миндаля, сквозь злобно ощетиненные кусты дикой розы, так называемой собачьей
розы, по-собачьи разодравшей  ему брюки, сквозь резиново-упругие {144} кусты
рододендрона, сквозь шипастые плети заматерелого сассапариля.
     Снова скользил и падал на осыпях  камней,  и, падая,  вновь  героически
выбрасывал  вверх  руку с  бутылкой,  и  вновь  припадал  к  ней,  и,  снова
набравшись энергии, шептал сквозь зубы:
     -- ...вашу мать! Сдохну, но выйду к Большому Дому!
     Лицо  и  тело  его  были  исцарапаны, искусаны,  изгрызены, измочалены,
измолоты природой Чегема,  словно она вознамерилась не пускать его в Большой
Дом и вообще вырыгнуть его из себя.
     Он уже плутал несколько часов, смертельно устал,  был пьян и понял, что
заблудился, но шел,  не  останавливаясь,  теперь уже  надеясь  выйти хоть  к
какому-нибудь жилью, а там с помощью хозяев добраться до Большого Дома.
     И хотя он  разумом знал, что заблудился,  но каким-то  звериным чутьем,
сам не  подозревая об  этом, хоть  и  петляя по  склону,  словно по  течению
инстинкта,  медленно приближался  к родным местам  и уже  в  полной  темноте
ввалился во двор Большого Дома, но ничего не узнал.
     Он только заметил какое-то строение -- не то заброшенная хибарка, не то
покинутый  сарай.  Это  была  кухня Большого  Дома,  примыкавшая  к нему. Но
отдельно он ее никогда не видел и потому не узнал.
     Главным  ориентиром  Большого  Дома   был   гигантский   грецкий  орех,
посаженный  дедом еще в девятнадцатом веке.  Он рос на правой стороне двора.
Но этот грецкий орех уже давно был кем-то срублен, а потом распилен на доски
и увезен. Точнее, дело было так.
     Какой-то приезжий прохиндей, увидев могучее  дерево, усеянное  тысячами
орехов, поленился или испугался взобраться на него и длинной палкой, как это
обычно принято, посбивать орехи. Зато он не поленился несколько  дней подряд
рубить орех и, наконец  завалив его, собрал множество мешков грецкого ореха.
Остановить его было некому.
     К этому времени  страна окончательно  обэндурилась, и ее охватил жадный
пафос одноразовости, как последняя стадия атеизма. {145}
     Пафосом  одноразовости  определялась и вся жизнь  человека,  и все  его
действия  (заработал  --  пропил)  --  вплоть  до лишения  жизни  столетнего
плодоносящего дерева ради того, чтобы собрать с него один урожай.
     А  другой  человек  из  того  же  неугомонного  местечка  Наа,   увидев
опрокинутый  ствол  исполинского орехового дерева, не поленился  привезти на
тракторе из Наа что-то вроде портативного деревообрабатывающего заводика.  И
он целый месяц трудился  с  помощниками, разрезая ствол  и распиливая его на
бесчисленные  доски,   которых   хватило  бы,   вероятно,  на  строительство
небольшого поселка.  И в течение еще  одного месяца  доски были вывезены при
помощи того же трактора в это муравьино-неутомимое местечко Наа.
     Кроме  гигантского  грецкого  ореха,  как ориентир  Большого  Дома  еще
оставалась старая яблоня,  но она  была далеко не  столь высока и  тонула  в
темноте. Он ее просто не приметил.
     Вдребадан пьяный,  от усталости  едва  передвигая  ноги,  он с  тяжелым
скрипом  открыл дверь кухни,  совершенно пустой, с  едва угадывающейся слева
черной пастью очага. Нури допил коньяк,  швырнул бутылку в дыру очага, дошел
до правого угла кухни и, рухнув, заснул мертвецким сном.
     Он  проснулся на  следующий день за полдень,  когда  кухня  была залита
светом солнца, льющимся сквозь проломы окна.  Пробудившись, он увидел  перед
собой стену,  на которой были нарисованы кривотрубные пароходы, которые он в
детстве рисовал здесь  вместе с Софичкой. И  он подумал, что  это счастливый
сон о детстве, и бессознательно, чтобы продолжить сон, закрыл глаза. И тогда
вдруг видение кораблей  исчезло. И тут он  опять открыл глаза и окончательно
проснулся. Слегка размытые рисунки кораблей были на месте.
     Значит, он все-таки вышел  к Большому Дому! Но  как он  не узнал родной
дом и родную кухню! Он  перепил, черт возьми! Он вспомнил, как они в детстве
вместе  с Софичкой  рисовали эти  корабли,  бесконечно  слюнявя  карандаш  и
отнимая его друг  у друга. Вспомнил, как они пасли коз,  как  он  ее  храбро
защищал от обидчиков, соседских мальчишек. Вспомнил, как он еще {146} совсем
малышом, но уже чувствуя себя мужчиной, стыдился, когда Софичка целовала его
в то место между ключицами, где горло переходит в грудь и  где, по абхазским
народным поверьям, помещается душа.
     Софичка была на  два года старше него, и он вынужден был покоряться ей,
хотя ему уже тогда было стыдно, что сестра его целует. И он нехотя раздвигал
рубашку на шее, а Софичка, улыбаясь, говорила:
     -- Там, где душа! Только там, где душа!
     И целовала его.
     И вдруг он с ошеломляющей ясностью  понял, что загубил ее чистую жизнь,
что нет и никогда не будет ему прощения  за это, и, с дикой, утробной тоской
напрасного, запоздалого покаяния, закричал всей мощью своего голоса:
     -- Софичка!
     Он звал сестру. Это был вопль отчаяния, сливающийся  с  криком о помощи
проснувшейся души. Но в ответ  только молчание ветхой, заброшенной кухни. На
голос его  с  тихим замирающим шорохом с потолка  посыпалась какая-то труха,
как последние песчинки в песочных часах жизни.
     И  проснувшаяся  душа  его   захотела   вырваться  из   вместилища  его
собственного  тела. И  он, не  сводя глаз с  этих кривотрубных кораблей, так
счастливо  плывших куда-то  в детстве,  выхватил  нож  из  чехла,  раздернул
защитного  цвета  охотничью  рубаху, легко  нашел  острием  отточенного, как
бритва,  ножа то место  у  основания горла, где  якобы помещается душа, и  с
медленным сладострастием вонзил туда нож.
     Потом  он порывисто вырвал из раны нож и отбросил  его.  Кровь  хлынула
фонтаном! Уже теряя  сознание,  он  судорожными движениями пытался  прикрыть
рану, а потом  вдруг, словно вспомнив что-то, кровавыми ладонями стал мазать
по стене, и  никто никогда  не  узнает, что означали эти его движения: то ли
желание сохранить нежные рисунки  детства  под  защитным  слоем  собственной
крови, то ли  стереть  их навсегда  так, как будто их никогда не {147} было.
Минут через пять он, растянувшись у стены, тихо умер.
     Его труп нашли в тот же день. Кенгурский следователь сначала настаивал,
что это  убийство  пьяного  человека, не  очень  ловко  замаскированное  под
самоубийство. И  убийство скорее всего  совершено женщиной, которая  нещадно
оцарапала лицо защищающейся пьяной жертвы.
     Кто  его знает,  может быть,  следователь  переживал  за  учителя, мужа
любовницы  Нури, и жажда возмездия внушила ему этот вариант. Но вариант этот
был легко опровергнут всеми остальными показаниями. Тело Нури под изорванной
одеждой было исколото, исцарапано,  в  страшных синяках  и ссадинах. Все это
было  никак  не  похоже  на  последствия  женских  побоев.  Тут  следователь
природу-мать  спутал  с   его  красавицей.  Участники  пикника  тоже  дружно
показали, что, когда Нури спускался к Большому Дому, никакая женщина  его не
сопровождала.
     Оставшиеся родные, несмотря  на  его давнее  изгнание из  рода,  хотели
похоронить   Нури  на   семейном  чегемском   кладбище.  Но   тут   вмешался
могущественный клан  дельцов, к которому  он принадлежал, и с непостижимым в
своей  сентиментальности культом своих мертвецов устроил ему пышные похороны
на самом престижном мухусском кладбище.
     Был  привлечен и  местный скульптор. И  теперь  Нури в  виде мраморного
памятника  в  свой  естественный рост сидит  на мраморной  скамье  над своей
могилой.  Он  сидит  с  видом  ученого-ботаника,  благостно рассматривающего
табачный  лист, очень  натурально распластанный  на  его ладони.  Скульптор,
проявив известную  находчивость,  вырезал или отлил табачный лист из бронзы.
Но не всякий поймет, что  это табачный лист, а не, скажем, виноградный, если
не прочтет надпись, выведенную золочеными буквами под его именем и гласящую:

     "ВЕЛИКОМУ ЗНАТОКУ АБХАЗСКИХ ТАБАКОВ
     ОТ УБИТОЙ ГОРЕМ ГРУППЫ ТОВАРИЩЕЙ".