лучишь  это  письмо,
если ты вообще его  получишь.  В  Риме,  Неаполе,  Париже,  Венеции,  -  в
каком-то из чудесных городов, у  моря  или  у  реки,  ты  нашел  для  себя
прибежище, это я знаю наверняка. Может быть, ты окружен не той бесполезной
роскошью, в которой ты жил со мной, но все  же  вокруг  тебя  все  ласкает
глаз, и слух, и вкус. Жизнь для тебя по-прежнему прекрасна. И все же, если
ты хочешь, чтобы она стала еще прекраснее, но уже  по-другому,  пусть  это
ужасное письмо - а я знаю, что оно ужасно, -  станет  для  тебя  серьезным
кризисом, переломом в твоей жизни, когда ты будешь его читать,  как  стало
оно для меня, когда я  его  писал.  Твое  бледное  лицо  легко  загоралось
румянцем от вина или от удовольствия. Если же при чтении  этих  строк  его
опалит стыдом, как жаром раскаленной печи, тем лучше для тебя. Нет  порока
страшнее, чем душевная пустота. Только то истинно, что понято до конца.
   Кажется, я уже дошел до того дня, когда попал  в  дом  предварительного
заключения. После ночи в полицейском участке меня отвезли туда в  тюремной
карете. Ты был весьма внимателен и добр ко мне. Чуть ли  не  каждый  день,
да, пожалуй, и каждый, ты старался приезжать в Холлоуэй,  на  свидание  со
мной, пока не уехал за границу. Ты также  писал  очень  милые  и  ласковые
письма. Но тебе ни разу не пришло на ум,  что  не  твой  отец,  а  ты  сам
посадил меня в тюрьму, что с самого начала  до  конца  ты  был  за  это  в
ответе, что я попал  сюда  из-за  тебя,  за  тебя,  по  твоей  вине.  Твоя
омертвелая, лишенная воображения душа не проснулась, когда ты увидел  меня
за  решеткой,  в  деревянной  клетке.  Ты  только  соболезновал  мне,  как
сентиментальный зритель сочувствует герою жалостливой пьески.  А  то,  что
именно ты - автор этой ужасающей трагедии, тебе и в голову не приходило. Я
видел, что ты совершенно не понимаешь, что натворил. А я не  хотел  первым
подсказывать то, что должно было  подсказать  твое  сердце,  то,  что  оно
непременно подсказало бы, если бы ты не дал Ненависти  ожесточить  его  до
полной бесчувственности. Каждый человек должен все осознавать  собственным
внутренним чувством. Бессмысленно подсказывать человеку  то,  чего  он  не
чувствует и понять не может. И если я сейчас пишу тебе об  этом,  то  лишь
потому, что твое молчание и  все  твое  поведение  во  время  всего  моего
пребывания  в  тюрьме  заставили  меня  пойти  на  это.  Кроме  того,  все
обернулось так, что удар обрушился лишь на  меня  одного.  Но  именно  это
стало для меня источником радости.  По  многим  причинам  я  был  готов  к
страданью, хотя в моих глазах твоя полнейшая, нарочитая слепота,  когда  я
замечал ее в тебе, казалась чем-то недостойным. Помню, как  ты  с  великой
гордостью показал мне письмо,  которое  ты  написал  обо  мне  в  какую-то
дешевую газетку. Это было чрезвычайно осторожное, умеренное и,  по  правде
говоря, банальное произведение. Ты взывал к "английскому  понятию  честной
игры" - или еще к  чему-то,  столь  же  скучному,  в  отношениях  людей  и
твердил, что "лежачего не бьют". Такое письмо ты мог бы написать, если  бы
в  чем-то  несправедливо  обвинили  какого-то  почтенного  джентльмена,  с
которым ты лично был бы вовсе и незнаком.  Но  тебе  это  письмо  казалось
шедевром.  Ты  воспринимал  его  чуть  ли  не  как  проявление  рыцарского
благородства, достойного самого Дон-Кихота. Мне  также  известно,  что  ты
писал и другие письма, в другие газеты, но  что  там  их  не  печатали.  В
письмах ты попросту заявлял, что  ненавидишь  своего  отца.  Но  до  этого
никому не было дела. Пора бы тебе знать, что  Ненависть,  с  точки  зрения
разума, есть вечное отрицание. А с точки зрения  чувства  -  это  один  из
видов атрофии, умерщвляющей все, кроме себя самой. Писать в газеты, что ты
кого-то ненавидишь, все равно что заявлять тем же газетам,  что  ты  болен
тайной и постыдной болезнью: тот факт, что ты  ненавидишь  своего  родного
отца и он отвечает тебе полной взаимностью, никак не делает твою ненависть
чувством благородным и достойным. И если что-либо  тут  и  выяснялось,  то
лишь одно: твоя болезнь была наследственной.
   Вспоминаю  еще,  как  мой  дом  был  описан,  моя  обстановка  и  книги
конфискованы и пущены с молотка и как я, вполне естественно, сообщил  тебе
об этом в письме. Я не упомянул о том, что судебный исполнитель  явился  в
мой дом, где ты так часто обедал, требуя уплаты  за  те  подарки,  что  ты
получил от меня. Я решил, правильно или неправильно, что тебя  это  должно
хоть немного огорчить, и сообщил тебе одни только  факты.  Я  считал,  что
тебе необходимо знать об  этом.  Ты  мне  ответил  из  Булони  в  каком-то
восторженно-лирическом возбуждении. Ты писал, что  твой  отец  "сидит  без
денег", что ему пришлось  раздобыть  полторы  тысячи  фунтов  на  судебные
издержки и что мое банкротство - "блестящая победа" над  ним,  потому  что
теперь он уж никак не  может  заставить  меня  платить  за  него  судебные
издержки! Понимаешь ли ты теперь, как Ненависть ослепляет человека? Видишь
ли теперь, что, описывая ее  как  атрофию,  омертвение  всего,  кроме  нее
самой, я просто научно описывал твое подлинное психическое состояние? Тебе
было абсолютно безразлично, что с молотка пойдут все мои прекрасные  вещи:
мои берн-джонсовские рисунки, мой  Уистлер,  мой  Монтичелли,  мой  Саймон
Соломон,  моя  коллекция  фарфора,  вся  моя  библиотека,  с  дарственными
экземплярами почти всех моих современников-поэтов, от Гюго до Уитмена,  от
Суинберна до Малларме, от Морриса до Верлена; все труды моего отца и  моей
матери, в великолепных переплетах; все изумительное собрание моих школьных
и университетских наград, все роскошные издания и еще много, много  всего.
Ты только сказал: "Какая досада!" - и все. Ты только предвкушал, как из-за
этого твой отец потеряет несколько сот фунтов, и приходил в дикий  восторг
от этих мелочных расчетов. Что же  касается  судебных  издержек,  то  тебе
небезынтересно будет узнать, что твой отец публично  заявил  в  Орлеанском
клубе: если бы ему пришлось потратить двадцать тысяч фунтов, он считал  бы
и этот расход вполне оправданным, столько радости, столько удовольствия  и
торжества он получил бы взамен. Тот факт, что он не только засадил меня  в
тюрьму на два года, но и вытащил меня оттуда на  целый  день,  чтобы  меня
объявили банкротом перед всем светом, доставил ему еще больше наслаждения,
чего он и не ждал. Это было венцом моего унижения и торжеством его  полной
и бесспорной победы. Если бы у твоего отца не было притязаний на то, чтобы
я оплатил его издержки, ты, по  моему  глубокому  убеждению,  хотя  бы  на
словах сочувствовал бы мне в потере  всей  моей  библиотеки,  потере,  для
писателя невозместимой, самой тяжкой из  всех  моих  материальных  потерь.
Может быть, вспомнив, как щедро я тратил на тебя огромные деньги,  как  ты
годами жил на мой счет, ты  потрудился  бы  выкупить  для  меня  некоторые
книги. Лучшие из них пошли  меньше  чем  за  полтораста  фунтов:  примерно
столько же я обычно тратил на тебя за одну неделю. Но мелочное злорадство,
которое ты испытывал при мысли, что твой  отец  потеряет  какие-то  гроши,
заставила тебя совсем забыть, что ты мог  бы  хоть  немного  отблагодарить
меня, это было бы так легко, так недорого, так наглядно и  так  бесконечно
утешительно для меня, если бы ты это сделал. Разве я  не  прав,  повторяя,
что Ненависть ослепляет человека? Понимаешь ли ты это  теперь?  Если  нет,
постарайся понять.
   Не стану тебе говорить, как ясно я все понимал и тогда и теперь.  Но  я
сказал себе: "Любой ценой я должен сохранить в своем сердце Любовь. Если я
пойду в тюрьму без Любви, что станется с моей Душой?" В письма, написанные
в те дни из тюрьмы Холлоуэй, я вложил все усилия, чтобы Любовь звучала как
лейтмотив всей моей сущности. Будь  на  то  моя  воля,  я  бы  мог  вконец
истерзать тебя горькими упреками. Я мог бы изничтожить тебя проклятиями. Я
мог бы поставить перед тобой зеркало и показать тебе такой твой облик, что
ты сам бы себя не узнал, но вдруг, увидев,  что  отражение  повторяет  все
твои  гримасы  отвращенья,  понял  бы,  кого  ты  видишь  в   зеркале,   и
возненавидел бы себя навек. Скажу больше. Чужие грехи были отнесены на мой
счет. Если бы я захотел, я мог бы, во время обоих процессов,  спасти  себя
если не от позора, то, во всяком случае,  от  тюрьмы,  ценой  разоблачения
истинного виновника. Если бы я постарался доказать, что три  самых  важных
свидетеля  обвинения  были  тщательно  подготовлены  твоим  отцом  и   его
адвокатами, что они не только о многом умалчивали, но и нарочно утверждали
противное, нарочно приписывали мне чужие проступки,  и  что  их  заставили
прорепетировать и затвердить весь задуманный  план,  я  бы  мог  заставить
судью удалить их из зала суда, даже решительнее, чем был удален несчастный
запутавшийся Аткинс. Я мог бы выйти из зала заседаний свободным человеком,
посмеиваясь про себя, небрежно засунув руки в карманы. Меня изо  всех  сил
уговаривали поступить  именно  так.  Мне  серьезно  так  советовали,  меня
просили и умоляли люди, чьей единственной заботой было мое благополучие  и
благополучие моей семьи. Но я отказался. Я не пожелал идти на это. И я  ни
минуты не жалел о своем решении, даже в самые тяжкие времена в  заточении.
Такое поведение было бы ниже моего достоинства. Грехи плоти -  ничто.  Это
болезнь, и дело врачей лечить их, если понадобится лечение.  Только  грехи
души постыдны. Добиться оправдания такими средствами  означало  бы  обречь
себя на пожизненную пытку. Неужели ты думаешь, что за все  время  нашей  с
тобой дружбы ты был достоин той любви, какую я тогда проявлял к тебе,  или
что я хоть на миг верил, что ты ее стоишь? Я знал, что ты ее недостоин. Но
Любовь не выводят на торжище, не бросают на весы  торгаша.  Отрада  Любви,
подобно отраде ума, - чувствовать, что она жива. Цель любви  -  любить,  и
только. Ты был моим врагом, такого врага не знал ни один человек. Я  отдал
тебе жизнь, а ты, в угоду самым низменным людским  страстям  -  Ненависти,
Тщеславия и Корысти, выбросил ее. Менее чем за три  года  ты  окончательно
погубил меня во всех отношениях. Ради себя самого  мне  оставалось  только
одно - любить тебя. Знаю, что если бы я позволил себе возненавидеть  тебя,
то в иссушенной пустыне моего существования, по которой я брел и  все  еще
бреду, каждая скала лишилась бы тени, каждая пальма засохла,  каждый  ключ
был бы отравлен в истоке. Начинаешь ли ты  понимать  хоть  самую  малость?
Просыпается ли твое воображение, так долго погруженное в мертвый  сон?  Ты
уже узнал, что такое Ненависть. Приходит ли к тебе прозрение,  узнаешь  ли
ты, что такое Любовь, поймешь ли саму природу Любви? Тебе  еще  не  поздно
затвердить это, хотя для того, чтобы дать тебе  этот  урок,  мне  пришлось
попасть в тюремную камеру.
   После страшного приговора, когда на мне уже была тюремная одежда  и  за
мной захлопнулись тюремные ворота, я сидел среди развалин моей  прекрасной
жизни, раздавленный тоской, скованный страхом, ошеломленный болью. Но я не
хотел ненавидеть тебя. Ежедневно я твердил себе: "Надо и  сегодня  сберечь
любовь в моем сердце, иначе как проживу я этот день?"  Я  напоминал  себе,
что, по крайней мере, ты не желал мне зла. Я заставлял себя думать, что ты
только наугад натянул лук, а стрела поразила Короля сквозь щель в броне. Я
чувствовал, что несправедливо взвешивать твою вину на одних весах, даже  с
самыми мелкими моими горестями, самыми незначительными потерями. Я  решил,
что буду и на тебя смотреть как на страдальца. Я заставил  себя  поверить,
что наконец-то пелена спала с твоих давно ослепших глаз. Я часто  с  болью
представлял себе - в каком ужасе ты смотришь на страшное дело  рук  своих.
Бывало, что даже в эти мрачные дни, самые мрачные дни моей жизни,  мне  от
всей души хотелось утешить тебя. Вот до чего я был уверен, что ты  наконец
понял свою вину.
   Мне тогда не приходило в голову, что в тебе жил самый страшный на свете
порок -  поверхностность.  А  я  глубоко  огорчался,  когда  мне  пришлось
передать тебе, что правом на переписку я должен воспользоваться  в  первую
очередь для улаживания семейных дел. Но брат жены написал мне, что, если я
хоть раз напишу своей жене, она не станет, ради меня и ради  наших  детей,
возбуждать дело о разводе. Я считал своим долгом написать ей. Не говоря  о
других доводах, я не мог вынести мысли, что меня разлучат с Сирилом,  моим
прекрасным, горячо любимым и любящим сыном, лучшим из всех друзей,  лучшим
из всех товарищей, потому что один волосок с его  золотой  головки  должен
был бы стать мне дороже не только всего тебя, с головы до ног, но  и  всех
сокровищ земного шара, и хотя так оно всегда и было, я осознал это слишком
поздно.
   Через две недели после твоего обращения к начальству я получаю сведения
о  тебе.  Роберт  Шерард,  самый  смелый  и  самый  благородный  из   всех
блистательных людей, пришел ко мне на свидание  и,  между  прочим,  сказал
мне, что в "Меркюр де  Франс",  этой  газетке,  глупо  бахвалящейся  своей
беспардонной продажностью, ты собираешься опубликовать статью  обо  мне  с
выдержками из моих писем. Роберт спросил - вправду ли я сам этого пожелал?
Я был очень удивлен и расстроен и распорядился немедленно  прекратить  все
это.  Мои  письма  валялись  у  тебя  повсюду  -  их  разворовывали   твои
дружки-шантажисты, расхищали слуги в отелях, распродавали горничные. Ты по
легкомыслию просто не ценил того,  что  я  тебе  писал.  Но  мне  казалось
невероятным, что ты собираешься опубликовать  какие-то  отрывки  из  нашей
переписки. Какие же письма ты отобрал? Никаких сведений я добиться не мог.
Это было первое, что я услыхал о тебе. Мне все это очень не понравилось.
   Вскоре я получил и второе  известие  о  тебе.  Поверенные  твоего  отца
явились в тюрьму и вручили мне лично извещение о неуплате каких-то семисот
фунтов - такова  была  сумма  их  затрат.  Меня  объявили  несостоятельным
должником, приказали привести меня в суд. Я был решительно убежден,  да  и
сейчас уверен и еще вернусь к этому  вопросу,  что  издержки  должна  была
оплатить твоя семья. Ты лично взял на себя обязательство - объявить  суду,
что твоя семья все оплатит. Именно поэтому адвокат и взялся за  это  дело.
Ты отвечал за это полностью. Даже независимо от того, что ты взял на  себя
обязательства перед своей семьей, ты мог бы  почувствовать,  что,  погубив
меня во всех отношениях, ты должен был хотя бы  избавить  меня  от  позора
из-за совершенно ничтожной суммы, составлявшей  меньше  чем  половину  тех
денег, которые я истратил на  тебя  за  три  коротких  месяца  в  Горинге.
Впрочем, сейчас я об этом больше не скажу ни слова.  Однако  я  и  вправду
получил известие от тебя через клерка твоего адвоката по этому  делу  или,
во всяком случае, в связи с ним. В тот день, когда он пришел получить  мои
показания и свидетельства, он наклонился ко  мне  через  стол,  -  тут  же
присутствовал начальник тюрьмы, - и, взглянув на какую-то  запись,  сказал
приглушенным голосом: "Принц Флер-де-Лис просил передать  вам  привет".  Я
посмотрел на него в недоумении. Он снова повторил эту фразу. Я не понимал,
что это значит.  "Этот  джентльмен  сейчас  за  границей",  -  таинственно
добавил он. Для меня вдруг все прояснилось, и я помню, что впервые за  все
мое пребывание в тюрьме я рассмеялся. Все презрение мира прозвучало в этом
смехе. Принц Флер-де-Лис! Я понял - и все последующие события подтвердили,
что понял правильно, - что, несмотря на  все  случившееся,  ты  остался  в
полнейшем неведении. Ты по-прежнему видел себя в роли  прелестного  принца
из пошлой  комедии,  а  не  в  роли  мрачного  героя  трагедии.  Все,  что
случилось, было для тебя золотым пером на шляпе, что скрывает  узколобость
ничтожества, розовым  цветком  на  камзоле,  что  прячет  сердце,  которое
согревается Ненавистью и только Ненавистью, а для Любви,  лишь  для  одной
Любви остается холодным. Принц Флер-де-Лис! Да, ты был прав, обращаясь  ко
мне под вымышленным именем. Сам я в то  время  был  вообще  лишен  всякого
имени. В огромной тюрьме, где я тогда был заперт,  я  был  обозначен  лишь
буквой и цифрой на двери тесной камеры в  длиннейшем  коридоре,  одним  из
тысячи мертвых номеров, как и одной из тысячи мертвых жизней. Но разве  не
нашлось средь множества невыдуманных  имен  в  истории  более  подходящего
имени, по которому я тотчас узнал бы  тебя?  Ведь  я  не  искал  тебя  под
блестками картонного забрала, пригодного лишь для забавного маскарада.  О,
если бы твою душу, как и следовало бы,  ради  твоего  же  блага,  изранила
жалость, согнуло раскаяние, сокрушило страдание, ты  выбрал  бы  не  такое
обличье, чтобы войти под его прикрытием в Обитель Скорби.  Все  великое  в
жизни таково, каким оно нам видится, и потому, как  ни  странно  тебе  это
может показаться, его трудно истолковать. Но все  мелочи  жизни  -  только
символы. И все горькие уроки жизни скорее всего  мы  получаем  через  них.
Твой случайный выбор вымышленного имени был и останется символическим.  Он
выдал тебя с головой.
   Полтора месяца  спустя  пришло  и  третье  известие.  Меня  вызвали  из
тюремного лазарета, где я лежал  тяжело  больной,  чтобы  срочно  передать
через начальника тюрьмы сообщение от тебя.  Он  прочел  мне  твое  письмо,
адресованное лично ему, где ты  заявляешь,  что  собираешься  опубликовать
статью "о деле  м-ра  Оскара  Уайльда"  на  страницах  "Меркюр  де  Франс"
("газеты",  как  ты  добавил  по  совершенно  понятной  причине,  "которая
соответствует нашей английской "Фортнайтли ревю") и хотел бы получить  мое
разрешение опубликовать выдержки и отрывки - из каких же писем? Из  писем,
что я тебе писал из тюрьмы Холлоуэй, из тех писем, которые должны быть для
тебя священней и сокровенней всего  на  свете!  И  именно  эти  письма  ты
задумал предать гласности - на забаву  пресыщенному  декаденту,  всеядному
фельетонисту, на посмешище мелким львятам Латинского квартала!  И  если  в
твоем  собственном  сердце  ничто  не  возопило  против  столь   вопиющего
святотатства, ты мог бы, по крайней мере, вспомнить сонет, написанный тем,
кто с болью и гневом видел, как письма Джона Китса продавались в Лондоне с
публичного торга, и тебе наконец стало бы понятно, о чем я говорю  в  этих
строчках:

   Кристалл живого сердца раздроблен
   Для торга без малейшей подоплеки.
   Стук молотка холодный и жестокий.

   Что же ты хотел сказать в своей статье? Что я был  слишком  привязан  к
тебе? Любой парижский gamin [мальчишка (фр.)] прекрасно об этом знает. Все
они читают газеты,  а  многие  и  пишут  для  них.  Что  я  был  человеком
гениальным? Французы понимали это,  они  понимали  особые  свойства  моего
гения гораздо лучше, чем ты, тебе до них далеко.  Что  гениальности  часто
сопутствуют странные извращения страстей и желаний? Похвально; но  на  эту
тему  пристало  рассуждать  Ломброзо,  а  не   тебе.   Кроме   того,   это
патологическое явление встречается и среди тех, кто не одарен гением.  Что
в ненавистнической войне между тобой и твоим отцом я  был  одновременно  и
оружием и щитом для каждого из вас? Нет, более того, - что в омерзительной
травле, в охоте за моей жизнью, которая  началась  после  завершения  этой
войны, он никогда не в силах был бы добраться до меня,  мои  ноги  уже  не
запутались в твоих тенетах. Вполне справедливо:  но  я  слышал,  что  Анри
Бауэр уже описал это с превеликим совершенством. Кроме того, если ты хотел
поддержать его точку зрения, тебе не было надобности печатать мои  письма,
по крайней мере, те, что были написаны в тюрьме Холлоуэй.
   Может быть, в ответ ты скажешь, что в одном из своих холлоуэйских писем
я сам просил тебя попытаться, насколько сумеешь, хоть немного обелить меня
в глазах хотя бы некоторых кругов? Разумеется, я просил об этом.  Вспомни,
почему я в эту самую минуту здесь и как я с