ишек  этот  учитель, если  сам  эту  куклу,  набитую опилками,  спутал  с
женщиной.
     Через месяц  дядя Кязым продал  дом Софички человеку  из местечка  Наа.
Кязым получил хорошие деньги за дом. Новый  хозяин  дома разобрал  его  и на
быках  вывез к себе.  Софичка  отвезла деньги Зарифе в Кенгурск. Та  приняла
деньги без особой радости, как должное.
     -- Деньги -- это не  главное, -- сказала она,  пряча их, -- надо теперь
продать эту  однокомнатную и найти трехкомнатную квартиру. А мой  муж  такой
остолоп, кроме своей школы, ничего не знает...
     В конце концов ей  удалось  купить хорошую  трехкомнатную  квартиру.  И
Софичка продолжала  ей помогать, втайне от  дяди  Кязыма, потому  что  новая
квартира требовала новой мебели.
     Кстати,  когда Зарифа  выходила замуж, из  Мухуса  Нури дал  знать, что
хочет приехать  на  ее  свадьбу  с хорошими  подарками,  но  Софичка наотрез
отказалась и от его подарков, и от его  присутствия на свадьбе. Однако через
некоторое время  он  сам  приехал  в  Кенгурск, нашел  Зарифу  и подарил  ей
роскошный персидский  ковер и  золотые часы.  Такой  богатый подарок  потряс
Зарифу,  и ей очень  понравился этот  пожилой,  но  интересный и, по слухам,
всесильный мужчина. Сам он был  в восторге от нее. И хотя она была еще почти
девчонкой,  но они успели многое сказать друг другу глазами. Нури просил  не
говорить Софичке  о подарке, потому  что  она его не может простить за  грех
молодости, о чем он день и ночь жалеет. Он вечный  виновник перед  Софичкой,
но, увы, не может искупить свой грех. Софичка не хочет его простить.
     Нури  знал, что  Зарифа рано  или  поздно передаст  его покаянные {125}
слова Софичке.  И  это будет  ему полезно.  Он в самом деле жаждал  прощения
Софички.
     Он  уже был  крупным табачным воротилой в Мухусе. Работал он всего лишь
приемщиком табака  на  табачной  фабрике,  но  уже  сколотил  себе  солидное
состояние. Имел особняк на краю Мухуса  и две машины. Жил припеваючи, дом --
полная чаша,  жена, двое детей и на стороне  бесчисленное  количество  самых
изысканных шлюх. Многие  годы он прирабатывал  тем, что, определяя сортность
табака, входил во внезаконные  отношения  с председателями колхозов.  Каждый
колхоз должен был сдавать определенное количество табака  первого, второго и
третьего сорта. У некоторых колхозов был  избыток первого сорта, и фабрика в
его лице частным  образом  откупала этот избыток,  чтобы  потом,  перепродав
втридорога, приписать этот табак колхозу,  который недовыполнял свой план по
сдаче  первосортного табака. Это  был его прочный постоянный заработок, но с
появлением  цеховиков и развитием их  тайных фабрик он стал вкладывать в них
деньги и получать от  них  солидный доход.  Он был дерзок и  бесстрашен,  но
придерживался уголовных правил игры, и за это его уважали в подпольном мире.
Многие  секретари  обкомов  и  работники прокуратуры  были куплены кланом, к
которому  он принадлежал, но был  еще  один  клан,  который купил  остальных
секретарей обкомов  и оставшихся  прокуроров. В сущности,  борьба  шла между
ними.
     И  во  всей  этой опасной  и захватывающей  игре  Нури не имел ни одной
осечки, и все его операции кончались удачей. Но  чем удачней он играл здесь,
тем чаще  он  думал,  что  потерпел  полный крах с  сестрой.  Ни  купить, ни
умилостивить  ее он никак не  мог.  Но он не понимал, что это  чувство  вины
перед  сестрой  удерживало  его часто  на краю  пропасти, не  давало идти на
безумный риск, подсознательно  останавливало  его, как  бы  оставляя  за ним
простор для будущего, где бы он мог наконец получить прощение. Но сам он все
это ощущал  по-другому. Он чувствовал, что в этой жизни он добился всего, но
счастья нет, и нет именно потому, что он не смог добиться прощения сестры. И
все  его попытки за тридцать лет  сблизиться с  {126} ней и получить  от нее
прощение пока ни к  чему  не  приводили. Но он был упорен, надеялся  и ждал,
когда Софичка  простит  ему и  душа  его  наконец  освободится  для  полного
счастья.
     Софичка, конечно, не  собиралась никогда простить брату убийство  мужа.
Но странным образом в ней  это твердое  решение  сочеталось  с  гордостью за
благополучие, богатство и  высокое  положение  брата, о  чем  она,  конечно,
слышала. Она считала, что брат ее -- умный человек, большой знаток табачного
дела, и богатство его --  следствие его  трудолюбия  и  тонких знаний. И она
тайно  гордилась  им,  его  хорошей  семьей, его  особняком,  его  машинами.
"Хорошо, что один из наших добился всего", -- думала она.
     Нури правильно рассчитал, привезя подарки Зарифе, каясь в своем грехе и
прося  Зарифу ничего о его приезде не рассказывать Софичке. Зарифа, конечно,
все  рассказала  Софичке.  Она  даже  преувеличенно  долго  говорила  о  его
покаянии.  И  она,  желая  поближе   сойтись   с  таким  богатым   и  щедрым
родственником,  почти  униженно  просила Софичку простить его.  Софичке было
приятно, что обычно  почти надменная с  ней Зарифа так  кротко  и настойчиво
умоляет ее простить  брата.  И  ей было приятно,  что у нее  такой богатый и
щедрый брат, а ее гордая Зарифа заискивающе ищет сближения с ним.
     --  Пусть  он тебе  помогает,  если хочет,  -- сказала  Софичка, --  но
прощения от меня ему не будет.
     И вот прошел год с тех пор, как Софичка перешла жить в Большой Дом. Был
чудный  сентябрьский  день.  Солнце  жарко  светило,  но в  табачном  сарае,
устланном  свежим  папоротником,  где  сидела  Софичка и низала табак,  было
прохладно и тихо. Пахло  усыхающим  табаком  и папоротниковым  духом. Редкие
струи ветерка время от времени доносили сюда запах зреющего винограда.
     -- Хороших тебе трудов, -- вдруг услышала она голос своего брата Нури.
     Софичка подняла голову. Он  стоял в дверях табачного сарая, коренастый,
среднего роста, в  кожаном черном пиджаке.  Такие пиджаки  сейчас  носили  в
городе некоторые люди. Не из последних. {127}
     Софичка  удивилась, что не услышала ни его  машины, которую он, видимо,
остановил на дороге, ни его собственных шагов.
     -- Здравствуй, --  сказала она,  но навстречу  ему не  поднялась. Снова
приподняла низальную иглу  и стала низать табак. Брат продолжал молча стоять
в  дверях. В тишине раздавалось  только быстрое цоканье нанизываемых на иглу
свежих табачных листьев. Цок! Цок! Цок! Цок!
     У  Нури сжалось от жалости сердце  при виде Софички. Он ее так давно не
видел.  Ей  было  пятьдесят  лет,  но  она  ему  показалась  вконец  усохшей
старушкой. Только большие  лучистые глаза  не изменились. На  ее  похудевшем
лице они казались еще больше.
     -- Зачем приехал? -- спросила Софичка,  наполнив табачную иглу листьями
и резким движением руки сдергивая листья на шнур, продетый в иглу.
     -- Ты же знаешь, Софичка, -- сказал он, переминаясь в дверях.
     -- Я  ничего не могу  сделать, -- вздохнула Софичка, приподняв голову и
снова наклоняясь к табачной игле. И снова в глубокой тишине цоканье табачных
листьев,  нанизываемых  на  иглу. И  казалось,  не  быстрые  пальцы  Софички
накалывают  листья на  иглу, а хищное острие иглы само  вонзается в стебелек
табачного листа: цок, цок, цок.
     -- Кто же может, как не ты? -- сказал брат, снова переминаясь в дверях.
     -- Я не  могу, -- твердо повторила Софичка после некоторой паузы. Снова
в тишине зацокали табачные листья.
     --  Софичка, --  выдавил Нури  глухим  голосом  и вдруг неожиданно  для
Софички рухнул на колени в папоротниковую подстилку табачного сарая.
     Софичка,  хоть  и  не  показывала виду, была  сильно  смущена  этим его
поступком. Она с ужасом  подумала,  что в  табачный  сарай  может  заглянуть
бригадир или еще  кто-нибудь  из колхозников  и  застанет  ее  брата  в этой
нелепой, странной, недостойной мужчины  позе. Все-таки он был ее брат,  и ей
стыдно было за него.
     --  Так  и  будешь  стоять? --  спросила  Софичка, стараясь не выдавать
своего волнения. Она перестала низать табак и посмотрела  {128} на  него. Он
стоял на  коленях,  безвольно  склонив  голову,  и  казалось, что  ноги  его
обрублены до колен.
     -- Так и буду, Софичка, -- сказал Нури, -- и, если ты меня не простишь,
буду здесь стоять и день, и ночь, и сегодня, и завтра...
     Софичка собралась с силами и  сделала вид, что она спокойно  продолжает
низать табак. "Что же это будет, -- думала она, волнуясь, -- соберутся люди,
а он здесь будет стоять на коленях и ждать моего прощения? Как стыдно!"
     Она подняла голову и снова  посмотрела на  него.  Он  все  еще стоял на
коленях, склонив голову с несколькими седыми прядями, упавшими на лоб. -- О,
как  время идет,  -- подумала Софичка,  и жалость к  брату пронзила  ее.  --
Тридцать лет, а может быть больше, он ждет моего прощения!"
     Она  вспомнила,  как  они  играли  в  детстве,  как  бегали  в  лес  за
лавровишней, за черникой,  за каштанами. Как  он  ловко  лазил по  деревьям.
Совсем  недавно  она  увидела  на  стене  кухни в  Большом Доме  свои  и его
пароходы,  нарисованные  химическим  карандашом.   Неумелые,  милые  рисунки
пароходов, которые они  отсюда, с чегемских высот, видели плывущими по морю.
Куда они собирались плыть на этих пароходах?!
     Картины детства, одна за другой, промелькнули в  голове Софички, и  все
они были прекрасны, потому  что  были озарены ослепительным светом  ожидания
счастья. И  Софичка вдруг  подумала:  всего достиг ее брат, и семья  у  него
хорошая и ладная, и дом  у  него свой, и работа почетная, и машина, и только
одного  ему  в  жизни  не хватает --  ее прощения.  И  ей  вдруг  мучительно
захотелось увидеть и почувствовать полноту счастья своего брата...
     -- Хорошо,  -- сказала  Софичка,  --  встань, я  тебя прощаю.  Ты  тоже
исстрадался.
     И Софичка вдруг заплакала, сама не зная отчего, и ей стало легко-легко.
     --  Софичка, -- сказал  Нури  и,  вставая  на ноги, машинально отряхнул
колени, -- я теперь всю жизнь буду помнить...
     Ему  тоже  вдруг  стало  хорошо-хорошо.  Он  постоял  перед  ней  {129}
некоторое время, не  зная, что сказать, и, стыдясь своих мокрых глаз, провел
рукавом по глазам. И не зная,  что делать дальше, повернулся, вышел из сарая
и зашагал к своей машине.
     -- Ужужжал,  -- сказала Софичка, услышав  шум мотора и улыбаясь  сквозь
слезы.  На сердце у  нее  было  легко-легко.  И  она  заработала с удвоенной
энергией.
     Нури  сел в машину и поехал.  Еще когда он приехал в деревню, в Большой
Дом, и узнал, что Софичка в табачном сарае, он решил пойти к ней и попросить
прощения. И независимо от того, даст она ему прощение  или нет,  на обратном
пути снова зайти  в Большой Дом и пообедать. Но сейчас он решил, что незачем
останавливаться в Большом Доме, и поехал дальше. Ему как-то стыдно было, что
начнутся разговоры о прощении и, главное, о том, что он брякнулся на колени.
Тогда это как-то получилось само собой, а  теперь  ему  было стыдно,  что он
стоял на коленях.
     Вскоре он почувствовал,  что то странное и прекрасное ощущение, которое
он  испытал  в табачном сарае, улетучилось.  "Что  случилось?" --  думал он.
Ничего  особенного  не случилось. Почему он  этому  прощению  придавал такое
значение? Он сам не мог понять и из-за этого сейчас злился на себя.
     Раньше он мечтал, что, если Софичка простит ему его грех тридцатилетней
давности, он устроит по этому поводу большое  пиршество,  на которое созовет
всех родственников. Сейчас это ему казалось ненужным и глупым ребячеством.
     Но зачем он,  битый волк, король табачных махинаций, добивался прощения
от сестры столько лет, он  никак не мог понять. Неужели только из упрямства?
Неужели только потому,  что  сестра ему этого  прощения не  давала? Он никак
этого не  мог  понять,  и  сейчас злился  на себя за всю эту глупость,  и  с
особенным  стыдом  вспоминал,  что во  время  прощения прослезился. Деревня,
темнота,  думал он, вспоминая многолетнее упрямство сестры,  не хотевшей его
прощать. "Дурость, дурость  все это", -- думал  он  и, нажав на газ, обогнал
ехавший  впереди  него  грузовик   и   чуть  не  столкнулся   с  грузовиком,
поднимавшимся навстречу из-за пригорка. Это был первый знак оттуда, {130} но
он этого не понял. Он успел свернуть направо и вывалился в кювет. К счастью,
с ним ничего не случилось,  и  машина  осталась цела. Удивляясь самому себе,
как он в таком  месте мог пойти на  обгон, он выехал снова на дорогу. Теперь
он  проклинал себя за  всю эту  ненужную поездку,  удивляясь своей глупости.
Почему  он всю жизнь мечтал, чтобы  сестра его простила, думая, что это  ему
что-то даст? Ни черта не дало и не могло дать, думал он.
     Уже  у   выезда  на   приморское  шоссе   он  остановил  машину,  чтобы
заправиться.
     -- Что,  Нури, к своим  ездил? -- спросил  знакомый заправщик,  наливая
бензин в бак.
     -- Да, --  сказал Нури, похаживая возле машины и раздраженно удивляясь,
как  это он мог решиться обгонять машину у самого пригорка, когда не  видно,
идет ли встречная машина.
     -- Ну, как там? -- спросил заправщик.
     -- Ничего хорошего, --  сказал Нури и, сплюнув  в сердцах,  добавил: --
Темнота.
     -- Деревня --  она и  есть  деревня,  -- согласился  заправщик,  убирая
шланг.
     Нури выехал  на приморское шоссе. Он собирался на обратном пути заехать
к   одному  председателю  колхоза   и   отдать   ему  его   долю  денег   за
незафиксированный,  но  сданный  табак.  Это   было  обычное   дело!   Он  с
председателем колхоза договорился по телефону, что  заедет к нему, и  деньги
были у него в кармане.
     Сейчас он внезапно решил, что не будет заезжать к нему и деньги оставит
себе.  Если председатель пригрозит  --  не страшно,  он  не из  пугливых.  А
жаловаться властям тот не посмеет, потому что он и сам тогда сядет в тюрьму.
     --  Почему не заехал?  --  позвонив  ему  вечером, спросил председатель
колхоза.
     --  У меня нет  с тобой никаких  дел, -- ответил  ему  Нури, чтобы тому
сразу все стало ясно.
     Но тут случилось неожиданное. Председатель колхоза, обезумев от ярости,
пожаловался в милицию. {131}
     По случайности это  отделение  милиции  контролировал клан,  враждебный
клану Нури.  И он, этот клан,  ухватился за этот рычаг плотоядными пальцами.
Знаменитое  табачное   дело  завертелось  с   необычайной  быстротой.   Клан
действовал стремительно  и  раздумчиво.  Прежде  всего председателя колхоза,
спасая от  смерти,  по  крайней  мере  до суда,  упрятали в одиночную камеру
смертников. Более надежного места в Абхазии не нашли.
     Были схвачены многие люди. В том числе и Нури. По суду  он получил пять
лет тюрьмы. Сам  он  никак не мог понять, почему  тогда  пожадничал и не дал
председателю причитающиеся ему  деньги. Понять, что только долгое непрощение
Софички и тоска по этому прощению всю жизнь удерживали его хотя бы на уровне
уголовной морали, он не мог. И  он никак не мог понять, что с ним случилось.
Он  только догадывался,  что  его  рискованный  обгон  машины  и рискованное
решение не отдавать председателю колхоза деньги имеют какой-то общий корень.
Но какой именно, он так и не осознал.

     ...В полдень Софичка сдернула с низальной иглы на шнур последнюю порцию
табачных листьев и, отложив иглу, встала  и вышла  из сарая. Она по-прежнему
чувствовала  необыкновенную  просветленность  и  шла  быстро,  легко.  Через
несколько минут  ей повстречался бригадир. И Софичке захотелось поделиться с
ним  своей  радостью. Он был первым  человеком, которого она встретила с тех
пор, как она простила брата.
     -- Брата моего Нури не видел? -- спросила она у него.
     -- Видел, -- отвечал бригадир, -- провонял тут мимо на своей машине.
     -- А ты знаешь, -- сказала Софичка, чувствуя, что у нее глаза влажнеют,
-- я ему все простила.
     -- А чего ты ему должна была прощать?  -- спросил бригадир, нетерпеливо
перекладывая топорик с одного плеча на другое. Бригадир был  совсем молодой,
ему было лет тридцать. {132}
     -- Как -- чего? -- удивилась Софичка. -- Он же моего мужа нечаянно убил
тридцать лет назад.
     Бригадир  что-то смутно  слышал  об этом,  но  думал,  что  это  вообще
дореволюционная история.
     --  А-а-а,  -- протянул  бригадир, --  что-то  слышал. Долго  же ты ему
прощала.
     -- Да, -- с горькой гордостью вздохнула Софичка, -- тридцать лет...
     -- Сдается мне, -- с безжалостностью  молодости сказал  бригадир, снова
перекладывая топорик с плеча  на плечо, -- нужно было ему твое прощение, как
собаке кубышка на хвост.
     --  Что ты! -- всплеснула  руками  Софичка. -- Он так  мучился...  Кого
только не подсылал ко мне...
     Но бригадиру надоел разговор о ее брате.
     -- Сколько шнуров нанизала с утра? -- спросил он.
     -- Двенадцать, -- ответила Софичка,  загрустив, оттого что разговор так
упростился.
     -- Ай  да Софичка! Ай да  молодец! --  воскликнул  бригадир  и двинулся
дальше -- и уже на ходу: -- Не было и нет тебе равных в Чегеме!
     Софичка  не  почувствовала  радости  от  его похвалы. Ее огорчило,  что
бригадир  не понял  ее состояния. Но ведь  это  было  так давно, утешала она
себя, его небось и на свете тогда не было.
     Она подошла к Большому Дому и очень удивилась,  что возле него не стоит
машина Нури.
     -- А где  же Нури? --  с дурным предчувствием спросила Софичка у  Нуцы,
зайдя на кухню.
     -- Говорят, уехал, -- отвечала Нуца, возясь у очага, -- разве он к тебе
не заезжал?
     -- Заезжал,  -- отвечала Софичка,  радуясь, что  сейчас  обрадует  тетю
Нуцу. -- Ты знаешь, я ему простила все...
     -- Молодец, Софичка, -- сказала тетя Нуца, дуя на ложку и пробуя, готов
ли фасолевый соус, -- твой дядя будет рад этому.
     Но в самом ее равнодушном голосе Софичка не почувствовала {133} никакой
радости.
     -- Да, -- задумчиво сказала Софичка, -- мертвого все равно не подымешь,
а что же брата всю жизнь мучить... Я так решила...
     -- Правильно, Софичка,  --  отвечала  тетя Нуца и,  взяв веник,  начала
подметать кухню. -- Кстати, сходила бы за водой. Свежей воды нет.
     --  Хорошо, -- сказала  Софичка,  готовясь  перекусить. Она  достала из
шкафа холодной мамалыги, зеленого лука, плеснула на тарелку фасолевого соуса
и присела к столу.
     Перекусив, Софичка взяла медный кувшин и отправилась к роднику. Софичка
чувствовала некоторое  смущение,  которое  сама  себе  не  могла  объяснить.
Смущение это было вызвано тем, что брат ее, получив прощение, не остановился
у родных, а прямо уехал в город.
     Она  была уверена,  что это великое прощение будет отмечено праздничным
застольем, но поняла, что, оказывается,  ничего такого не будет. И потом, ее
неприятно  удивила будничность, с которой  жена  дяди поздравила ее  с  этим
прощением.  Нет,  совсем  не  этого  она ожидала.  Софичка  чувствовала, что
случилось что-то не то, но что именно, она не могла понять.
     Подойдя  к роднику,  она  поставила  кувшин  на  камень,  запруживающий
родник. Повернулась и пошла на могилу мужа. Сейчас она туда шла  с некоторой
тревогой  и неуверенностью.  Став в изголовье могилы, она  не знала, с  чего
начать разговор с мужем, и, увидев несколько пожелтевших листьев, залетевших
сюда  от  могучего  грецкого  ореха,  росшего  над  родником,  убрала  их  и
отбросила.
     --  Сегодня  я  его  простила,  --  сказала  Софичка  громче  обычного,
обращаясь  к  мужу,  --  ведь  уже  прошло  тридцать  лет...  Чего  человеку
мучиться...
     Софичка  прислушалась к себе и не  услышала внутри  себя  голоса своего
мужа. Ей это показалось странным.
     -- Я же знаю, -- сказала она, -- если б он тогда тебя не убил, а ранил,
ты бы его давно простил...
     Софичка  снова прислушалась  к себе и  не  услышала  внутри  {134} себя
голоса своего мужа. Тихий ветерок  прошелестел в  деревьях,  и  с лавровишни
слетело на  могилу  несколько  пожелтевших  листьев.  Два  из них  упали  на
могильный холмик. Софичка удивленно взглянула  на  лавровишню.  У лавровишни
вечнозеленые  листья