ходил!  --  воскликнула девочка,
когда они вошли в кухню. Сердце у Софички сжалось.
     -- Кто  это,  Софичка?  --  спросила Нуца, отворачивая  от  очага,  где
готовила мамалыгу, свое горбоносое лицо.
     -- Ей приснилось, -- сказала Софичка,  стараясь скрыть смущение, -- ну,
я пошла на работу.
     --  Я же  знаю, не приснилось, -- услышала она за собой  голос Зиночки.
{65}
     До полудня Софичка мотыжила  кукурузу,  не  прислушиваясь  к разговорам
других  женщин. Она  все думала, что  будет с Шамилем. Она не могла  понять,
сколько ему придется скрываться в  лесу  и  что он будет делать,  если война
окончится.
     В  полдень женщины разошлись по домам. Софичка  тоже пошла  домой.  Она
вылила  из кувшина остатки воды  и пошла за свежей на родник. Оставив кувшин
на камне у родника, она  поднялась на могилу к мужу. Она рассказала ему, что
ночью к ней приходил Шамиль.
     -- Его там  совсем голодом  заморили,  -- сказала  она, оправдывая  его
бегство с фронта.
     Она  объяснила ему,  что  теперь  Шамиль будет  жить  в лесу, время  от
времени  по ночам приходя к ней  за  едой.  Она  перечислила все  вещи мужа,
которые передала Шамилю,  и сказала, что  будет  заботиться о  нем  так, как
положено ей, жене  брата. Про то, что племянница что-то  заподозрила, она не
стала говорить, чтобы напрасно его не беспокоить.
     Рассказав ему  все,  она  облегченно  вздохнула.  Как  всегда  в  таких
случаях, на душе у нее посветлело,  и она успокоилась. Это был знак  оттуда,
знак одобрения ее жизни.
     Ублаготворенная этим знаком, она вернулась к роднику, поймала плавающую
на поверхности  родника кубышку с  ручкой  и, зачерпывая ею  воду, наполнила
кувшин. Вырвав и умяв несколько стеблей папоротника  и положив  этот ком  на
плечо, она  легко  приподняла  кувшин  и  поставила  его  на  папоротниковую
подкладку. Она подумала: кувшин наполнен  свежей водой,  как  она  наполнена
тихой  радостью  неслышимой похвалы мужа.  Придя домой,  она пообедала,  все
время чувствуя струение тихой радости, а затем,  взяв мотыгу, снова пошла на
работу.
     Через неделю в  условленную  ночь  Шамиль снова  пришел  к  Софичке. Он
принес огромный кусок мяса. Оказывается, он убил косулю. Софичка приготовила
мамалыгу и накормила его.  Ему захотелось  вымыться. Софичка  нагрела  воду,
поставила на  кухне корыто, дала  ему смену  нижнего белья  и вышла.  Шамиль
выкупался, сменил белье и оделся. Он сел у горящего очага и закурил. Софичка
стала стирать  его грязное нижнее белье. Выстирав, простодушно развесила его
на веревке, протянутой вдоль веранды.
     Когда она  вернулась на кухню, Шамиль ей рассказал,  что построил  себе
шалаш  в  очень  глухом  месте,  где  никогда   не   бывают   ни  крестьяне,
заготовляющие дрова,  ни охотники, ни пастухи. В лесу, в одиночестве, ужасно
долго идет время, и, если б не охота, он, наверное, умер бы с тоски.
     Софичка глядела  на  него  своими лучистыми  глазами  и снова  дивилась
пронзительному, волчьему блеску в его глазах. Раньше, до войны, его глаза не
были такими.
     На  рассвете он покинул дом,  взяв  с собой мешочек муки и мешочек соли
для копчения  мяса косули.  Они  договорились,  что  он  снова придет  через
неделю.
     На  следующее утро, подоив  корову  и  отогнав  ее  за ворота,  Софичка
сварила мясо косули. Ей очень  хотелось  угостить нежным  мясом косули детей
тети Маши  и  дяди  Кязыма. Она чувствовала, что это  опасно,  но  она очень
хотела угостить детей свежим мясом косули. В конце концов она придумала, что
мясо ей принес тесть. Старик изредка хаживал на охоту.
     Софичка переложила  мясо  в миску, прихватила  мотыгу и  вышла из дому.
Проходя  мимо дома тети Маши, она подозвала ее и дала ей часть мяса, сказав,
что старый  Хасан  убил  косулю.  Поднялась  в  Большой Дом.  Дети  радостно
набросились на свежее мясо. Софичка с удовольствием глядела, как они едят.
     -- Откуда ты взяла мясо косули? -- удивилась Нуца.
     -- Отец мужа принес, -- ответила Софичка, радуясь своей хитрости.
     -- Надо же, старик еще охотится, -- сказала Нуца и тоже присела к детям
и стала есть мясо косули. Свежего мяса давно никто не ел. Ели копченое, пока
оно было.
     Софичка  взяла  мотыгу  и отправилась  в  сторону кукурузного  поля. По
дороге  ее  нагнал  бригадир. Это  был  пятидесятилетний  мужчина,  статный,
красивый, но, по мнению Софички,  у  него были {66} {67} слишком сладкие для
мужчины глаза. Она  давно заметила, что  он слишком часто поглядывает на нее
этими бархатистыми глазами,  покрывающимися иногда  пленкой  похоти. Это был
первый чегемский хам, но никто еще, и  сам он, об этом не подозревал. Он так
понял случившееся в стране: закон гор побежден законами долин.  Значит, все,
что  считалось  святынями,  на  самом  деле  не  существует.  Остается  быть
достаточно хитрым, чтобы делать то, что тебе выгодно.
     -- Софичка, -- крикнул он, догоняя ее на тропе и близко заглядывая ей в
глаза, -- что это за мужик у тебя в доме появился?
     -- Какой мужик? -- спросила Софичка и  почувствовала, что  у нее сердце
остановилось.
     -- Сейчас проходил мимо твоего дома,  -- сказал бригадир, заглядывая ей
в глаза на что-то хитро намекающими глазами, -- видел, мужское белье висит у
тебя на веранде.
     -- Это мужа белье, -- не задумываясь, сказала Софичка.
     --  Вот уж не думал,  что муж к  тебе приходит  из  могилы,  --  сказал
бригадир,  нехорошо улыбаясь  и наслаждаясь  смущением  Софички,  -- я  тоже
как-нибудь загляну к тебе в гости...
     Он обогнал  ее и пошел впереди, слегка  потрясывая своим статным телом.
Софичка с ужасом  смотрела ему вслед.  Она предчувствовала, что он теперь ее
так не оставит.  О его злозадости, так в Чегеме называли похотливцев, ходили
нехорошие слухи.
     Бригадир  прекрасно   понимал,  что  Софичка  не  могла   завести  себе
любовника. Тогда чье белье она сушит на веранде? Он мгновенно решил, что это
белье принадлежит Чунке. Он дезертир  и,  видимо, время от времени заходит к
Софичке. Почему именно Чунка? Потому что он  был самым лихим парнем Чегема и
от него с  самого начала войны не было писем. Может  быть, сам дезертировал,
может  быть, сдался немцам и  немцы его здесь  высадили на парашюте. О таких
случаях он слышал. Так  или иначе, теперь Софичка в  его руках, он будет  ее
пугать,  и  она наконец отдастся ему. На самом деле Чунка был убит  в  самом
начале войны на белорусской  границе.  Но  об  этом  близкие  узнали гораздо
позже. Софичка вернулась домой,  сняла с веревки белье, спрятала его  {68} в
горницу и снова пошла  на  кукурузное  поле.  Она мотыжила кукурузу, глубоко
задумавшись  и не  обращая  внимания на  шутки и  разговоры  других  женщин,
работавших  рядом  с  ней.  Она  не  знала,  как  быть.  Теперь   надо  было
придерживаться того, что сказала. Но  может ли это выглядеть правдоподобным?
Вот что она придумала. Муж,  моясь в чулане, забросил за сундук свое грязное
белье, и она теперь случайно его обнаружила.
     Или сказать,  что она  завела  полюбовника? Но  кого?  Один  из  бойцов
рабочего  батальона,  работавшего  недалеко от  Чегема,  иногда  приходил ей
помогать. Они голодали, эти бойцы рабочего батальона, заготовлявшие лес, и в
свободное  от  работы  время  разбредались  по  Чегему,  в  сущности,  прося
подаяние.
     Этот, который позже стал похаживать к ней, был азербайджанец.
     -- Дай Бог, пленный-военный, жив-здоров  вернуться  обратно  домой!  --
напевал  он перед домами  их выселка, пока  ему не дадут  что-нибудь поесть.
Нет, решила она наконец, и стыдно так сказать бригадиру, и не поверит он ей,
слишком  жалкий  вид  был  у  этого  бойца рабочего  батальона.  Она  решила
придерживаться версии с сундуком.
     Придя в следующий раз к ней домой, Шамиль попросил устроить ему встречу
с женой.  Софичка обещала. На  следующий день она  пошла  к  своему тестю и,
дождавшись,  когда дети  выскочили  из дому,  сказала,  что  Шамиль  бежал с
перевала и прячется в лесу. К тому же теперь, став осторожнее, она напомнила
о  мясе косули,  которое  Шамиль ей принес, а она угостила этим мясом  своих
близких, сказав, что косулю убил старый Хасан. Старый Хасан понимающе кивнул
головой.
     Мать Шамиля и жена его обрадовались, что  Шамиль жив и прячется в лесу.
И только старый  Хасан заугрюмился. Он был рад, что сын жив,  но боялся, что
все это плохо  кончится. Договорились, что в назначенную ночь все они придут
увидеться с Шамилем.
     В тот  же вечер кто-то широко  и неожиданно  распахнул дверь кухни, где
Софичка сидела и ужинала.
     -- Принимаешь гостя? -- раздался насмешливый голос бригадира. {69}
     Сердце у Софички екнуло.
     -- Заходи,  -- сказала  она, вставая ему навстречу.  Бригадир  подсел к
огню, многозначительно поглядывая на  Софичку. Софичка решила, что, если она
его хорошо угостит, может быть,  он не станет к ней больше приставать. У нее
еще были слишком крепкие представления о примиряющем воздействии хлеба-соли.
     -- Ужинать будешь? -- спросила она.
     -- Ужинать не хочу, -- ответил он, -- но от рюмки не откажусь.
     Софичка быстро вынесла из кладовки бутылку чачи, чурчхели на тарелке и,
убрав с  низкого столика остатки своего ужина, поставила перед ним  тарелку,
бутылку и  рюмку.  Налила ему,  стараясь унять дрожь  в  руке, чтобы  он  не
заметил, как она волнуется.
     Бригадир поднял рюмку и с  насмешливой важностью  провозгласил  тост за
то, что теперь наступил конец одиночеству и вдовству такой молодой, цветущей
женщины, как Софичка.
     Он выпил, закусил, снова выпил.  Смачно облизнулся, глядя на Софичку, и
снова бросил в рот кусок чурчхелины. Софичка  почувствовала, что он клонит в
нехорошую  сторону,  но  не  знала,  что  сказать.  Бригадир  сидел,  слегка
наклонившись  к   горячему  очагу,  и  аппетитно   жевал  чурчхели.  Софичка
чувствовала  отвращение к  его красноватому лицу, озаренному огнем очага,  к
самому звуку, с которым он глотал  разжеванную  закуску, к его  самоуверенно
жующим  челюстям и даже  к  самому его,  угадываемому  под одеждой  сильному
мужскому  телу.  И  особенное  отвращение  она чувствовала к  его городскому
пиджаку и резиновым сапогам, тогда еще редким в Чегеме.
     -- Чунка пишет? -- вдруг спросил он после третьей рюмки, глядя ей прямо
в глаза.
     У  Софички трепетнула надежда, что теперь он к ней не будет приставать,
раз спрашивает о Чунке.
     --  Нет,  -- сказала Софичка, тяжело  вздыхая, --  как только  началась
война, перестал писать...
     Но ведь он и так знает об этом, вдруг с тревогой подумала Софичка. {70}
     -- А  чего  ему писать,  когда он сам здесь? -- вдруг сказал  бригадир.
Софичка опешила, до того голос бригадира был уверенным.
     -- Как так? -- спросила она.
     --   Хватит  притворяться,  --  сказал   бригадир,  --  я  знаю,  Чунка
дезертировал, и  это его  белье висело  у тебя  на  веранде. Поладим -- буду
молчать. Не поладим -- вас всех  сошлют  в  Сибирь. Небось  и в Большом Доме
знают, что он прячется в лесу?
     -- Ты донесешь? -- растерялась Софичка.
     Хотя она  боялась, что Шамиля кто-то увидит и это дойдет до властей, но
она как-то не могла  представить, что  это произойдет путем прямого  доноса.
Она никогда не слыхала, чтобы в Чегеме кто-нибудь на кого-нибудь донес. Одну
семью подозревали в доносе, который их  предок якобы совершил еще в  царское
время по поводу угнанной соседом лошади. Но донос  этот так  и не  был никем
доказан,   а   потомки   сумрачно   и   покорно  несли  бремя   нравственной
прокаженности. Бедная  Софичка, если  б она знала,  что в  Чегеме  уже  есть
тайный осведомитель! Но это был не бригадир, а совсем другой человек.
     -- Конечно, -- ответил он,  улыбаясь ей, -- если ты  не будешь  со мной
доброй. Для кого ты бережешь себя? Для могилы?
     Софичка задумалась, оставив без внимания конец его фразы.
     --  А дедушка,  помнится, говорил,  что доносчики только на той стороне
Кодера. Оказывается, и у нас появился.
     -- Не говори глупости, -- сказал бригадир, вставая и подходя к  ней, --
власть одна, что в долине, что в горах.
     --  Власть  одна,   --  повторила  Софичка,  не   выходя  из   глубокой
задумчивости, -- но люди разные в долинах и в горах.
     -- Не мели чепуху, --  сказал бригадир и,  воровато  взглянув на тахту,
облапил Софичку и поцеловал прямо в губы.
     Тут Софичка очнулась и стала с силой вырываться, а он, разгоряченный ее
сопротивлением, пытался подхватить ее, но она вырвалась и выбежала во двор.
     --  Я кричать буду, -- задыхаясь, сказала Софичка, -- если ты подойдешь
ко мне! {71}
     Она пожалела, что нет собаки.
     --  Попробуй крикни, -- сказал  он  ей, уверенный,  что  она на  это не
осмелится.
     Но Софичка осмелилась.
     -- Эй, Маша! -- закричала она.
     -- Это ты, Софичка? -- тут же отозвалась Маша.
     -- Я,  я! --  закричала Софичка. --  Пришли  дочку, мне  страшно  одной
ночевать!
     -- Сейчас пришлю! -- ответила Маша. "Все-таки она не осмелилась сказать
про  меня", --  подумал бригадир, сначала встревоженный ее  криком, а теперь
успокаиваясь.
     -- Ну ладно, -- заключил он, -- сегодня  я уйду, но ты все равно будешь
моя. Пожалуешься Кязыму или дедушке -- всем твоим придет конец.
     -- Нет Чунки в лесу, клянусь Богом, -- крикнула Софичка.
     -- Так  кто же  в лесу?  -- насмешливо спросил бригадир. Софичка  вдруг
испугалась, что он теперь догадается, кто в лесу.
     Но он был уверен, что в лесу прячется Чунка. Зная о его лихости и боясь
его, он добавил:
     --  Пожалуешься  ему  --  будет хуже. Я  уже  сказал  о нем доверенному
человеку.  Он умеет язык держать за зубами. Если  Чунка со  мной  что-нибудь
сделает, он тут же его выдаст. Лучше поладим по-хорошему.
     С  этими словами он  открыл ворота  и  исчез в темноте. -- Никогда!  --
крикнула  Софичка вслед  ему  в темноту.  Темнота не  ответила.  Но  в  лесу
заплакал шакал,  и сразу же его плач подхватили другие шакалы. Софичке стало
тревожно, и она с нетерпением ждала Машу с дочкой.
     В условленную ночь по одному,  чтобы никто ничего не заподозрил, пришли
отец и  мать Шамиля  и его  жена  Камачич. Они  принесли  с собой  хачапури,
поджаренную  индюшку и  бутылку  чачи,  хотя у  Софички оставалось полдюжины
бутылок этого напитка. Сама она никогда не пила, а гости у нее бывали  очень
редко. Накрыли стол, сварили мамалыгу и приподняли котел на цепи, {72} чтобы
мамалыга была горячей, но не слишком усыхала.
     Наконец  явился Шамиль. Мать бросилась целовать  и  обнимать сына, а он
неловко себя чувствовал, потому  что не  успел освободиться от  автомата. Но
вот  поставил его  в  угол.  И  старый Хасан обнял сына.  Сдержанно,  как  и
положено  мужчинам,  поцеловались. А с женой  Шамиль даже не поздоровался за
руку. Не положено  по абхазским обычаям жене и мужу на людях, даже если  это
родные,  оказывать друг другу знаки внимания.  Они  только  долгим  взглядом
окинули друг друга, и жена смущенно опустила голову.
     Часа через два родители ушли домой, а Софичка постелила себе на  кухне,
предоставив Шамилю и его жене горницу.
     -- Спите спокойно, -- сказала она, -- на рассвете я вас разбужу.
     Софичка  легла  на  кухне,  радостно  взволнованная их уединением.  Она
вспомнила, как в первый год замужества она рассталась с мужем на три месяца.
Он  тогда вместе с  отцом ушел  на альпийские луга  пасти скот. Как  скучала
тогда  Софичка, как расцарапывала краем зеркальца стенку над  своей кроватью
перед  сном,  словно  по  этим  царапинам,  идущим  вверх,  как по  ступеням
лестницы,  поднималась к мужу. И  наконец на  девяносто третьей  ступени они
встретились.
     К вечеру того дня  вдруг залаяли  собаки и помчались к воротам, а через
несколько минут во двор  влились  округлившиеся  на  альпийских  лугах козы,
влились, позвякивая колокольцами, играя, становясь на дыбы,  струясь  белой,
залоснившейся шерстью.
     А  следом за козами Роуф вогнал во двор ослика, нагруженного  мешками с
сыром, и  собаки  бросились к нему  и стали, подпрыгивая, лизать его лицо, а
он,  улыбаясь,  отворачивался  от  них, отбрасывал  рукой  и  приближался  к
Софичке, застывшей посреди двора,  пронзенной счастьем и завидующей собакам,
которые, никого не стыдясь, могли так открыто радоваться его приходу.
     Она понимала, что по обычаям ее народа  нельзя жене при виде  мужа даже
после  долгой разлуки проявлять  столь откровенную  радость,  но радость эта
была сильнее нее, она заставляла сиять ее лицо и глаза, и без того лучистые,
и она  сама  чувствовала нестерпимое  {73} сияние  своего  лица  и  глаз  и,
стыдясь,  старалась остудить  это сияние, но  от  стыда  ее лицо и глаза еще
сильнее сияли, и сами движения ее, она это чувствовала, источали сияние.
     Она помогала мужу разгружать ослика, и их руки случайно прикоснулись на
седельце, и горячей сладостью обожгло ее это прикосновение, и она, волоча на
кухню мешок с сыром, думала, задыхаясь: "О, что будет!"
     И после весь вечер, разгоняя коз и козлят по разным загонам, доя коров,
и потом,  готовя  у очага  ужин,  она  все  время  чувствовала  неостановимо
струящееся из нее сияние счастья.
     И  она чувствовала  это струение, когда  вся  семья сидела у  пылающего
очага и ужинала, а она  прислуживала за столом,  и позже  чувствовала, когда
муж ее мылся в чулане, пристроенном в кухне,  и,  когда плеск воды доносился
оттуда, она вспыхивала от стыда,  словно голое тело мужа просвечивало сквозь
кухонную  стену. И  потом, когда  они  остались  одни в  своей  комнате, она
чувствовала слепящую силу этого сияния, и от  слепящей силы этого сияния она
не могла смотреть ему в лицо, и от слепящей силы этого сияния он тоже теперь
не мог смотреть ей в лицо, и для  того чтобы хотя бы на свет  лампы ослабить
это сияние, она дунула в нее и  погасила, и в темноте несколько нескончаемых
минут раздавался шорох сдираемой с тела одежды, и он взошел к ней на постель
и взял  ее,  и она закрыла глаза  от слепящих вспышек  прикосновений,  и это
длилось, длилось, длилось, и,  когда  она очнулась и открыла глаза, он  спал
рядом с ней на подушке, спал непробудным, глубоким сном, утомленный огромным
дневным переходом.
     А  она  не  спала рядом  с ним до утра,  вглядываясь в него  в темноте,
поглаживая его спину и  влажные еще от  купания волосы, а тело ее,  остывая,
струилось уже легким светом утоления.
     И сейчас, лежа  на кушетке и вспоминая тот далекий теперь  его приход с
гор, она понимала не столько  умом, а всем своим существом, что раз это было
когда-то  в ее жизни  и раз это живет в ней сейчас,  так ясно и  горячо, как
будто это  было  вчера, значит, ничего не  кончилось, ничего не умерло и она
совсем не одинока, хотя в {74} этой жизни его  рядом никогда не будет. Да, в
этой жизни его никогда не будет, но из  этой жизни он  все равно  никогда не
уйдет, пока не уйдет из ее сердца память любви.
     На  рассвете  Софичка  встала,  оделась, подошла к  дверям  горницы  и,
постучав, разбудила сидящих.  Наскоро позавтракав, Шамиль вышел в огород, за
изгородью  которого сразу начинался  лес. Софичка, боясь,  что  он  случайно
столкнется в  ее доме с бригадиром,  просила его быть осторожнее и приходить
только в заранее назначенную ночь.
     И  хотя он и  так приходил  каждый раз только  в заранее  обусловленное
время, теперь она боялась, как бы он ненароком не нарушил условия. Когда она
ему это  сказала, он  только пристально  посмотрел  на  нее,  но  ничего  не
ответил.   Бог  знает,  что  он  подумал!  Софичке  было  неприятно  от  его
пристального взгляда, но  ведь  не могла  она ему  объяснить, чем вызвана ее
осторожность.
     Теперь Софичка, возвращаясь с табачной плантации или из сарая, где  она
целый день низала табак, брала к  себе домой одну из дочерей дяди Кязыма или
тети  Маши. Софичка считала, что бригадир  не посмеет покуситься  на нее при
ребенке. При всей  своей кротости  она  и  так  бы