рить. Но тут же помрачнел, ясно  поняв,
что такой сексуальной смелости ему не хватило бы.  Главное,  беспощадная
честность по отношению к себе, подумал он.
   А вот Артюру Рембо такой смелости хватило бы! Он бы переспал со  ста-
рушкой и на следующий день написал бы великолепный сонет о гнилости  за-
падного человека.
   Бедный Артюр Рембо! В шестнадцать лет первый поэт Франции, он  в  де-
вятнадцать бросил писать и в погоне за золотом уехал в Африку. И в самом
деле: за долгие годы пребывания в Африке добыл восемь килограммов золота
и на поясе таскал его с собой.  Тяжелый  пояс,  особенно  для  поэта.  А
дальше - гангрена, смерть. Ставка на золото оказалась ложной.
   Артюр Рембо, думал сейчас наш поэт, и крупные слезы капали у него  из
глаз, мой гениальный мальчик! Зачем ты ради злата покинул Францию и  уе-
хал в Африку?! Тебе было так много дано, но ты проиграл свою игру, Артюр
Рембо! Ты никого в жизни не спас, и поэтому тебя никто не спас!
   Нет, я создаю здоровое искусство, думал наш поэт, и  потому  не  могу
лечь со старушкой, как Артюр Рембо! Не могу! И я прав!
   Он с такой силой выразил про себя  свое  окончательное  решение,  как
будто старушка стояла возле его постели и, всхлипывая, просилась к  нему
под одеяло.
   Через минуту старушка уже без стука вошла к нему  в  номер,  все  еще
слегка согбенная под тяжестью горшка. В первую секунду  ему  показалось,
что старушка, мистически угадав его мысли, пришла, чтобы соблазнить его.
И горшок принесла, чтобы соблазнить его! Нашла, чем соблазнять! Он решил
держаться как можно тверже. Но старушка своим добрым лицом  не  выражала
никакого сексуального стремления. Тогда зачем  же  горшок?  И  вдруг  он
встрепенулся от проблеснувшей надежды. Райком сменил  гнев  на  милость!
Горшок водворяется! Выступление состоится! Голодовка отменяется!
   Поэт выжидательно смотрел на старушку.  Она  приблизилась  к  нему  с
горшком в руке и с лукавой улыбкой на губах. Она проникновенно сказала:
   - Молодец! Спасибо от всех трудящих!
   - За что? - спросил поэт, ничего не понимая.
   - А то не знаешь, за что? - все еще улыбаясь, сказала старушка. -  За
то, что ты Кирбабаева назвал шакалом. Он шакал и  есть.  Весь  район  об
этом знает, но никто не осмеливался сказать ему в лицо.
   - Да не говорил я этого, бабуся! - взревел поэт.
   - Тише! Тише! Меня нечего стесняться, - сказала старушка, не  выказы-
вая никаких признаков намерения водворить горшок под кровать.
   Поэт понял, что райком своего решения не изменил.
   - Буфет у вас есть? - спросил он, чувствуя, что надо перекусить и вы-
пить, выпить, выпить.
   - Есть, сынок, есть, - грустно ответила старушка, -  только  не  ходи
туда.
   Осрамят. Приказали тебя не обслуживать.
   - Это кто, Кирбабаев приказал? - спросил поэт.
   - А кто ж еще. Он здесь хозяин. Но ты не печалься. Зайдешь за угол  и
иди прямо, прямо, прямо, никуда не сворачивая. Там хорошая шашлычная.
   - Спасибо, бабуля, - сказал поэт, - черт его знает что здесь  творит-
ся! И что это за горшок? Неужели им пользуются взрослые здоровые люди?
   - Еще как пользуются, - почти весело ответила старушка, - уборная  же
во дворе! Ну, я побежала! Молодец!
   Старушка исчезла с горшком. Видимо, горшок без присмотра нельзя  было
оставлять, пока окончательно не утвердится, кого он должен обслуживать.
   Поэт вдруг почувствовал, что к нему возвращается энергия жизни.  Глас
народа его оживил! Он подтянул галстук, причесался и покинул номер, зак-
рыв его на ключ.
   Минут через двадцать он уже был в шашлычной. Там он уселся за  столик
и на последние деньги заказал шашлык, зелень и пол-литра водки. Официант
почти мгновенно его обслужил. Поэт приятно удивился. Ни в Москве, ни тем
более на ленивом Востоке этого никогда не бывало. Потом, случайно поймав
взгляд буфетчика, он заметил, что тот гостеприимно ему улыбается и поощ-
рительно кивает головой: мол, крой их, крой! Поэт понял, что слухи о его
мнимом подвиге достигли шашлычной.
   Теперь, целенаправленно озираясь, он заметил, что  многие  посетители
шашлычной доброжелательно, с далеко идущей надеждой поглядывают на  него
и перешептываются. И тогда он понял, что слухи о его подвиге окатили го-
род ожиданием освежающих перемен.
   Он уже выпил почти всю свою водку и чувствовал себя  великолепно.  Со
всех сторон шашлычной люди глядели на него с восхищением. Даже  мое  не-
большое сопротивление режиму, вдруг подумал он, воодушевило город.  Сей-
час он как-то подзабыл, что никакого сопротивления режиму не было, а был
только скандал.
   Но теперь он этот скандал воспринимал как следствие сопротивления ре-
жиму.
   Теперь он был уверен, что в его словах: на ловца и зверь бежит - была
безумная дерзость, была брошена боевая перчатка  Кирбабаеву  в  коридоре
его же райкома! Коррида началась в коридоре, подумал он,  как  поэт,  не
упуская созвучия.
   Он всегда считал, что поэт - борец со Злом, но в высшем смысле и  ни-
когда не должен опускаться до социальной борьбы. Хотя  сейчас  ему  было
приятно чувствовать себя социальным борцом, но и сейчас он понимал,  что
это детский, упрощенный вариант божественной борьбы со Злом.
   Но этот упрощенный, социальный вариант борьбы со Злом имеет то  преи-
мущество перед божественным вариантом, что быстро  и  наглядно  приносит
реальные плоды.
   Не так ли великий Эйнштейн говорил, что  завидует  дровосеку,  потому
что тот сразу видит плоды своих трудов.
   И вот кругом в шашлычной шепчутся о нем. Даже после редких, но  заме-
чательных публикаций его стихов он нигде никогда не замечал, что  о  нем
шепчутся. Пусть это минутная слабость. Но надо ее иногда себе позволять.
Лучше синица в руке, чем журавль в небе! Побудь в небе, не  ревнуй,  жу-
равль поэзии!
   Вспомнив эту пословицу, он на миг смутился: как бы ее поняли в райко-
ме?
   Лучше узбек в руке, чем туркмен в небе? Да пошли они все  к  чертовой
матери!
   Он выпил еще одну рюмку и окончательно воодушевился. А что такое рай-
ком? Вот я только шевельнул пальцем в сторону Кирбабаева - и весь  город
восторженно смотрит на меня!
   Может, в конце концов, надо преодолеть брезгливость, написать  вулка-
нические стихи, вызвать взрыв народного гнева и взять власть в свои  ру-
ки! Пора, пора преодолеть брезгливость и взять власть  в  свои  руки  во
всей стране!
   Водка кончилась, а он чувствовал себя так, как будто только сейчас  и
надо было начинать пить. В это время к  нему  стал  пробираться  молодой
туркмен с двумя большими рюмками водки в руках. Он шел решительно и  ос-
торожно, чтобы не расплескать водку. И он остановился возле нашего  поэ-
та. Поэт почувствовал, что вся шашлычная притихла в ожидании его слов  и
действий. На вид подошедшему парню было лет двадцать.  Однако,  довольно
фамильярно, подумал поэт, но выпить очень хотелось. К тому же рюмки, ко-
торые парень держал на весу, могли расплескаться. И народ ждал его слов.
   - Я хотел бы с вами чокнуться и выпить, - с  улыбкой  сказал  молодой
человек.
   Поэту пришла в голову благородная мысль, и он  решил  ее  произнести,
несмотря на то что эта мысль грозила оставить его без щедрой  рюмки.  Но
на то мысль и благородна, что не заботится о корысти!
   - Молодой человек, - прогудел он на всю шашлычную, - когда вам хочет-
ся с кем-нибудь выпить, вы прежде должны подумать, хочется ли выпить то-
му человеку, с кем вам хочется выпить!
   Шашлычная восторженно зашушукала. Но парень не растерялся.  Возможно,
он угадал, что тому человеку хочется выпить.
   - Я с вами хочу выпить, - сказал он, держа в растопыренных руках  две
большие рюмки, как два потенциальных факела, - потому что вы  мужествен-
ный человек!
   Вы сказали в лицо Кирбабаеву, что он шакал! Вы  учите  нас  мужеству.
Весь район знает, что он шакал, притом бешеный шакал, но никто  ни  разу
не осмелился сказать ему об этом.
   Поэт ощутил необыкновенный прилив духовных сил и одновременно  понял,
что дольше нельзя рисковать переполненной рюмкой в вытянутой руке:  вып-
леснется!
   Туркмены - прекрасный народ, подумал он, за них стоит  повоевать.  И,
взяв у молодого человека рюмку, почувствовал, что она  теперь  в  полной
безопасности.
   Он приподнял рюмку и прогудел на всю шашлычную:
   - И это еще не последнее мое слово!
   Они чокнулись и выпили.
   - Если вы не спешите, - сказал парень, - окажите честь  нашему  моло-
дежному столу. Мой отец - председатель колхоза, и я могу многое  расска-
зать о подлостях Кирбабаева.
   - Спешить мне некуда, - ответил поэт доброжелательно, - мой  поезд  в
Ташкент идет завтра. Официант!
   Поэт встал во весь свой внушительный рост.
   - Уже уплачено! Уже уплачено! - замахал парень руками, и  они  двину-
лись к его столу. Там сидело еще шесть молодых людей, и они  восторженно
глядели на поэта. Кадры есть, подумал поэт, с революционной деловитостью
оглядывая их; в сущности, басмачи были последними могиканами Белого дви-
жения.
   Теперь он вместе с молодыми людьми продолжал пить и  закусывать.  Сын
председателя колхоза рассказал, что Кирбабаев каждый месяц берет ясак  с
каждого колхоза района. Две тысячи рублей.  Конечно,  делится  с  первым
секретарем, который, кстати, сам ничего не берет.  Кирбабаев  не  только
посреди родного села поставил памятник своему деду, но и  протянул,  ко-
нечно за счет государства, единственную в районе асфальтовую  дорогу  не
только вплоть до села, но и до могилы деда дотянул ее!
   Поэт с яростной горечью вспомнил о своих финансовых делах.
   - А меня лишил шестнадцати рублей, которые я должен был сегодня полу-
чить за выступление в клубе! Мне придется три дня голодать в Ташкенте! -
прорычал он и с ненавистью вонзил вилку в мясо, словно всю жизнь  борол-
ся, но не в силах был побороть в человеке низкое стремление есть.
   - Вы не будете голодать! Не допустим! Это позор для Туркмении! -  за-
вопили молодые люди и полезли в карманы за деньгами. Они собрали  двести
рублей, по тем временам деньги немалые, и почти насильно сунули их поэту
в карман.
   Поэт, конечно, сопротивлялся, но было бы  недостойным  преувеличением
назвать его сопротивление отчаянным. У него мелькнула и тут же  стыдливо
погасла мысль, что, оказывается, борцом за  справедливость  быть  иногда
даже выгодно.
   В сущности, вся его поездка в Среднюю Азию должна была дать  примерно
такие же деньги. Теперь кое-где в ответ на хамство можно было  и  покап-
ризничать с неопасным риском лишиться выступления. Терпеть нового Кирба-
баева он был не намерен.
   По давней привычке преувеличивать Зло и Добро,  он  успел  рассказать
молодым людям, что его телефон в номере отключили, чтобы он не мог  свя-
заться с Москвой, содрали со стены ковер, унесли горшок величиной с  ка-
зан, которым он и не собирался пользоваться. А самое главное, его в  бу-
фете Дома колхозника собирались отравить, но нашлась прекрасная, мужест-
венная женщина, которая, рискуя жизнью, предупредила его, чтобы он  туда
не ходил. Вот почему он здесь.
   Сейчас он был уверен, что слова старушки относительно буфета были за-
маскированным предупреждением, что его в буфете  отравят.  Гнев  молодых
людей достиг предела. Для начала они предложили  избить  директора  Дома
колхозника. Но он им разъяснил бессмысленность преждевременного  выступ-
ления, намекая на существование гораздо более обширного и далеко идущего
плана.
   Ему вдруг захотелось немедленно всей шашлычной прочесть стихи.  Пере-
бирая в голове, что бы им прочесть, он остановился на одном  стихотворе-
нии, где есть упоминание песков пустыни, родственных местному Каракуму.
   - Читаю стихи, слушайте! Их еще никто в мире не слышал! Вы -  первые!
- загремел он в притихшую шашлычную. Потом встал и прочел грозным  голо-
сом:
   Страстей неистовых теченье - Его раздвоенный заслон:
   Щемящей совести веленье И угрожающий закон.
   К чему восторги пустозвона?
   Что нам сулит грядущий век?
   Чем совершенней суть закона, Тем бессердечней человек.
   Закон карает и возносит, Закон прощает, а не друг.
   И совесть человек отбросит, Как архаический недуг, Уже ненужную,  как
жабры У ползающих по земле, Как клинопись абракадабры В песках  азийских
на скале.
 
   Но и тогда, в грядущем то есть, Последний,  может  быть,  пиит  Вдруг
ставку сделает на совесть, И мир дыханье затаит.
   Он кончил читать и продолжал стоять. Шашлычная затаила  дыхание,  как
мир.
   - Пропал Кирбабаев! - раздался чей-то голос в тишине.
   - Вы поняли, о чем эти стихи? - торжественно спросил наш поэт, не за-
держивая внимания на такой мелочи, как Кирбабаев.
   - Конично! - уверенно вдруг сказал один аксакал с белой кисточкой бо-
родки, сидевший недалеко за столиком. - Закона хорошо, но совесть лучше.
Вот о чем.
   Мой отец тоже так говорил.
   - Закона хорошо, но совесть лучше! - радостно закричали со всех  сто-
рон.
   - В общем, правильно, - громогласно согласился поэт  и  сел  на  свое
место.
   - Пока у нас Кирбабаев, - скривил рот сын председателя колхоза,  -  у
нас не будет ни закона, ни совести!
   И тогда наш поэт произнес свой последний, сокрушительный тост.
   - Я пью за великий туркменский народ, с которого начнется возрождение
страны, - загремел он, - а что касается горшка из  Дома  колхозника,  то
считайте меня трепачом, если завтра перед отъездом в Ташкент  я  его  не
нахлобучу на голову Кирбабаеву!
   Оказывается, об этом горшке местные люди много слышали и считали, что
он оскорбляет национальные обычаи. Поэтому последние слова поэта потону-
ли в таком воодушевляющем громе аплодисментов, что он решил  их  сделать
предпоследними.
   - В следующий мой приезд, а он не за горами, - продолжал греметь поэт
и вдруг вспомнил, что здесь могут странно трактовать русские пословицы и
поговорки. - Не за горами, - стал разъяснять он, - по-русски значит:  не
долго ждать. Дело в том, что Россия долинная страна и горы всегда  дале-
ко...
   Так вот. В следующий мой приезд мы завернем Кирбабаева в асфальт, ко-
торый он протянул до своего села, и завернутого в этот асфальт  поставим
рядом с памятником деду!
   - Рядом! Рядом! Рядом!  -  зашумела  шашлычная.  Аплодисменты,  смех,
свист.
   Провожать его пошло человек пятнадцать молодых людей. Давно у него не
было такого легкого, веселого настроения. А может быть, и никогда в жиз-
ни не было. Однако на углу, где надо было сворачивать к Дому колхозника,
он распрощался с провожатыми, не без основания опасаясь, что  они  могут
попытаться этот дом взять штурмом.
   Он горячо расцеловался со всеми и вышел на пустынную улицу, ведущую к
месту его ночлега. Уже метрах в двадцати от Дома колхозника он  заметил,
что на тротуаре стоят три милиционера. А рядом на улице машина. Оказыва-
ется, пока он со своими поклонниками двигался к  месту  ночлега,  кто-то
позвонил в милицию и сказал, что лектора из Москвы провожает пьяная  во-
инственная толпа молодых людей. Начальник милиции дал приказ: толпу  ра-
зогнать, но лектора из Москвы не трогать. Увидев, что он один,  милицио-
неры с веселым любопытством наблюдали приближение человека, который  ос-
мелился назвать шакалом самого Кирбабаева.
   Наш поэт, увидев милиционеров, тем  более  улыбающихся,  вдруг  решил
ошарашить их гомерической шуткой.
   - На ловца и зверь бежит! - загремел он на всю улицу. -  Я  зверь!  Я
бегу на ловца!
   И побежал на милиционеров, не в силах соразмерить свой бег ни со сво-
им грузным телом, ни со своим опьянением. Не сумев вовремя притормозить,
он врезался в среднего милиционера, повалил его и упал на него.
   Милиционеры, сочтя этот поступок за агрессивное нападение, стали  не-
щадно его колотить. Он сопротивлялся, он выл, как зверь, попавший в кап-
кан, но, несмотря на свою могучую силу, ничего не мог сделать.  Их  было
трое, а он один. Они были трезвые, а он пьян. Они всю жизнь избивали лю-
дей, а он никогда.
   Все это случилось в тот недалекий исторический период, когда  кандалы
в Средней Азии уже исчезли, а наручники еще не появились. В конце концов
милиционеры продолжающего вырываться поэта обвязали веревками,  перебра-
сывая и затягивая их с бесстрастной  ловкостью  крестьян,  навьючивающих
верблюда.
   Они вбросили его в машину и увезли в больницу. Там ему сделали  успо-
каивающий укол, и он, запеленутый в веревки, уснул  глубоким,  привычным
сном побежденного богатыря.
   На следующий день он проснулся в купе поезда, мчавшегося  в  Ташкент.
Он потянулся, с удовольствием почувствовав, что на нем нет не только ве-
ревок, но и одежды. Она аккуратно висела над ним. Да  не  приснилось  ли
ему все это?
   Но, увы, боль в теле и синяки на голых руках были реальны, и, значит,
Кирбабаев был реальным. Он хорошо помнил, с какими шутливыми словами  он
помчался на милиционеров, а что  дальше  было,  представлял  смутно.  Он
только точно помнил, что милиционеры не оценили его шутки.
   А поезд летел все дальше  и  дальше.  Потом  поэта  долго  беспокоила
мысль: как его внесли в поезд? Уже раздетого до трусов и майки, в  кото-
рых он сейчас лежал, или раздели его здесь? Ему  очень  хотелось,  чтобы
все было достаточно прилично и раздели его уже здесь, в купе.
   В провинции почетного гостя после затянувшегося  банкета,  случается,
приводят в купе придерживая за руки. Иногда приносят.  Особенно  ревизо-
ров. А потом раздевают и укладывают в постель.
   Ему хотелось, чтобы вагон считал его почетным гостем, которого приве-
ли после слишком обильного застолья. О веревках он и думать не хотел. Об
этом думало его затекшее тело. О том, что он был приведен  как  исключи-
тельно почетный гость, указывал тот факт, что он в купе  был  совершенно
один. Но с другой стороны, это могло быть следствием ограждения пассажи-
ров от буйствующего человека.
   Вдруг его пронзила мысль, целы ли его деньги, документы,  билет.  Его
твидовый пиджак висел над ним на крючке. Он лихорадочно порылся в карма-
нах и, не веря своему счастью, убедился, что все на месте.
   Правда, состояние его пиджака, согласно его же теории, едва тянуло на
чесучовый китель третьего секретаря. И даже одной пуговицы  не  хватало.
Он раскрыл чемодан: коробки с фильмом и одежда были на месте.
   Теперь, при его богатстве, перед тем как в  Ташкенте  явиться  к  на-
чальству, он приведет себя в полный порядок. Он сменил брюки и  галстук,
оставив в купе пиджак отдыхать после милиционеров, и с „кнувшим  сердцем
убедился, что купе не заперто снаружи. Вариант буйного  пассажира  отпа-
дал. Да, конечно, его в приличном виде привели сюда. Или принесли? Глав-
ное, что в приличном виде.
   Опохмелиться! Без единого слова! Склонный преувеличивать все хорошее,
как и все плохое, сейчас он был потрясен, что  деньги  и  все  остальное
имущество уцелело. Туркмены - прекрасный народ, думал  он,  а  Кирбабаев
исключение.
   Такой честной милиции нет нигде в мире! И даже хорошо, что  они  меня
связали, думал он в порыве благородства, а то я мог бы в ярости  пьяного
буйства раскидать этот глинобитный городок!
   Тут мы должны слегка подправить нашего поэта. По более  поздним  све-
деньям, дошедшим до нас через сына председателя колхоза, начальник мили-
ции, распоряжаясь отправить в Ташкент все еще спящего не то  летаргичес-
ким, не то вечным сном странного лектора и чувствуя, что дело  принимает
межреспубликанский оборот, пригрозил милиционерам, занятым телом и веща-
ми нашего поэта, что он лично из  своего  личного  пистолета  пристрелит
каждого из них, если у лектора что-нибудь пропадет.
   Все быстрее и быстрее двигаясь в ресторан, как  бы  отстреливаясь  от
Кирбабаева ржавыми выстрелами хлопающих за спиной железных  дверей,  наш
поэт все восторженнее думал: о, как я был прав, что никогда в  жизни  не
допускал в своих стихах социальной темы! Не допускал и не допущу!  Энер-
гия стиха и никаких идей!
 
   * * * После перестройки его книги, обгоняя одна другую,  стали  появ-
ляться на прилавках. Он изъездил  Европу  по  следам  своих  поэтических
снов. По его словам, сны были интерес