и
благотворное влияние, напоминанье о том, чем бы ты мог стать в сочетании с
действенной помощью на этом пути,  душа,  превращающая  затхлый  воздух  в
свежесть и благоухание, а самые высокие духовные проявления  -  в  явления
столь же естественные, как солнечный свет или морская гладь; человек,  для
которого Красота и Страдание идут рука об руку и несут одну и ту же благую
весть. Я совершенно ясно помню, как в разговоре, о котором  идет  речь,  я
сказал ей, что в одном тесном лондонском закоулке достанет горестей, чтобы
доказать, что Бог не любит человека и что само наличие страдания - хотя бы
это были  всего-навсего  слезы  ребенка  в  уголке  сада,  пролитые  из-за
совершенного или несовершенного проступка, -  уже  беспросветно  затмевает
весь лик творения. И я был глубоко неправ. Она сказала мне об этом,  но  я
не мог ей поверить. Я находился вне той сферы,  где  можно  обрести  такую
веру. Теперь мне кажется, что только Любовь, какова бы они ни была,  может
объяснить тот  неимоверный  избыток  страдания,  которым  переполнен  мир.
Другого  объяснения  я  не  нахожу.  И  я  уверен,  что  никакого  другого
объяснения нет, и если Вселенная и  вправду,  как  я  сказал,  создана  из
Страдания, то создана она руками Любви, потому что для человеческой  Души,
ради которой и создана Вселенная, нет иного пути к  полному  совершенству.
Наслаждение - прекрасному телу, но Боль - прекрасной Душе.
   Когда я говорю, что постиг все это, в моих словах  звучит  неподобающая
гордыня. В дальней дали, подобно  безупречной  жемчужине,  виднеется  Град
Господень. Он так прекрасен, что кажется - ребенок добежит  туда  за  один
летний день. Да, ребенку это по силам. Но для меня и мне  подобных  -  все
обстоит иначе. Можно прозреть во мгновение ока, но все это  забывается  за
долгие часы, которые приходят свинцовой поступью. Как трудно  остаться  на
тех "высотах, что доступны для души". Мыслим мы в  Вечности,  но  медленно
движемся сквозь Время - и я не хочу говорить  ни  о  том,  как  томительно
тянется время для нас, узников, ни об  изнеможении  и  отчаянии,  украдкой
вползающих в наши темницы и в темницы наших сердец, возвращающихся с таким
непостижимым упорством, что приходится волей-неволей убирать  и  подметать
свой дом к их приходу, словно  к  приходу  незваного  гостя  или  сурового
хозяина, или раба, чьим рабом ты стал по воле случая  или  по  собственной
воле.
   И хотя теперь тебе покажется невероятным то, что я скажу,  это  все  же
истинная правда: тебе, живущему на свободе, в праздности и комфорте, легче
внимать урокам Смирения, чем мне, хотя я каждый день становлюсь на  колени
и мою пол в своей камере. Потому  что  человек  восстает  против  тюремной
жизни, полной бесконечных лишений и запретов. И самое страшное не то,  что
эта жизнь разбивает сердце - сердца создаются, чтобы быть разбитыми, -  но
то, что она обращает  сердце  в  камень.  Иногда  чувствуешь,  что  только
непробиваемый медный лоб и язвительная усмешка дадут  тебе  силы  пережить
этот день. А на того, кто возмутился душой, не снизойдет  благодать,  если
употреблять выражение, которое церковники так  любят,  -  и  любят  вполне
справедливо - добавлю я, - потому что и в жизни и в  Искусстве  возмущение
замыкает слух души, и небесные  звуки  не  достигают  ее.  И  все  же  мне
придется выучить эти уроки здесь, если я  вообще  хочу  их  выучить,  и  я
должен радоваться и ликовать, если мои стопы направлены по верной  дороге,
а лицо обращено в сторону "врат,  чье  имя  -  Прекрасное",  хотя  бы  мне
предстояло много раз падать в грязь и часто сбиваться с дороги в тумане.
   Эта новая жизнь - мне нравится так называть ее из любви к  Данте  -  на
самом деле, конечно, вовсе не новая жизнь, а простое продолжение, развитие
или эволюция моей прежней жизни. Я  помню,  как  сказал  одному  из  своих
друзей, когда мы были в Оксфорде, - мы бродили как-то утром накануне  моих
экзаменов по узеньким,  звенящим  от  птичьего  щебета  дорожкам  колледжа
св.Магдалины, - что мне хочется отведать  всех  плодов  от  всех  деревьев
сада, которому имя - мир, и что с этой страстью в душе я выхожу  навстречу
миру. Таким я и вышел в мир, так я и жил. Единственной моей  ошибкой  было
то, что я всецело обратился к деревьям той стороны сада, которая  казалась
залитой золотом солнца, и отвернулся от другой стороны, стараясь  избежать
ее теней и сумрака. Падение, позор, нищета, горе,  отчаяние,  страдания  и
даже слезы, бессвязные  слова,  срывающиеся  с  губ  от  боли,  раскаяние,
которое  усеивает  путь  человека  терниями,  совесть,  выносящая  суровый
приговор, самоуничижение, которое становится карой, несчастье,  посыпающее
голову пеплом, невыносимая мука, облекающая себя во вретище и льющая желчь
в собственное питье, - все это отпугивало меня. И за то, что  я  не  желал
знаться ни с одним из этих чувств, меня заставили испробовать  все  их  по
очереди, заставили питаться ими - и долго, очень долго у меня не было иной
пищи.
   Я ничуть не жалею, что жил ради наслаждения. Я делал это в полную  меру
- потому что все, что делаешь, надо делать в полную меру. Нет наслаждения,
которого бы я не испытал. Я бросил жемчужину своей души в кубок с вином. Я
шел тропой удовольствий под звуки флейт. Я питался сотовым медом. Но  жить
так постоянно - было бы заблуждением, это обеднило бы меня. Мне нужно было
идти дальше. В другой половине сада меня ждали иные тайны. И, конечно, все
это было предсказано, предначертано в моем творчестве. Кое-что можно найти
в "Счастливом Принце", кое-что - в "Юном Короле", особенно в тех  строках,
где Епископ обращается  к  коленопреклоненному  юноше:  "Тот,  кто  создал
несчастье, не мудрее ли тебя?" - когда я писал эту фразу, она казалась мне
не более чем фразой; и очень  многое  скрыто  в  той  теме  Рока,  которая
красной нитью вплетается в золотую парчу "Дориана Грея"; в статье  "Критик
в роли художника" это переливается всеми цветами радуги; в "Душе человека"
это написано просто и читается слишком легко; это один из  рефренов,  тема
которого,  постоянно  возвращаясь,  придает  "Саломее"  такое  сходство  с
музыкальной пьесой и связывает ее воедино, как  балладу;  оно  нашло  свое
воплощение в стихотворении в прозе о человеке,  который  бронзовую  статую
"Наслажденья, что живет лишь миг" должен перелить в  изображенье  "Скорби,
что пребудет вечно". Иначе и не могло быть. В каждый  момент  своей  жизни
человек представляет собой не только то, чем он  был,  но  и  то,  чем  он
станет. Искусство символично, потому что человек - это символ.
   И если мне удастся добиться этого в полной мере, моя  творческая  жизнь
найдет свое самое законченное воплощение. Потому что  творческая  жизнь  -
это просто самосовершенствование. Смирение художника  проявляется  в  том,
что он принимает с открытой душой все, что бы ни выпало  на  его  долю,  а
Любовь художника - лишь то чувство Красоты, которое обнажает  перед  миром
свое тело и  свою  душу.  Патер  в  своем  "Мариусе-эпикурейце"  старается
воссоединить жизнь художника с религиозной  жизнью  -  в  самом  глубоком,
прекрасном и строгом смысле слова. Но Мариус -  по  преимуществу  зритель;
хотя надо  признать,  что  он  идеальный  зритель  -  из  тех,  кому  дано
"созерцать  зрелище  жизни  с  подобающими  чувствами",   по   определению
Вордсворта, считавшего это целью поэта; но все же не более чем зритель, и,
быть может, зритель, слишком увлеченный прелестью Сосудов Святилища, чтобы
заметить, что перед ним Святилище Скорби.
   Я нахожу гораздо  более  глубокое  и  непосредственное  соприкосновение
подлинной жизни Христа с подлинной жизнью  художника  и  испытываю  острую
радость при мысли, что задолго до того, как скорбь взяла меня в свои  руки
и предала меня колесованию,  я  писал  в  "Душе  человека",  что  человек,
стремящийся  в  своей   жизни   подражать   Христу,   должен   всецело   и
неукоснительно оставаться самим собой, и привел в пример не только пастуха
на холмах и узника в темнице, но и живописца,  для  которого  весь  мир  -
зрелище, и поэта, для которого весь мир - песня. Помню,  я  как-то  сказал
Андре Жиду, сидя  с  ним  вместе  в  каком-то  парижском  кафе,  что  хотя
Метафизика меня мало интересует, а Мораль - не интересует вовсе, но тем не
менее  все,  когда-либо  сказанное  Платоном  или  Христом,   может   быть
перенесено непосредственно в сферу искусства и найдет в ней свое  наиболее
полное воплощение. Это обобщение было столь же глубоко, как и ново.
   Мы можем увидеть в Христе то полное слияние личности с идеалом, которое
составляет истинное различие между классическим и романтическим Искусством
и превращает Христа в подлинного предтечу романтического движения в жизни,
но это не все: самую суть его личности, так же как и  личности  художника,
составляло могучее, пламенное воображение. В сфере человеческих  отношений
он раскрывал то родственное внимание, которое в сфере  Искусства  является
единственной  тайной  творчества.   Он   понимал   проказу   прокаженного,
незрячесть слепого, горькое злосчастие тех, кто  живет  ради  наслаждения,
странную нищету богатых. Теперь тебе понятно - понятно ли? - что,  написав
мне в моем бедственном положении: "Когда вы не на пьедестале, вы никому не
интересны. Как только вы заболеете в следующий раз, я немедленно уеду",  -
ты был равно чужд и истинной природе художника, и тому, что Мэтью  Арнольд
называет "тайной Христа". Если не первое, то второе  могло  бы  дать  тебе
почувствовать, что все, происходящее с другим, происходит с тобой лично, и
если ты хочешь, чтобы перед тобою была надпись, которую ты мог  бы  читать
на рассвете и на закате, на горе и на радость, начертай на  стенах  своего
дома буквами, доступными солнечной позолоте и лунному серебру:  "Все,  что
происходит с другим, происходит с тобой", - и если кто-нибудь спросит, что
означает эта надпись, можешь ответить, что она  означает  "Сердце  Господа
Иисуса Христа и разум Шекспира".
   Да, место  Христа  -  среди  поэтов.  Все  его  понимание  Человечности
порождено именно  воображением  и  только  через  воображение  может  быть
осуществлено. Человек был для него,  чем  Бог  -  для  пантеиста.  Он  был
первым, кто признал единство и равенство рассеянных племен. До  него  были
боги  и  люди,  и,  почувствовав,  через  чудо  сострадания,  что  в   нем
воплотилось и то и другое начало, он стал именовать себя то сыном  Божьим,
то сыном Человеческим, смотря по тому, кем он себя ощущал. Он больше,  чем
кто-либо за всю историю человечества, пробуждает в нас то ощущение чуда, к
которому  всегда  взывает  Романтизм.  До  сих  пор  мне   кажется   почти
непостижимой мысль, что молодой поселянин из Галилеи смог вообразить,  что
снесет на своих плечах бремя всего мира: все, что уже  свершилось,  и  все
прошедшие страдания, все,  чему  предстоит  свершиться,  и  все  страдания
будущего: преступленья Нерона, Цезаря Борджиа, Александра VI и  того,  кто
был римским императором и Жрецом Солнца, все муки тех, кому имя  Легион  и
кто имеет жилище во гробах, порабощенные  народы,  фабричные  дети,  воры,
заключенные, парии, - те, кто  немотствуют  в  угнетении  и  чье  молчание
внятно лишь Богу; и не только смог вообразить, но и сумел  осуществить  на
деле, так что до наших дней всякий, кто соприкасается с его  личностью,  -
пусть не склоняясь перед его  алтарем  и  не  преклоняя  колен  перед  его
служителями, - вдруг чувствует, что ему отпускаются его грехи во  всем  их
безобразии, и красота его страдания раскрывается перед ним.  Я  говорил  о
нем, что Он стоит в одном ряду с поэтами. Это правда. И Софокл и Шелли ему
сродни. Но и сама его жизнь - чудеснейшая из всех поэм. Во всех  греческих
трагедиях нет ничего, что превзошло бы  ее  в  "жалостном  и  ужасном".  И
незапятнанная чистота главного действующего лица поднимает весь замысел на
такую высоту романтического искусства, где страдания  фиванского  дома  не
идут в счет оттого, что они слишком чудовищны, и показывает, как  ошибался
Аристотель, утверждая в своем трактате  о  драме,  что  смотреть  на  муки
невинного - невыносимо. Ни у Эсхила, ни у Данте -  этих  суровых  мастеров
нежности, - ни у Шекспира, самого человечного из всех великих  художников,
ни во всех кельтских мифах и легендах, где прелесть мира всегда  туманится
слезами, а жизнь человека - не более жизни цветка, не найти той прозрачной
простоты  пафоса,  слившегося  и  сплетенного  с   тончайшим   трагическим
эффектом, которая сравняла бы их хотя бы приблизительно с последним  актом
Страстей Христовых. Тайная вечеря с учениками, один из которых уже  продал
его за деньги; смертельная скорбь в  тихом,  озаренном  луной  саду  среди
масличных деревьев; тот лицемерный  друг,  который  приближается  к  нему,
чтобы предать его поцелуем; и тот, все еще веривший в него и  на  котором,
как на краеугольном камне,  он  надеялся  основать  Обитель  Спасения  для
людей, отрекается от него прежде крика петуха на рассвете; его глубочайшее
одиночество, покорность, приятие всего; и рядом с этим сцены, изображающие
первосвященника,  разодравшего   в   гневе   свои   одежды,   и   главного
представителя государственной власти, который  приказал  принести  воды  в
напрасной надежде омыть руки от крови невинного, обагрившей его навеки;  и
церемония венчания на царство Страдания, одно из самых дивных  событий  во
всей известной нам истории; распятие Агнца  невинного  перед  глазами  его
матери и ученика, которого он любил; солдаты, делящие ризы его между собою
и об одежде его бросающие жребий; ужасная смерть, которой он даровал  миру
самый вечный из всех символов;  и,  наконец,  его  погребение  в  гробнице
богача, в пеленах  из  египетского  полотна  с  драгоценными  ароматами  и
благовониями, словно он был царским сыном, - глядя на  все  это  только  с
точки зрения искусства, чувствуешь  себя  благодарным  за  то,  что  самое
торжественное богослужение в Церкви являет собой трагедийное  действо  без
кровопролития,  мистерию,  представляющую   даже   Страсти   своего   Бога
посредством  диалога,  костюмов,  жестов;  и  я  всегда   с   радостью   и
благоговением вспоминаю последнее, что нам осталось  от  греческого  Хора,
позабытого в Искусстве, - голос диакона, отвечающий  священнику  во  время
мессы. И все же жизнь Христа по сути  своей  -  идиллия,  настолько  полно
могут Страдания и Красота слиться воедино в  своем  смысле  и  проявлении,
хотя в финале этой идиллии завеса в храме разодралась, и настала  тьма  по
всей земле, и к двери гроба привалили большой камень.  Его  всегда  видишь
юным женихом в сопровождении друзей, - да и сам он называет себя  женихом,
- или пастырем, идущим по долине со стадом,  в  поисках  зеленой  травы  и
прохладных источников, или певцом, стремящимся воздвигнуть из музыки стены
Града Господня, или влюбленным, чью любовь  не  вмещает  мир.  Его  чудеса
кажутся  мне  изумительными,   как   наступленье   весны,   и   столь   же
естественными. Мне нисколько не трудно  поверить  тому,  что  обаяние  его
личности было так велико, что от одного его присутствия  мир  нисходил  на
страждущие души, а те, кто касался его рук или одежды,  забывали  о  боли;
что когда он проходил по дорогам жизни, люди, некогда не понимавшие  тайну
жизни, вдруг постигали ее, а те, кто был глух ко всем голосам, кроме  зова
наслаждения, впервые слышали голос Любви и находили его  "сладостным,  как
лира Аполлона", что злые страсти бежали от лица его, и люди, чья  тусклая,
тупая жизнь была всего лишь разновидностью  смерти,  вставали,  словно  из
могилы, когда он призывал их; что, когда он учил  на  склоне  горы,  толпа
позабыла и голод, и жажду, и заботы мира сего, а друзьям, внимающим ему за
трапезой, грубая пища казалась изысканной вода  приобретала  вкус  доброго
вина, и весь покой наполнялся ароматом и благоуханием нарда.
   В "Жизни Иисуса" Ренана - это благородное Пятое Евангелие можно было бы
назвать Евангелием от св.Фомы - где-то сказано, что величайшее  достижение
Христа в том, что он заставил людей и после  смерти  любить  себя  так  же
горячо, как и при жизни. И вправду, если он  занимает  достойное  место  в
ряду поэтов, то среди любящих ему принадлежит первое место. Он  знал,  что
любовь - это потерянная тайна мироздания, которую тщетно  разыскивают  все
мудрецы,  и  что  только  через  любовь  можно   прикоснуться   к   сердцу
прокаженного или к Стопам Божьим.
   И - самое главное - Христос был  величайшим  из  всех  Индивидуалистов.
Смирение, так же как и свойственное художнику приятие всего происходящего,
- это всего лишь способ самовыражения. Христос всегда ищет одного  -  души
человеческой. Он называет ее "Царством  Божиим"  и  находит  ее  в  каждом
человеке. Он сравнивает ее с тем, что мало само  по  себе  -  с  крохотным
семечком, с горстью закваски, с жемчужиной. Ибо свою душу обретаешь только
после того, как отрешишься от всех чуждых  страстей,  от  всего,  нажитого
культурой, - от всего, чем ты владел, будь то дурное или хорошее.
   Со всей мятежностью, свойственной моей натуре, со  всем  упорством,  на
которое была способна моя воля, я сопротивлялся ударам судьбы, пока у меня
не осталось ничего на свете, кроме Сирила.  Я  стал  узником  и  нищим.  Я
потерял доброе имя, положение в обществе, счастье, свободу, богатство.  Но
одно бесценное сокровище у меня сохранилось - это был мой родной сын,  мой
первенец. Внезапно закон вырвал его у меня. Это был  такой  сокрушительный
удар, что я не знал, как жить  дальше,  и  тогда  я  бросился  на  колени,
склонил голову и со слезами сказал:  "Тело  ребенка  -  то  же,  что  тело
Господне; я недостоин ни того, ни другого". Мне кажется,  что  эта  минута
меня спасла. Я увидел, что мне остается только одно - со всем примириться.
И с тех пор - как бы странно это ни показалось тебе - я  стал  счастливее.
Ведь я постиг собственную душу, прикоснулся к самой  ее  высшей  сути.  Во
многом я вел себя как ее злейший враг, но я увидел, что она встретила меня
как друга. Когда прикасаешься к собственной душе, становишься простым, как
дитя, - таким, как заповедал Христос.
   Трагедия людей в том, что лишь немногие  "владеют  собственной  душой",
пока к ним не придет смерть. Эмерсон говорит: "Самостоятельный поступок  -
вот что реже всего встречается в человеке".  Это  совершенно  справедливо.
Человек часто бывает не самим собой, а кем-то  другим.  Мысли  большинства
людей - это чьи-то чужие мнения, их  жизнь  -  подражание,  их  страсти  -
заемные страсти. Христос был не  только  величайшим,  но  и  самым  первым
Индивидуалистом  в  Истории  Люди  пытались  представить   его   заурядным
филантропом, уподобляя его отталкивающим филантропам девятнадцатого  века,
или  называли  его  Альтруистом,  причисляя  к  людям   непросвещенным   и
сентиментальным. Но он не  был  ни  тем,  ни  другим.  Конечно,  он  жалел
бедняков и тех, кто брошен в  темницы,  униженных,  несчастных  -  но  еще
большую жалость вызывали  у  него  богатые,  те,  кто  упорно  гонится  за
наслажденьями, те, кто теряет свободу, отдаваясь в рабство вещам, те,  кто
носит тонкие одежды и живет в королевских покоях. Богатство и  Наслаждение
казались ему гораздо более глубокой трагедией, чем Бедность и Страданье. А
что касается Альтруизма, то  кто  лучше  него  понимал,  что  нами  правит
призванье, а не пристрастье и что нельзя собирать виноград с терновника  и
смоквы с репейника?
   Его кредо было не в том, чтобы сделать своей  осознанной,  определенной
целью жизнь для других. Не это лежало в основе  его  убеждений.  Когда  он
говорит: "Прощайте врагам вашим", - он говорит это не ради твоего врага, а
ради тебя самого,  и  только  потому,  что  Любовь  прекраснее  Ненависти.
Увещевая юношу, которого он полюбил с первого  взгляда,  он  говорит  ему:
"Продай все, что имеешь, и раздай нищим" - думая не о нужде бедняков, а  о
душе юноши, которую богатство губ