ждую сцену, лишь потому не вижу и  не
слышу почти ничего иного. Здесь человек живет  в  таких  мучениях,  что  я
вынужден вспоминать о нашей с тобой дружбе только как о прелюдии, звучащей
в том же ключе, что и те постоянные вариации мучительной тоски, которые  я
слышу в себе ежедневно; нет, более того, она  -  первопричина  всего,  как
будто вся моя жизнь, какой бы она ни казалась и мне самому  и  другим,  на
самом  деле  всегда  была  подлинною  Симфонией  Страдания,  движущейся  в
ритмической постепенности к разрешению  с  той  неизбежностью,  которая  в
искусстве присуща трактовке всех великих тем.
   Но, кажется, я говорил о том, как ты вел себя по отношению ко мне в  те
три дня, три года тому назад? Тогда, в Уэртинге, в одиночестве, я  пытался
окончить пьесу. Два раза ты ко мне приезжал - и наконец  уехал.  Вдруг  ты
явился в третий раз и привез с собой товарища, причем настаивал, чтобы  он
остановился у меня в доме. Я наотрез  отказался  и,  ты  должен  признать,
вполне обоснованно. Конечно, я вас принимал, - тут выхода не было, но не у
себя, не в своем доме. На следующий  день,  в  понедельник,  твой  товарищ
вернулся к своим профессиональным обязанностям, а ты остался  у  меня.  Но
тебе надоел Уэртинг и еще больше надоели, я уверен, мои бесплодные попытки
сосредоточить все мое внимание на пьесе -  единственном,  что  меня  тогда
интересовало,  -  и  ты  настаивал,  чтобы  я  повез  тебя  в  Брайтон,  в
"Гранд-отель". Вечером, как только мы приехали,  ты  заболел  той  ужасной
ползучей лихорадкой, которую глупо называют инфлуэнцей, - у тебя  это  был
не то второй, не то третий приступ. Не буду  тебе  напоминать,  как  я  за
тобой ухаживал, как баловал тебя не только фруктами,  цветами,  подарками,
книгами, - словом, всем, что можно купить за деньги, но и окружал заботой,
нежностью, любовью - тем, что ни за какие деньги не купишь, хотя ты,  быть
может, думаешь иначе. Кроме часовой прогулки утром и выезда на  час  после
обеда, я не выходил из отеля. Я специально выписал  для  тебя  из  Лондона
виноград, потому что тебе не нравился тот, что подавали в отеле, выдумывал
для тебя удовольствия, сидел у  твоей  постели  или  в  соседней  комнате,
проводил  с  тобой  все  вечера,  успокаивая  и  развлекая   тебя.   Через
четыре-пять дней ты  выздоровел,  и  я  снял  квартиру,  чтобы  попытаться
кончить пьесу. Разумеется,  ты  поселяешься  со  мной.  Но  не  успели  мы
устроиться, как я почувствовал себя совсем  скверно.  Тебе  надо  ехать  в
Лондон по делу, но ты обещаешь к вечеру вернуться. В Лондоне ты встречаешь
приятеля и возвращаешься в Брайтон  только  поздно  вечером  на  следующий
день, когда я лежу в жару, и доктор говорит, что я заразился инфлуэнцей от
тебя. Ничего не  могло  быть  хуже  для  больного  человека,  чем  та  моя
квартира. Гостиная была внизу, на первом этаже, моя спальня - на  третьем.
Слуг в доме не было, некого было даже послать за  лекарством,  прописанным
врачом. Но ты со мной. Я ни о чем не тревожусь. А ты два дня  подряд  даже
не заходил ко мне, ты меня бросил одного, - без внимания, без помощи,  без
всего. Речь шла не о фруктах, не о цветах, не о прелестных подарках - но о
самом необходимом. Я не мог получить даже молоко, которое доктор велел мне
пить: про лимонад ты заявил, что его нигде нет, когда же я  попросил  тебя
купить мне книжку, а если в лавке не окажется того, что я хотел,  принести
что-нибудь еще, ты даже не потрудился зайти в лавку. Когда я  из-за  этого
на весь день остался без чтения, ты спокойно сказал, что книгу ты купил  и
что книготорговец обещал ее прислать: все, как я потом совершенно случайно
узнал, оказалось ложью с первого до последнего слова. Все  это  время  ты,
конечно, жил на мой счет, разъезжая по городу, обедая в  "Гранд-отеле",  и
заходил ко мне в комнату, собственно говоря, только за деньгами. В субботу
вечером, когда ты оставил меня без помощи одного на целый день, я попросил
тебя вернуться после обеда и немного посидеть со мной. Раздраженным тоном,
очень нелюбезно, ты обещал вернуться. Я прождал до одиннадцати вечера,  но
ты не явился. Тогда я оставил записку у тебя в спальне, напоминая  тебе  о
том, что ты  обещал  и  как  сдержал  свое  обещание.  В  три  часа  ночи,
измученный бессонницей и жаждой, я спустился в полной темноте  в  холодную
гостиную, надеясь найти там графин  с  водой  -  и  застал  там  тебя.  Ты
накинулся на меня с отвратительной бранью,  -  только  самый  распущенный,
самый невоспитанный человек мог так дать  себе  волю.  Пустив  в  ход  всю
чудовищную алхимию себялюбия, ты превратил  угрызения  совести  в  бешеную
злость. Ты обвинял меня в эгоизме за мою просьбу побыть со мной  во  время
болезни, упрекал за то, что я мешаю  твоим  развлечениям,  пытаюсь  лишить
тебя всех удовольствий. Ты заявил, - и я понял, насколько это верно, - что
ты вернулся в полночь, только чтобы переодеться и пойти туда, где, как  ты
надеялся, тебя ждут новые удовольствия, но из-за моей записки, с  упреками
за то, что ты бросил меня на целый день и на весь вечер,  у  тебя  пропала
всякая охота веселиться, и что из-за меня ты  лишился  всякой  способности
вновь наслаждаться жизнью. С чувством отвращения я поднялся к  себе  и  до
рассвета не мог заснуть и еще дольше не мог утолить жажду,  мучившую  меня
от лихорадки. В одиннадцать утра ты пришел ко  мне  в  комнату.  Во  время
недавней сцены я не мог не подумать, что своим письмом я, по крайней мере,
удержал тебя от поступков, переходящих всякие границы и утром ты пришел  в
себя. Разумеется, я ждал, когда и как ты  начнешь  оправдываться  и  каким
образом станешь просить прощения, уверенный в глубине души, что  оно  тебя
ждет неизбежно, что бы ты ни натворил; эта твоя безоговорочная вера в  то,
что я тебя всегда прощу, была именно той чертой, которую  я  больше  всего
ценил, может быть, самой ценной твоей чертой вообще. Но ты  и  не  подумал
извиниться, наоборот, ты снова устроил мне еще более грубую сцену,  в  еще
более резких выражениях. В конце концов я велел тебе уйти. Ты сделал  вид,
что уходишь, но, когда я поднял голову с подушки, куда я упал  ничком,  ты
все еще стоял тут  и  вдруг,  дико  захохотав,  в  истерическом  бешенстве
бросился ко мне. Неизвестно почему, ужас охватил меня, я вскочил с постели
и босиком, в чем был, бросился вниз по лестнице в гостиную  и  не  выходил
оттуда, пока хозяин дома, которого я вызвал звонком, не уверил  меня,  что
ты ушел из моей  спальни;  он  обещал  оставаться  неподалеку,  на  всякий
случай. Прошел час, у меня за это время побывал доктор и,  конечно,  нашел
меня в состоянии глубокого нервного шока и в гораздо худшем  виде,  чем  в
начале заболевания; после чего ты вернулся, молча взял все  деньги,  какие
нашлись на столике и на камине, и ушел из дому, забрав свои вещи. Говорить
ли, что я передумал о тебе за эти два дня, больной, в полном  одиночестве?
Нужно ли подчеркивать, что мне стало совершенно  ясно:  поддерживать  даже
простое знакомство с таким человеком, каким ты  себя  показал,  будет  для
меня бесчестьем? Говорить ли,  что  я  увидел  -  и  увидел  с  величайшим
облегчением, - что настал решающий момент?  Что  я  понял,  насколько  мое
Искусство и моя жизнь впредь будут свободнее, лучше и прекраснее  во  всех
отношениях? И, несмотря на болезнь, я почувствовал облегчение. Поняв,  что
теперь наш разрыв непоправим, я успокоился. Ко вторнику мне стало лучше, и
я впервые спустился вниз пообедать. В среду был мой день  рождения.  Среди
телеграмм и писем я нашел у себя на столе письмо и узнал  твой  почерк.  Я
распечатал его с грустью. Я знал, что прошло то время, когда милая  фраза,
ласковое слово, выражение раскаяния  могли  заставить  меня  позвать  тебя
обратно. Но я глубоко обманулся. Я тебя  недооценил.  Письмо,  которое  ты
прислал мне к дню рождения, было настойчивым  повторением  всего,  что  ты
говорил раньше, все упреки были  хитро  и  тщательно  выписаны  черным  по
белому. В пошлых и грубых выражениях ты снова издевался надо мной. Вся эта
история доставила тебе единственное удовольствие - перед отъездом в  город
ты записал на мой счет последний завтрак в "Гранд-отеле". Ты похвалил меня
за то, что я успел соскочить с кровати и стремительно броситься вниз. "Для
вас  это  могло  плохо  кончиться,  -  писал  ты,  -  хуже,  чем  вы  себе
воображаете". Да, я понял это тогда же, слишком хорошо понял! Я  не  знал,
что мне грозило: то ли у тебя был тот револьвер, который ты  купил,  чтобы
попробовать напугать своего отца, и, не зная, что  он  заряжен,  выстрелил
как-то  при  мне  в  зале  ресторана,  то  ли  твоя  рука   потянулась   к
обыкновенному столовому  ножу,  который  случайно  лежал  между  нами,  на
столике, то ли, позабыв в припадке ярости о том,  что  ты  ниже  ростом  и
слабее меня, ты собирался как-нибудь особенно оскорбить, может быть,  даже
ударить меня, больного человека. Ничего я не знал, не знаю и до  сих  пор.
Знаю я только одно: меня охватил беспредельный ужас и я почувствовал, что,
если я сейчас же не спасусь бегством, ты сделаешь или попытаешься  сделать
что-нибудь такое, от чего даже тебя до конца твоих  дней  мучил  бы  стыд.
Только раз в жизни я испытал такой же  ужас  перед  человеком.  Это  было,
когда в мою библиотеку на Тайт-стрит в припадке  бешенства  ворвался  твой
отец со своим вышибалой или приятелем и, размахивая коротенькими  ручками,
брызжа слюной, выкрикивал все грязные слова, какие рождались в его грязной
душе, все гнусные угрозы, которые он потом так хитро привел в  исполнение.
Но, разумеется, тогда выйти из комнаты пришлось  не  мне,  а  ему.  Я  его
выставил. От тебя я ушел сам. Не впервые мне пришлось спасать тебя от тебя
самого.
   Ты закончил письмо такими словами:  "Когда  вы  не  на  пьедестале,  вы
никому  не  интересны.  В  следующий  раз,  как  только  вы  заболеете,  я
немедленно уеду". Какая же грубость  душевной  ткани  сказывается  в  этих
словах!  Какое  полное  отсутствие  воображения!  Каким  черствым,   каким
вульгарным стал твой характер! "Когда вы не на пьедестале,  вы  никому  не
интересны. В следующий раз, как только вы заболеете, я  немедленно  уеду".
Сколько раз в омерзительных одиночках разных тюрем, куда  меня  сажали,  я
вспоминал эти слова! Я повторял их про себя и думал, хотя, быть  может,  и
несправедливо, что в них кроется причина твоего  странного  молчания.  То,
что ты мне написал, когда я и болел только потому, что заразился, ухаживая
за тобой, было, конечно, гадко, грубо и жестоко с твоей  стороны,  но  для
любого человека писать так другому было бы  грехом  непростительным,  если
только существуют грехи, которым  нет  прощения.  Должен  сознаться,  что,
прочитав твое письмо, я  почти  физически  почувствовал  себя  замаранным,
словно, общаясь с человеком такого пошиба, я навеки непоправимо  осквернил
и покрыл позором всю свою жизнь. Конечно, мысль была верная, но  до  какой
степени верная, об этом я узнал только через  полгода.  А  тогда  я  решил
вернуться в пятницу в Лондон, повидаться лично с сэром Джорджем Льюисом  и
просить его написать твоему отцу и сообщить ему, что я  решил  ни  в  коем
случае не пускать тебя в свой дом, не позволять тебе садиться со  мной  за
стол, говорить со мной, гулять со мной,  -  словом,  никогда  и  нигде  не
бывать в твоем обществе. После этого я написал бы тебе,  только  для  того
чтобы  уведомить  тебя  о  принятом  мной  решении,  причину  которого  ты
неизбежно должен был бы понять. В четверг вечером  у  меня  все  уже  было
готово, когда в  пятницу  утром,  завтракая  перед  отъездом,  я  случайно
развернул газету и увидел телеграмму, где  говорилось,  что  твой  старший
брат, истинный глава семьи, наследник титула, опора всего дома, был найден
в канаве,  мертвый,  а  рядом  с  ним  лежал  его  разряженный  револьвер.
Ужасающие обстоятельства, при которых разыгралась эта драма, -  несчастный
случай, как выяснилось  впоследствии,  но  тогда  связывавшийся  с  самыми
мрачными предположениями, горечь при мысли о внезапной смерти юноши, столь
любимого всеми, кто его знал, почти накануне его женитьбы, представление о
том, каким горем стала или должна была стать для тебя эта потеря, мысль  о
том, что значит для твоей матери смерть сына, который  был  ей  утешением,
радостью в жизни и, как она сама мне однажды сказала,  никогда,  с  самого
дня рождения, не заставил ее пролить ни одной слезы; то,  что  я  понимал,
как ты сейчас одинок, потому что оба твои брата уехали в Европу,  и  твоей
матери, твоей сестре больше не к кому, кроме тебя, обратиться не только за
поддержкой в их  горе,  но  и  за  помощью  в  тех  горестных  и  страшных
обязанностях, которые Смерть  налагает  на  нас,  заставляя  заботиться  о
мрачных мелочах; живое ощущение lacrimae rerum  [слезы  по  поводу  разных
обстоятельств (лат.)], - все эти чувства и мысли, обуревавшие меня  в  тот
час, вызвали во мне бесконечную жалость к тебе и твоей семье. Забылась вся
горечь, вся моя обида на тебя. Я не мог обойтись с тобой в твоем несчастье
так, как ты обошелся со мной во время моей болезни.  Я  тотчас  же  послал
тебе телеграмму с выражением  глубочайшего  соболезнования,  а  в  письме,
посланном вслед за этим, пригласил тебя к  себе,  как  только  ты  сможешь
приехать. Я чувствовал, что, если оттолкнуть тебя в такую минуту,  да  еще
официально, через моего поверенного в делах, это будет слишком тяжело  для
тебя. Вернувшись в город оттуда, где  произошла  эта  трагедия,  ты  сразу
пришел ко мне, такой милый и простой, в трауре, с  покрасневшими  от  слез
глазами. Ты искал помощи и утешения, как ищет их дитя. Я снова принял тебя
в свой дом, в свою семью, в свое сердце. Я разделил твое горе, чтобы  тебе
стало легче снести его, ни разу, не единым словом, я не  напомнил  тебе  о
твоем поведении,  о  возмутительных  сценах,  возмутительном  письме.  Мне
казалось, что горе твое, настоящее горе, больше, чем когда-либо,  сблизило
нас с тобой. Цветы, которые ты взял от  меня,  чтобы  положить  на  могилу
брата, должны были стать символом не только его  прекрасной  жизни,  но  и
красоты, что скрыта в любой жизни, в той глубине, откуда ее можно  вызвать
на свет.
   Странно ведут себя боги. Не только наши пороки  избирают  они  орудием,
чтобы карать нас. Они доводят нас до погибели с помощью всего, что  в  нас
есть доброго, светлого, человечного, любящего. Если бы не моя жалость,  не
моя привязанность к тебе и твоим близким, я не плакал  бы  сейчас  в  этом
ужасном месте. Конечно, в наших отношениях я вижу не только перст  Судьбы,
но и поступь Рока, чей шаг всегда стремителен, ибо он спешит  на  пролитие
крови.
   По отцу - ты потомок того семейства, браки  с  которым  опасны,  дружба
губительна, того семейства, которое в ярости налагает руки на себя или  на
других. В самых незначительных случаях, в которых мы сталкивались с тобой,
при всех обстоятельствах, будь они с виду важными или пустячными, когда ты
приходил ко мне за помощью или ради удовольствия, в ничтожных  случаях,  в
мелких  происшествиях,  которые  по  сравнению  с  жизнью   кажутся   лишь
пылинками, пляшущими в солнечном луче,  или  листком,  летящим  с  дерева,
везде, за всем таилась Гибель, как отзвук отчаянного вопля, как тень,  что
крадется за хищным зверем. Наша дружба, в сущности, началась с  того,  что
ты в трогательном и милом письме попросил меня помочь тебе  выпутаться  из
неприятной истории, скверной для любого человека  и  вдвойне  ужасной  для
молодого оксфордского студента. Я все сделал, и это кончилось тем, что  ты
назвал меня своим другом в разговоре с сэром Джорджем Льюисом, из-за  чего
я стал терять его уважение и дружбу -  дружбу  пятнадцатилетней  давности.
Лишившись его советов, помощи и доброго отношения, я лишился  единственной
надежной поддержки в своей жизни.
   Затем ты посылаешь мне на суд очень милые  стихи  -  типичный  образчик
юношеской  студенческой  поэзии.  Я  отвечаю  очень   доброжелательно,   с
фантастическими литературными гиперболами. Я сравниваю тебя то с  Гиласом,
то с Ганимедом и Нарциссом, - словом, с  теми,  кого  великий  бог  поэзии
озарил дружбой, почтил своей любовью. Письмо походит  на  сонет  Шекспира,
только в несколько более минорном ключе. Понять его мог  только  тот,  кто
прочел "Пир" Платона или уловил дух той строгой торжественности, что греки
воплотили для нас в прекрасном мраморе. Скажу тебе откровенно,  что  такое
письмо, написанное  в  приятном,  хотя  и  прихотливом  стиле,  я  мог  бы
адресовать любому милому юноше  из  любого  университета,  пославшему  мне
стихи собственного сочинения, в полной уверенности, что он достаточно умен
и начитан, чтобы правильно истолковать все эти причудливые образы. Вспомни
же судьбу  моего  письма!  Из  твоих  рук  оно  переходит  в  руки  твоего
отвратительного приятеля: от него - к шайке шантажистов; копии рассылаются
по всему Лондону моим друзьям, попадают и к директору театра, где ставится
моя пьеса; письмо толкуется как угодно, только не так, как надо.  Общество
возбуждено: пошел слух, что мне пришлось заплатить огромную сумму  за  то,
что я написал тебе  непристойное  письмо,  и  это  впоследствии  послужило
основанием для безобразнейшего выпада, сделанного против меня твоим отцом.
Я предъявляю на суде оригинал письма, чтобы доказать его  истинный  смысл,
но адвокат твоего отца объявляет  письмо  гнусной  и  преступной  попыткой
развратить Невинность, и в конце концов оно становится  частью  уголовного
обвинения, которое выдвигает против меня прокурор, судья излагает письмо в
выражениях, свидетельствующих о низком культурном,  но  высоком  моральном
уровне обвинителей, и в конечном итоге меня за это сажают  в  тюрьму.  Вот
что вышло из-за того, что я написал тебе столь очаровательное послание.
   Когда мы с тобой были в Солсбери, ты все время волновался,  потому  что
один из твоих старых приятелей послал тебе угрожающее письмо;  ты  упросил
меня повидать его, помочь тебе; мне это сулило гибель: мне пришлось  взять
на себя всю твою вину и быть за все  в  ответе.  Когда  ты  провалился  на
выпускном экзамене в Оксфорде и тебе пришлось  уйти  из  университета,  ты
телеграфировал мне в Лондон и просил приехать к тебе. Я немедленно еду,  и
ты просишь взять тебя с собой в Горинг, так как при таких  обстоятельствах
тебе не хочется ехать домой: в Горинге тебе очень приглянулся один дом;  я
снимаю его для тебя - мне и это сулило гибель во  всех  смыслах.  Однажды,
придя ко мне, ты стал упрашивать меня написать что-нибудь для оксфордского
студенческого журнала - его собирался издавать  кто-то  из  твоих  друзей,
которого я никогда в глаза не видал и ничего о нем не знал. Ради тебя -  а
чего я только не делал ради тебя? - я отослал  ему  страничку  парадоксов,
первоначально предназначенных для "Сатердей ревю". Через несколько месяцев
я уже стою перед судом в Олд Бэйли из-за  направления  этого  журнала.  На
этом отчасти и построены уголовные обвинения против меня.  Мне  приходится
защищать прозу твоего приятеля и твои собственные  стихи.  Проза  эта  мне
отвратительна, а твои стихи я  стал  горячо  защищать,  готовый  на  любые
жертвы из беспредельной преданности тебе и  твоим  юношеским  литературным
опытам и ради всей твоей молодой жизни. Я даже слышать не хотел о том, что
ты пишешь непристойности. И все же я попал  в  тюрьму  и  за  студенческий
журнал твоего приятеля, и за "Любовь, что не смеет по имени себя назвать".
К Рождеству я послал тебе "прелестный подарок", как ты сам  назвал  его  в
благодарственном письме; я знал, что  тебе  очень  хотелось  получить  эту
вещь, стоившую не больше сорока или пятидесяти фунтов. Но когда жизнь  моя
пошла прахом и я разорился, судебный исполнитель, описавший мою библиотеку
и пустивший ее с молотка, сказал, что сделал это для  оплаты  "прелестного
подарка". Именно из-за этого судебный исполнитель и явился в  мой  дом.  В
тот последний ужасн