишним лет. Не было  необходимости  говорить  о  моих  постоянных  усилиях
избавиться от  этой  дружбы,  столь  губительной  для  меня  -  художника,
известного человека, да  и  просто  члена  общества,  -  говорить  с  теми
подробностями, как я говорю здесь. Я бы не просил тебя ни  рассказывать  о
сценах, которые ты мне устраивал так регулярно,  что  это  стало  отдавать
однообразием, ни оглашать ту удивительную серию твоих телеграмм ко мне,  в
которых  причудливо  переплеталась  романтичность  с  расчетливостью,   ни
цитировать на выбор самые отвратительные и  бессердечные  места  из  твоих
писем, как мне пришлось сделать поневоле. И все же я думаю, что для тебя и
для меня было бы лучше, если бы ты хоть отчасти опроверг выдуманную  твоим
отцом версию нашей дружбы, - шутовства в этой версии не меньше, чем яда, и
если меня она бесчестит, то тебя выставляет в  самом  нелепом  свете.  Эта
версия отныне уже всерьез стала достоянием истории: на нее  ссылаются,  ей
верят, ее заносят в анналы; проповедник избрал ее темой для  проповеди,  а
моралист - для своего  нудного  назидания,  и  я,  беседовавший  со  всеми
веками, был вынужден выслушать свой приговор от  нашего  века,  схожего  с
обезьяной и шутом. В этом письме я  уже  говорил,  и,  признаюсь,  не  без
горечи, что ирония положения привела к тому, что твой  отец  станет  живым
прототипом героя хрестоматий для воскресной школы, тебя  поставят  в  один
ряд с отроком Самуилом, а мне  отведут  место  между  Жилем  де  Ретцем  и
маркизом де Садом. Что ж, все это к лучшему. Я  не  собираюсь  жаловаться.
Один из многих уроков, которые нам дает тюрьма, - порядок вещей таков, как
есть, и все будет, как будет. И у меня  нет  ни  малейшего  сомнения,  что
средневековый злодей и автор "Жюстины" составят мне компанию получше,  чем
Сэндфорд и Мертон.
   Но в то время, когда я писал к тебе, я чувствовал, что  для  нас  обоих
было бы лучше, честнее, справедливее не соглашаться с  теми  объяснениями,
которые твой отец выдвинул через своего адвоката  в  назидание  мещанскому
обществу, вот почему я и попросил  тебя  обдумать  и  написать  что-нибудь
более близкое к истине. По крайней мере, для тебя это было бы  лучше,  чем
пописывать во французские газеты заметки о семейной жизни своих родителей.
Какое дело французам до того, была эта семейная жизнь счастливой или  нет?
Невозможно придумать более безразличную  для  них  тему.  Их  интересовало
другое - как вышло, что  знаменитый  писатель,  оказавший  такое  заметное
влияние на мысль Франции через ту школу, то течение,  воплощением  которых
он был, прожив такую жизнь, навлек на себя подобные преследования? Если бы
ты предложил опубликовать в своей статье те письма - боюсь, что  им  несть
числа! - в которых я писал тебе о том, что ты разбиваешь мою жизнь, о  тех
безумных приступах ярости, которым ты поддаешься себе и  мне  на  беду,  о
своем желании покончить с этой дружбой, во всех отношениях губительной для
меня, - я бы еще понял это, хотя и  не  допустил  бы  публикации  подобных
писем; когда твой отец,  стараясь  уличить  меня  в  непоследовательности,
внезапно предъявил суду мое письмо к тебе, написанное в марте 1893 года, в
котором я говорил, что  предпочел  бы,  чтобы  меня  "шантажировал  каждый
житель Лондона", чем выносить те гнусные сцены, которые ты  устраивал  мне
непрерывно и с таким жутким удовольствием, для  меня  это  было  настоящее
горе - видеть, что эту сторону нашей дружбы походя обнажили перед  пошлыми
зеваками, но  то,  что  ты  настолько  лишен  восприимчивости  и  малейшей
чуткости, настолько недоступен пониманию всего редкостного, утонченного  и
прекрасного, что можешь предложить для публикации те письма, в которых - и
посредством которых - я старался сохранить в живых самый дух и душу Любви,
не дать им покинуть  мое  тело  за  долгие  годы  предстоящих  этому  телу
унижений, - вот что было и остается для меня источником самой острой боли,
самого глубокого разочарования.  Боюсь,  что  я  слишком  хорошо  понимаю,
почему ты так поступил. Если Ненависть ослепляла твои глаза, то  Тщеславие
скрепило  твои  веки  стальной  нитью.  Твой  узколобый  эгоизм   притупил
свойство, "которое одно лишь  позволяет  человеку  понимать  других  в  их
реальных и идеальных проявлениях", и оно пришло  в  полную  негодность  от
длительного бездействия. Воображение томилось в тюрьме, как и я. Тщеславие
забрало окна решеткой, а на страже у дверей встала Ненависть.
   Все это происходило в начале ноября позапрошлого года.  Между  тобой  и
этой отдаленной датой течет великая река жизни. Ты вряд ли можешь что-либо
разглядеть за этой неохватной ширью. А мне кажется,  что  это  происходило
даже не вчера, а сегодня. Страданье - это одно нескончаемое мгновенье. Его
нельзя разделить на времена года. Мы можем только подмечать их  оттенки  и
вести счет их возвращеньям. Здесь само время не движется вперед. Оно  идет
по  кругу.  Оно  обращается  вокруг  единого  центра  боли.   Парализующая
неподвижность жизни, в которой каждая мелочь имеет свое место в неизменном
распорядке, - мы едим, пьем, выходим на прогулку, ложимся и молимся - или,
по крайней мере, становимся на колени для молитвы -  согласно  непреложным
законам  железных  предписаний:  это  свойство  неподвижности,  сообщающее
каждому  ужасному  дню  полнейшее  сходство  с  его   собратьями,   словно
передается и тем внешним силам, которым по самой  их  природе  свойственны
бесконечные перемены. О времени сева или жатвы, о жнецах, склоняющихся над
колосьями, о виноградарях среди спелых гроздьев, о зеленой траве  в  саду,
убеленной опавшим яблоневым  цветом  или  усыпанной  спелыми  плодами,  мы
ничего не знаем и ничего не можем узнать. У нас царит  единственное  время
года - время Скорби. У нас  словно  бы  отняли  даже  солнце,  даже  луну.
Снаружи день может сиять золотом и лазурью, но  через  тусклое,  забранное
решеткой крохотное окошко, под которым сидишь, пробивается  только  серый,
нищенский свет. В камере вечные сумерки, - и вечный сумрак в сердце.  И  в
сфере мысли, как и в сфере времени, движение застыло.  То,  что  ты  давно
позабыл  или  легко  позабудешь,  происходит  со  мной  сейчас   и   будет
происходить заново - завтра. Запомни это, и тогда тебе станет хоть отчасти
понятно, почему я пишу тебе и почему пишу именно так.
   Через неделю меня перевели сюда. Миновали еще три  месяца  -  и  смерть
унесла мою мать. Никто лучше тебя не знает, как я любил ее и как перед ней
преклонялся. Ее смерть  поразила  меня  таким  ужасом,  что  я  -  некогда
повелитель слов - не нахожу ни слова, чтобы передать мою муку и мой  стыд.
Никогда, даже в расцвете своего мастерства, я не  мог  бы  сыскать  слова,
которые несли бы столь драгоценное бремя, шествуя  с  подобающим  величием
сквозь багряное пиршество моей невыразимой скорби. Она вместе с моим отцом
завещала мне  благородное  имя,  прославленное  не  только  в  Литературе,
Искусстве, Археологии и Науке, но и в истории народа  моей  страны,  в  ее
национальном развитии. Я навеки обесчестил это  имя.  Я  превратил  его  в
пошлое присловье подлого люда.  Я  вымарал  его  в  грязи.  Я  бросил  его
свиньям,  чтобы  они  наполнили  его  свинством,  и  дуракам,  чтобы   они
превратили его в синоним глупости. Что я тогда выстрадал и как  я  страдаю
теперь - перо не в силах выразить, а бумага не в силах выдержать. Моя жена
в то время была еще добра и нежна  со  мной,  и,  чтобы  мне  не  пришлось
выслушать эту весть из равнодушных или враждебных уст, она сама,  больная,
проделала весь путь из Генуи в Англию и сама принесла мне известие об этой
невозместимой, невозвратной потере. Ко мне дошли выражения  соболезнования
ото всех, кто еще  любил  меня.  Даже  люди,  незнакомые  со  мной  лично,
услышав, какое новое  горе  обрушилось  на  мою  разбитую  жизнь,  просили
передать мне свое сочувствие. Ты один остался холоден, ты  ничего  мне  не
передал, ничего не написал. О таком поступке лучше всего сказать так,  как
сказал Вергилий Данте о тех, чьи жизни были лишены благородных  порывов  и
высоких стремлений: "Non ragionam di lor, ma  guarda,  e  passa"  [они  не
стоят слов: взгляни - и мимо (итал.)].
   Проходит еще три месяца. Висящий снаружи на двери моей  камеры  табель,
где  ежедневно  отмечается  мое  поведение  и  проделанная   работа,   где
проставлено мое имя и срок наказания, говорит мне, что наступил май.
   Мои друзья снова посещают меня. Я, как всегда, расспрашиваю о тебе. Мне
говорят, что ты сейчас на своей вилле в Неаполе  и  собираешься  выпустить
томик стихов. К концу разговора случайно выясняется, что ты посвящаешь его
мне. Узнав об этом, я почувствовал, что жизнь мне опостылела. Я ничего  не
сказал, я молча вернулся в свою камеру, с гневом и  презреньем  в  сердце.
Как ты вообразил, что можно посвящать мне книгу стихов, не испросив на  то
моего разрешения? Вообразил, говорю я?  Как  ты  посмел  это  сделать?  Ты
скажешь в ответ, что в дни моего величия  и  славы  я  согласился  принять
посвящение твоих ранних стихов? Конечно, согласился -  я  принял  бы  этот
знак уважения  от  любого  юноши,  вступающего  на  трудное  и  прекрасное
литературное поприще. Всякие почести отрадны для  художника  -  и  вдвойне
отрадны, когда их касаются руки старцев. Только юности  принадлежит  право
венчать художника. В этом истинная привилегия  юности  -  если  бы  только
юность об этом знала. Но дни униженья и бесчестья - не то, что дни величия
и славы. Тебе еще предстоит узнать, что Благополучие, Наслаждение и  Успех
бывают грубого помола и суровой пряжи, но  Страдание  -  самое  чуткое  из
всего, что есть на свете. Что бы ни  тронулось  в  целом  мире  мысли  или
движения - на все Страдание откликается  созвучной  и  тягостной,  хотя  и
тончайшей,  вибрацией.  По  сравнению  с  этой  дрожью  трепетный   листок
расплющенного  золота,  фиксирующий  направление  сил,  невидимых   глазу,
колеблется слишком грубо. Это рана, которая  кровоточит  от  прикосновения
любой руки, кроме руки Любви,  но  и  касанье  Любви  тоже  заставляет  ее
обливаться кровью, только не от боли.
   Ты смог написать  начальнику  Уондсвортской  тюрьмы,  испрашивая  моего
разрешения  опубликовать  мои  письма  в  "Меркюр   де   Франс",   которая
соответствует нашему английскому "Фортнайтли  ревю".  Почему  бы  тебе  не
написать начальнику Редингской тюрьмы  и  не  попросить  моего  разрешения
посвятить мне твои стихи, как бы фантастически ты ни вздумал  их  назвать?
Не потому ли, что в первом случае речь  шла  о  журнале,  где  я  запретил
печатать свои письма, авторское право на которые, как ты прекрасно знаешь,
закреплено всецело за мной, а  во  втором  -  ты  радовался,  что  успеешь
сделать все по-своему, втайне от меня, и это  дошло  бы  до  меня  слишком
поздно, когда я уже не смог бы помешать тебе. То, что я обесчещен, разорен
и заточен в тюрьму, - все это должно было заставить тебя  просить  у  меня
разрешения поставить мое имя на первой странице твоей  книги,  как  просят
милости, чести и привилегии. Только так нужно обращаться с тем, кто  попал
в беду и покрыт позором.
   Там, где  пребывает  Страдание,  -  священная  земля.  Когда-нибудь  ты
поймешь, что это значит. И пока ты этого не поймешь, ты ничего не  узнаешь
о  жизни.  Робби  и  такие,  как  он,  способны  понять  это.  Когда  я  в
сопровождении двух полицейских был привезен  из  тюрьмы  в  суд  по  делам
несостоятельных должников, Робби ждал в длинном мрачном коридоре, чтобы на
глазах у всей толпы, которая притихла, увидев этот  простой  и  прекрасный
жест, снять передо мной шляпу, когда я проходил мимо в наручниках, понурив
голову. Люди попадали в рай и за меньшие заслуги. Движимые таким чувством,
такой любовью, святые становились на колени, чтобы омыть ноги  нищих,  или
склонялись к прокаженному, целуя его в  щеку.  Я  ни  разу  ни  словом  не
обмолвился Робби о том, что он сделал. До сих пор я даже не знаю, известно
ли ему, что я  вообще  заметил  его  поступок.  За  это  нельзя  приносить
формальную  благодарность  в  общепринятых  выражениях.  Я  храню   ее   в
сокровищнице своего сердца.  Она  спрятана  там,  как  тайный  долг.  И  я
счастлив, что долг этот неоплатен. Эта благодарность нетленна  и  напитана
благовонным бальзамом обильных слез. Когда Мудрость оказалась бесполезной.
Философия - бесплодной, а присловья и избитые изречения тех,  кто  пытался
утешить меня, были как  прах  и  пепел  в  моих  устах,  это  смиренное  и
неприметное деяние Любви отворило для меня все родники жалости,  заставило
пустыню  расцвести  розами,  избавило  меня  от   горестного   одиночества
изгнанника и воссоединило меня с израненным, разбитым  и  великим  сердцем
Мироздания. И когда ты сумеешь понять не  только  то,  как  был  прекрасен
поступок Робби, но и то, почему он так много для меня значил  -  и  всегда
будет так дорог мне, - тогда, может  быть,  ты  поймешь,  как  и  с  каким
чувством ты должен был просить у меня разрешения посвятить мне свои стихи.
Справедливо при этом заметить, что я ни при каких условиях  не  принял  бы
это посвящение. Хотя не исключено, что при иных обстоятельствах  мне  было
бы приятно услышать такую просьбу, я все равно ответил бы на  нее  отказом
_ради тебя_, не считаясь со своими чувствами.
   Первый томик стихов, который юноша в расцвете весны  своего  возмужания
посылает в широкий мир, должен  быть  словно  белый  боярышник  в  саду  у
колледжа св.Магдалины  или  первоцвет  на  Камнорских  лугах.  Его  нельзя
отягощать   бременем   ужасной,    отталкивающей    трагедии,    ужасного,
отвратительного скандала. Если бы я разрешил сделать  свое  имя  глашатаем
книги, я совершил бы непростительную эстетическую ошибку. Это  создало  бы
вокруг всей книги ложную атмосферу, а в современном искусстве  нет  ничего
важнее атмосферы. Современная  жизнь  сложна  и  относительна.  Это  -  ее
отличительные черты. Для того  чтобы  отразить  первую  черту,  нам  нужна
атмосфера  со  всеми  тончайшими   нюансами,   намеками   и   необычайными
перспективными искажениями; вторая черта требует соотнесения с фоном.  Вот
почему Скульптура перестала  быть  изобразительным  искусством,  а  Музыка
стала им; вот почему Литература есть, была и навсегда останется  наивысшим
изобразительным искусством.
   Твоя маленькая книжечка  должна  принести  с  собой  напевы  Сицилии  и
Аркадии, а не  ядовитый  смрад  уголовного  суда  и  не  зловонную  духоту
тюремной  камеры.  И  такое  посвящение  было  бы  не  просто  проявлением
недостаточного вкуса в Искусстве; оно совершенно неприемлемо  и  с  других
точек зрения. Оно показалось бы продолжением той линии поведения,  которой
ты придерживался и до и  после  моего  ареста.  У  людей  она  вызвала  бы
впечатление  глупой  бравады:  образчика  того  рода   смелости,   которая
продается по дешевке и задешево покупается на проезжих дорогах позора.  Во
всем, что касается нашей дружбы, Немезида раздавила нас  обоих,  как  мух.
Посвящение стихов мне, пока я в тюрьме,  показалось  бы  неумной  попыткой
остроумной отповеди:  "талант",  которым  ты  так  неприкрыто  гордился  в
прежние дни, сочиняя свои ужасные письма, - надеюсь, что эти  дни  никогда
больше не возвратятся, - которым ты так любил хвалиться. Это посвящение не
произвело бы того серьезного, прекрасного  впечатления,  на  которое  -  я
надеюсь, я уверен - ты рассчитывал. Если бы ты посоветовался  со  мной,  я
дал бы тебе совет несколько отложить публикацию книги  или,  если  бы  это
пришлось тебе не  по  вкусу,  напечатать  ее  сперва  анонимно,  а  потом,
завоевав любовь к своей поэзии - только эту любовь и стоит завоевывать,  -
ты мог бы обернуться и заявить: "Цветы, которыми вы восхищаетесь, взращены
мной, и вот я подношу их тому, кого вы считаете парией и изгоем, - в  знак
своей любви, уважения и восхищения". Но ты избрал  неподходящий  способ  и
неподходящий момент. Есть свой такт в любви и свой такт в  литературе:  ты
невосприимчив ни к тому, ни к другому.
   Я так много говорю об этом, чтобы ты представил себе  все  до  конца  и
понял, почему я написал Робби письмо, полное такого гнева  и  презрения  к
тебе, категорически запретил посвящение и выразил желание, чтобы все,  что
касается тебя в моем письме, было тщательно переписано и отослано тебе.  Я
чувствовал, что  настало  наконец  то  время,  когда  ты  будешь  вынужден
увидеть, признать и обдумать хотя бы отчасти все, что ты  натворил.  Можно
упорствовать в слепоте до тех пор, пока она не превратится в  уродство,  и
человеку, лишенному воображения,  если  его  ничто  не  смогло  пробудить,
суждено окаменеть до полной бесчувственности, и хотя  тело  может  есть  и
пить и предаваться наслажденьям, но душа,  чьим  обиталищем  служит  тело,
будет абсолютно мертва, как душа Бранка д'Орья у Данте.  По-видимому,  мое
письмо дошло до тебя  как  раз  вовремя.  Насколько  я  могу  судить,  оно
поразило тебя, как громом. В своем ответе Робби ты пишешь, что  ты  "не  в
силах ни думать, ни говорить". И вправду, ты,  кажется,  не  в  силах  был
придумать ничего лучше, чем пожаловаться в письме  своей  матери.  И  она,
разумеется, в злосчастной и для нее и для тебя слепоте, к  твоей  истинной
пользе утешает тебя всеми измышлениями, какие только приходят ей в голову,
и, должно быть, снова убаюкивает тебя и возвращает  в  то  же  несчастное,
недостойное состояние, что же касается меня, то всем моим друзьям она дает
понять,  что  "жестоко  обижена"  суровостью  моего  к   тебе   отношения.
Собственно, эти свои обиды она поверяет не только моим друзьям, но и  тем,
кого нельзя считать  моими  друзьями,  -  а  их  гораздо  больше,  как  ты
прекрасно знаешь: через людей, которые с большой теплотой относятся к тебе
и  твоему  семейству,  мне  стало  теперь  известно,  что  из-за  этого  я
совершенно  потерял  значительную  долю  того  сочувствия,   которое   мне
постепенно, но прочно завоевывали и мой всеми  признанный  талант,  и  мои
страдания.  Люди  говорят:  "А!  Сначала  он  пытался  засадить  в  тюрьму
благородного отца, но эта  затея  сорвалась;  теперь  он  переметнулся  на
другую сторону и обвиняет в своих неудачах ни в чем не повинного сына! Да,
мы презирали его по заслугам! Он того стоит!" Мне  кажется,  что  если  уж
твоя мать, услышав  мое  имя,  не  может  найти  ни  слова  сожаления  или
раскаяния в том, что внесла свою - и немалую  -  долю  в  разорение  моего
домашнего очага, то ей больше подобало бы хранить  молчание.  А  ты  -  не
кажется ли тебе, что для тебя было бы лучше во всех отношениях  не  писать
ей пис