рудных местах обращаться за помощью  к этому  парню? Ведь так пошло
бы все быстрее.
     Когда  время  от  времени  замолкали   сидящие  за  столом,  раздавался
неугомонный  щебет  воробьев,  копошившихся  в  кронах   лавровых  деревьев,
покрытых робким субтропическим снегом.
     Третий день Софичку  вызывали  на допрос. Третий день  от нее ничего не
могли узнать. Софичку и  жену Шамиля взяли по поводу неожиданного  сообщения
чегемского осведомителя.  Он сообщил,  что один из жителей  Чегема вспомнил,
как однажды  бригадир ему сказал,  что  Софичка видится  со своим двоюродным
братом Чункой, бежавшим с фронта.
     Именно  в связи  с  этим  сейчас  взяли Софичку.  У  начальника  теперь
возникла новая версия убийства бригадира. Хотя до этого он был почти уверен,
что бригадира убил Шамиль,  но тот,  покончив жизнь самоубийством,  навсегда
дезертировал от расстрела. И такая  великолепная улика, как труп  бригадира,
пропадала без пользы  для дальнейшего следствия. И чтобы этого не случилось,
чтобы  труп {95} бригадира не пропал для следствия, он,  однако сам этого не
осознавая, не  поленился перетащить труп  (благо  безъязыкий)  в новое дело.
Теперь  он был  уверен,  что  бригадира убил Чунка, как  самый  лихой парень
Чегема. Но почему покойный бригадир связал  Чунку с Софичкой, было не вполне
ясно. Скорее всего, он случайно увидел Чунку,  входящего  или выходящего  из
дома Софички. Почему  тот  решил его  казнить как  доносчика?  Скорее  всего
потому, что он грозил доносом. Оба дураки. Ведь истинный доносчик никогда не
станет грозить доносом. Значит,  бригадир что-то вымогал. Но у  кого  он мог
что-то вымогать? Не у  старого Хабуга или Кязыма? Маловероятно. Не у  самого
же дезертира? Совсем невероятно. Значит, у самой Софички. Что может вымогать
похотливый  человек  у  молоденькой  вдовушки?   Ясно  что.   Тут  начальник
действительно подошел  к тому,  что  было,  но бедный Чунка,  дотлевавший  в
белорусских лесах, тут был ни при чем.
     Значит,  она  пожаловалась  Чунке,  скорее  всего  чтобы тот  припугнул
бригадира. А тот по широко известной горячности своего характера убил его.
     Но именно потому, что Чунка сейчас живой и прячется где-то в лесу, надо
вести  допрос так,  как  будто  органы  уверены,  что  бригадира убил теперь
мертвый Шамиль.  "Подлец,  --  думал о  нем  начальник,  --  переиграл меня,
покончив жизнь самоубийством". Значит, надо  все свалить на  Шамиля, и тогда
такая   версия  облегчит  признание   Софички.   Ведь   одно   дело   просто
дезертировать, а другое дело -- дезертирство и убийство.
     И  допрос  он вел  по  такому сюжету: как  можно меньше  касаться связи
Софички с  Шамилем, а давить и  давить  на признание  по поводу Чунки. Любой
ценой  добиться  этого  признания. Всю  вину  за связь  с дезертиром Шамилем
сконцентрировать на жене.
     Это даст возможность  потом, если сейчас не удастся добиться у  Софички
признания,  выпустить ее и неуклонной слежкой  рано  или  поздно  поймать ее
двоюродного брата. Была  уверенность, что Чунка ни за что не обратился  бы к
собственной сестре, живущей в  одном дворе с Большим Домом, потому что  {96}
вокруг него нет  леса  и в Большом Доме всегда много чужих людей.  А Софичка
живет в одиночестве, и сразу за изгородью ее усадьбы начинается лес.
     Софичка, помня наставление Шамиля,  сначала держалась просто и  твердо.
Она   все  отрицала.  Но  когда  следователь   осторожно  стал  намекать  на
домогательства  бригадира,  она  внутренне растерялась  от  стыдности  этого
разговора и похожести  на правду того, что говорил следователь. И как только
у нее мелькнула страшная  догадка, что они все знают и только, издеваясь над
ней,  не все ей говорят, следователь почувствовал  ее смущение и  решил, что
пришло время прямо заговорить о Чунке.
     Тут  Софичка  поняла,  что они ничего не  знают точно:  ни об  убийстве
бригадира, ни о том, что Шамиль много раз заходил к ней.
     Чувствуя,  что  следователь  теряет  терпение,  переводчик-абхазец   не
выдержал и стал укорять Софичку в бессмысленности ее  запирательства. Он был
новичком в  органах. Об истинном положении вещей он сам знал не больше того,
что  говорил следователь,  и поэтому считал, что у  органов  есть  основания
верить словам бригадира.
     -- Подумай сама,  -- говорил он, стараясь вразумить ее и помочь ей,  --
кто  поверит, что  бригадир  не видел Чунку, а  просто  выдумал это? Что он,
сумасшедший?  Пойми ты, глупая,  что твой двоюродный брат никуда не денется.
Рано или поздно ему  придется  сдаваться или  его  убьют.  И  чем  раньше он
сдастся, тем  лучше  для всех. Если  он сдастся  сейчас,  его  скорее  всего
отправят на фронт, и там он...
     Переводчик переводчика  внимательно слушал его, стараясь уловить в  его
словах  вредное направление. Он  не  хотел  ему  зла, но  логика  его  труда
заключалась в том, чтобы он находил в  работе переводчика искривление работы
следствия,  иначе  становилась  слишком  явной  ненужность  его  работы. Так
устроен человек. Однажды примирившись с противоестественностью своего труда,
он  поневоле  начинает  искать  оправдание  ему,  создавая  для  себя  столь
необходимую для человека иллюзию его нужности.
     -- ...Его  скорее  всего отправят  на  фронт,  и там  он,  -- продолжал
переводчик, -- кровью смоет  свой позор... Ведь он клятву {97}  давал Родине
быть честным солдатом. Он нарушил клятву, он клятвопреступник.
     -- Да? Клятву?! --  неожиданно вспылила Софичка. -- Знаю  я, что солдат
дает клятву, не такая  я  глупая. Но разве государство тоже не дает  клятву,
когда берет  солдата, исправно кормить его?  А Шамиль что рассказывал? Их по
три-четыре дня не кормили на перевале. Солдаты между боями чернику и ежевику
собирали,  как  дети. Это же смех!  Если  ты нанимаешь  работника, он должен
честно работать, но и ты его должен честно кормить... А если ты его перестал
кормить, он бросает мотыгу и уходит! Так-то!
     --  Перестань болтать глупости!  --  вспылил в ответ переводчик. -- Ты,
видно, не  знаешь,  где находишься? Кормили -- не кормили! Это не твоего ума
дело!  Мы тут  с тобой третий день мучаемся, а  ты уперлась, как ослица! Это
плохо кончится  -- предупреждаю тебя. Твой  следователь и так проявил к тебе
много терпения!
     -- Вот  и целуйся с ним,  -- отвечала Софичка, -- бедный Чунка с начала
войны не пишет! Дай Бог, чтоб он был жив! Но я не знаю, где он!
     -- Что она говорит? -- наконец  спросил следователь, терпеливо ждавший,
что переводчику, может быть, удалось что-нибудь выудить у нее.
     -- Все те же глупости,  --  ответил переводчик, несколько омрачаясь, --
Шамиль, мол, бежал с перевала, потому что плохо кормили,  а Чунку с тех пор,
как его взяли в армию, она в глаза не видела.
     Тайный переводчик переводчика, вслушиваясь в его  перевод, отметил:  не
сказал о том, что  она сказала, мол, солдаты питались ежевикой. Одно дело --
солдат плохо кормили. Другое дело -- солдаты, как дети,  собирали ежевику  и
чернику.  Конечно, мелочь, но все же налицо с ее  стороны издевательство над
армией, а он это не отметил в своем переводе.
     --  Вот что,  -- вдруг  окаменев лицом, сказал красавец следователь, --
кончилось мое терпение. Скажи ей, пусть разуется. {98}
     Софичка поняла его слова и растерялась.
     -- Он что, сказал, чтобы я разулась? -- спросила она по-абхазски.
     --  Да,  --  кивнул  переводчик,  мрачнея.  Он  сам  еще  не знал,  что
собирается делать следователь, но ничего хорошего не ожидал.
     -- Чем ему мешают мои туфли? -- спросила Софичка.
     -- Сними, -- буркнул переводчик, -- я тебя тысячу раз предупреждал...
     -- Он, наверное, сдурел, -- сказала Софичка, -- вон какой откормленный,
помахал бы мотыгой...
     Она сняла туфли.
     Переводчик переводчика, помешкав, отметил про себя,  что переводчик  не
перевел оскорбление следователя.
     -- Встань, -- сказал следователь, уже прямо обращаясь к Софичке.
     Софичка встала. Она стояла  перед  ним,  маленькая, стройная,  крепкая,
лучеглазая.  Она стояла в сером свитере домашней  вязки, в черном пиджаке  и
черной юбке и в толстых белых носках, надетых поверх чулок.
     -- Сними носки, -- приказал следователь.
     --  Совсем спятил, -- сказала  Софичка  по-абхазски. Она сняла носки  и
сложила каждый носок в туфель.  Взяв  в руку коробку с кнопками, следователь
вышел из-за  стола и,  взяв  другой рукой  Софичку за руку, отвел ее  в угол
комнаты, как учитель нерадивую ученицу.
     -- Разрази меня молния,  если  я  пойму,  что он хочет, -- пробормотала
Софичка.
     Ссыпав  на ладонь горсть кнопок, он положил их на пол. Потом, ссыпав на
ладонь еще горсть кнопок, положил в полуметре от первой горсти.
     --  Он  что,  поставить меня  на  них  хочет?!  --  вскричала  Софичка,
догадавшись, в чем дело,  и оборачиваясь  к переводчику-абхазцу. Теперь язык
был последней тонкой нитью, связывающей  ее с надеждой на  защиту. И тот это
понял  и,  потемнев  лицом, промолчал. {99} Он подумал, что лучше  бы  снова
добровольцем отправился на фронт, чем поступать сюда работать.
     Переводчик переводчика заметил, что переводчик с абхазского изменился в
лице, и постарался это запомнить. Но то, что он сам изменился точно так же в
лице,  этого  он  не мог заметить. Оба они такую пытку видели в первый  раз.
Видели,  как гасят  окурки о  лицо,  видели,  как ставят  босыми  ногами  на
кукурузные зерна (очень  болезненно, если долго стоять),  но такого  оба  не
видели.
     Следователь слегка подталкивал  Софичку в  спину, чтобы она  шагнула на
кнопки,  но она, не  переступая,  обернулась  на  переводчика-абхазца,  всем
страхом, всем недоумением,  всей надеждой,  всей лучеглазостью обратилась  к
нему:
     -- Что ж это он со мной делает?! Ты что, не видишь?
     --  Я  же тебе  говорил,  дура, сознайся!  -- клокотнул  переводчик.  И
Софичка поняла, что  здесь нет ни языка, ни крови и не будет ей помощи ни от
кого. И вспыхнула в ней гордость.
     --  Я  женщина, я  не  могу  драться с  мужчиной,  -- вымолвила  она  с
горестным сарказмом, -- а ты ходи по миру! Считай себя мужчиной!
     Она ступила левой ногой в хрустнувшую горстку кнопок, стараясь основную
тяжесть тела удерживать на правой ноге,  и, выждав мгновение, когда нога как
бы привыкла, как бы смирилась с  болью, ступила  на  кнопки  и правой ногой.
Боль ошпарила обе ее ноги, словно на них плеснули кипятком.
     Через несколько мгновений боль притупилась и  стала  горячей и тяжелой.
Софичка почувствовала, что главное -- застыть и не  шевелиться,  чтобы новые
кнопки не вонзились в ступни, и дышать как можно тише. Так Софичке казалось,
что боль не будет вкалываться в нее новыми когтями.
     -- Некоторые о классовой  борьбе любят читать  в учебниках, -- горестно
сказал  красавец  следователь,  возвращаясь  на  свое  место,  --  но боятся
смотреть на диалектику в ее натуральном виде.
     Он сел и с мрачным видом посмотрел на обоих переводчиков.
     Те молчали.  В  тишине  слышалось,  как  за окном на лавровых деревьях,
разбрызгивая  нежный  снег,  гомонят  воробьи.  Софичка  внимательно  сквозь
тяжелую, горячую боль вслушивалась в слова следователя, думая, что он сейчас
обязательно  объяснит причину своей  жестокости. Она  была  уверена, что  он
сейчас,  поставив ее  на  конторские гвозди,  не может не  объяснить причину
своей  безумной  жестокости.  Но, к своему удивлению, она ни одного слова не
поняла  из  того,  что  следователь сказал. Ей  показалось, что  он  говорит
по-русски,  но, чтобы  она ничего  не поняла из того, что говорят по-русски,
такого никогда не бывало. Такого никогда не бывало ни в городе на базаре, ни
в  разговорах с бойцами рабочего  батальона,  ни  с людьми,  забредавшими  в
Чегем, чтобы обменять вещи на кукурузу.
     От боли, от лихорадочного страдания, от  непонимания,  почему это с ней
сделали, что-то в голове у Софички вспыхнуло,  она вспомнила фильмы, которые
изредка  привозили  в  сельсовет,   и,  обернувшись  к  переводчику-абхазцу,
крикнула:
     -- Это лемец!
     -- Кто? -- не понял он.
     -- Этот, что поставил меня на конторские гвозди!
     --  Брось,  ради Бога!  --  воскликнул  тот,  чувствуя, что эта женщина
своими наивными предположениями, сама того не желая, усугубляет свою вину.
     "Надо  было  проситься  на  фронт",  --  тоскливо  подумал он.  Ранение
освобождало его  от воинской повинности, но,  если бы он пожелал добровольно
идти в армию, его бы взяли.
     -- Что она сказала? -- спросил следователь.
     -- Глупости, -- пожал плечами переводчик, -- она говорит, что вы немец.
     -- Немец, --  повторил следователь обиженно  и взглянул на  Софичку, --
немец тебе показал бы...
     Ему  представилось, как  немец  ставит  ее на кнопки, аккуратно шляпкой
вниз повернув каждую кнопку. А  ведь  он  просто сыпанул кнопки  на  пол,  и
половина из  них стояла шляпкой вверх и не могла {100} {101} вонзиться  ей в
ноги, но он махнул рукой на это. И вот тебе благодарность: немец!
     Зазвонил телефон. Следователь взял трубку.
     -- Да, стоит, -- сказал он. -- Нет, чертовка, -- добавил он, -- молчит,
как  партизанка... Есть,  есть, ждем,  -- гостеприимно сказал  он  и положил
трубку.
     Софичка  не помнила, сколько  времени  она еще  стояла.  Иногда  сквозь
горячую  боль,  поднимающуюся  к  коленям,  врывался  в  ее  сознание  щебет
воробьев. Она никак не могла взять в толк, как могут щебетать воробьи, когда
с ней делают такое. Ее уже лихорадило.
     -- Пусть подойдет, -- сказал следователь, кивая переводчику.
     -- Сойди, -- подхватил переводчик по-абхазски и облегченно вздохнул.
     -- Насытились, --  сказала Софичка,  всех  троих  объединяя  еще  более
лучистым, теперь  лихорадочным взглядом.  Она приподняла одну  ногу,  ударом
боли  почувствовав,  как мгновенно  глубже  вонзились кнопки во второй ноге.
Сошла.
     Ее  лихорадило все больше и больше. Она нагнулась  и,  приподняв  ногу,
вынула из окровавленной подошвы две кнопки и отбросила их. На подошве второй
ноги  застряло четыре кнопки, и,  вынимая последнюю,  она  порвала  чулок  и
огорчилась своей неосторожной поспешности.
     --  Пусть  подойдет и  сядет, -- сказал  следователь. Софичка подошла к
своему стулу и села. Ее лихорадило.
     -- Может  надеть  носки  и  туфли,  -- сказал  следователь. Софичка  из
телефонного разговора поняла, что кто-то должен прийти.
     --  Хочет, чтоб не  видно было крови,  -- усмехнулась Софичка  и  стала
надевать на ноги шерстяные носки.
     Софичке подумалось, что следователь хочет скрыть то, что он сделал,  от
человека, который должен войти. Она думала, что сам следователь  или эти его
люди сейчас соберут конторские гвозди и спрячут. Но они почему-то  этого  не
делали. И она  не могла понять,  радоваться  этому или  ужасаться. Если  они
забыли убрать конторские {102} гвозди -- это хорошо, она  покажет,  что  ее,
женщину, лучшую колхозницу села Чегем, поставили на них. И тогда им  всем не
поздоровится. А если  здесь всех принято ставить на конторские гвозди, тогда
что делать? "Не может  быть,  -- думала  Софичка,  --  не может  быть!  Этот
следователь лемец, шпион -- таких в кино показывали!"
     В самом деле открылась дверь, и вошел высокий  плотный человек. Софичка
мгновенно узнала в  нем того  начальника, который  когда-то  приходил к  ней
домой  встречаться с Шамилем. Еще  сама  не  осознавая ее  причины,  Софичка
почувствовала  волну  стыда,  ударившую  ей  в   голову,  и   она  мгновенно
отвернулась от начальника и опустила голову.
     От  начальника  не  укрылся  этот  ее жест стыда, и он решил,  что  она
стесняется  перед ним из-за  своих  ложных  показаний. Все-таки  есть в этих
дикарях какая-то своеобразная совесть. И он решил сыграть на этом.
     -- Здравствуй, старая знакомая, -- с улыбкой сказал он, подходя к ней.
     Софичка преодолела стыд и подняла голову.
     -- Это лемец, -- сказала Софичка, кивая на следователя.
     -- Кто-кто? -- не понял он.
     -- Лемец,  -- повторила Софичка и  пояснила: -- Он из  тех, что  с нами
воюют.
     -- Ах немец, -- догадался начальник. -- Почему ты так думаешь, Софичка?
     Софичке было приятно, что он запомнил ее имя.
     -- Он поставил меня на конторские гвозди, -- сказала Софичка и показала
рукой на угол, -- вот там... Они еще валяются... У меня  кровь  на подошвах.
Показать?
     -- Какой  нехороший  человек, -- грозно  сказал  начальник, --  мы  его
обязательно накажем, тем более если он немец.
     -- Лемец, лемец, -- с лихорадочной уверенностью подтвердила Софичка, --
он притворяется нашим. Только лемец может сделать с женщиной такое. {103}
     -- Мы его крепко, крепко накажем, -- сказал начальник, -- за то, что он
так ужасно с тобой обращался. Но и ты нам  помоги, Софичка. Помоги нам найти
твоего брата Чунку. Пойми  -- ему будет лучше,  если он сам придет к нам или
ты поможешь нам найти его.
     --  Его здесь  нет, --  сказала  Софичка,  глядя  на начальника  своими
лучистыми и лихорадочными теперь глазами, -- он с самого начала войны ничего
не пишет. Честное слово. Честное слово. Честное слово.
     -- Софичка, --  тихо  сказал начальник  и погладил  ей плечо  рукой, --
посмотри мне в глаза.
     Софичка и так смотрела ему  в глаза. Начальник с пристальным  отцовским
упреком глядел ей в глаза.
     -- Когда я  зашел сюда  и ты меня увидела, -- напомнил начальник, -- ты
ведь почувствовала стыд и опустила голову? Сознайся,  Софичка, и я никому не
дам пальцем тебя тронуть.
     -- Да,  -- сказала Софичка дрогнувшим  голосом  и, вспомнив  свой стыд,
снова постыдилась и опустила голову.
     --  Вот  видишь,  Софичка,  --  торжественно сказал  начальник и  кинул
победный взгляд на следователя, -- я вижу, что ты честная... А теперь ты мне
скажи, почему ты тогда почувствовала стыд?
     Софичка стояла, опустив голову.
     -- Я жду,  Софичка, -- напомнил  начальник  и снова ласково погладил ее
плечо.
     Софичка подняла свои кроткие, лучистые глаза.
     -- Я постыдилась потому, -- сказала Софичка, -- что  ты  у меня  в доме
принял  хлеб-соль, а люди твоего дома  мучили меня... Я как-то соединила это
все вместе, и мне стало стыдно... Они плюнули и на мой хлеб-соль, и на тебя,
и на меня...
     Софичка снова опустила голову.
     -- Только от этого тебе стало стыдно? -- спросил начальник.
     -- Да,  -- сказала  Софичка  и  снова подняла  на  него  свои лучистые,
доверчивые глаза.
     И  начальнику  вдруг стало не по  себе. Какая-то тень  какого-то совсем
другого жизнеустройства мелькнула  в  его сознании. И  молнией в  голове: "А
может, она права?" Но он в тот  же миг погасил {104} эту неправильную мысль,
даже не сознаваясь в ней самому себе.  Но на душе у него  осталась  какая-то
неприятная муть.
     -- На сегодня хватит, -- холодно бросил он следователю и, повернувшись,
быстрыми шагами ушел из кабинета.
     Софичка  удивленно  посмотрела  ему  вслед.  Она  не  понимала,  почему
начальник сначала был такой ласковый, а потом вдруг обиделся на что-то и так
внезапно исчез.
     Следователь   стал   по-грузински   переговариваться   с   переводчиком
переводчика, знавшим  абхазский язык.  Он пытался  выяснить, не сболтнула ли
Софичка чего-нибудь полезного, что переводчик с абхазского скрыл от  него. А
тот,  кстати,  до  войны  несколько  лет  работал  в  Грузии  и  там  освоил
грузинский. Об этом в НКВД не знали.
     И   переводчик   с  абхазского,  понимая  по-грузински,  теперь   очень
настороженно  прислушивался  к  тому,  что  переводчик  переводчика  говорил
следователю. Он хотел узнать, не интригует ли переводчик переводчика  против
него и правильно ли он передает смысл его разговора с Софичкой.
     Он так сосредоточился на этом, что переводчик переводчика по  выражению
его лица внезапно  догадался, что переводчик  с абхазского знает  грузинский
язык. Радуясь своей проницательности,  он подумал: "Хорошо, что я дог