и велики ее счастье и любовь к мужу.
     Все благополучно спустились на окраину Чегема. Все сели  снова на своих
лошадей, а Роуф ввиду близости  дома распрощался с друзьями и  кружным путем
поехал к одному из соседей.
     Дело в том, что по абхазским  обычаям жених не может быть  в доме, пока
там   идет   свадьба.  Трудно  объяснить,  чем  вызван  этот  обычай.  Можно
предполагать,  что  он выражает  мистическое  целомудрие  перед  предстоящей
брачной ночью. Обычай этот,  отделяющий жениха  от  невесты, как  бы очищает
воображение   гостей    от    чувственных    картин,   вызванных    чересчур
натуралистической близостью жениха к своей невесте.
     Хотя было уже темно, но метров за двести  от дома  Роуфа их  заметили и
дали  знать  в дом  об  их приближении. Несколько молодых людей вскочили  на
коней  и  поскакали в  их  сторону, джигитуя и стреляя  в  воздух из ружей и
пистолетов. Неожиданно Баграт, муж Тали,  выхватил пистолет и несколько  раз
выстрелил в воздух,  чем до смерти  напугал  Софичку,  которая, по-видимому,
весь запас своей храбрости растратила на этот головокружительный спуск.
     Вместе  со всей кавалькадой, замирая от  волнения,  Софичка въехала  во
двор, где у кухни стояли старейшины этой части села, и среди них она увидела
отца Роуфа, старого Хасана, и его мать. Две {35} женщины, стоя рядом с ними,
держали в руке по керосиновому фонарю.
     По  двору  сновали  люди.   Справа  весь  большой   двор  был  перекрыт
брезентовым  навесом, под которым стояли столы и скамьи, наскоро сколоченные
из досок.
     Оттуда  доносился  разнобой голосов. Кругом стояли люди и  смотрели  на
невесту. Кто-то взял лошадь Софички под уздцы, кто-то помог ей слезть с нее,
она не замечала ничего.
     Первым подошел к ней седовласый старик, старейшина всего  соседства. Он
поцеловал ее, благословил и  как бы направил ее лицом к дому.  После этого к
ней подошел старый Хасан и тоже  поцеловал ее,  а после  него  к ней подошла
мать Роуфа и, обняв ее, поцеловала в глаза.
     Сейчас  отовсюду на нее глядела  толпа гостей,  и Софичка, оцепенев  от
волнения, не  знала, что делать,  и главное, решительно не знала, куда  деть
руки, которые висели у нее  вдоль  тела,  как совершенно лишние,  тяжелые  и
смехотворные.
     И вдруг Софичка заметила в толпе мальчугана, который принес ей весточку
от  Роуфа.   Страшно  обрадовавшись  его  знакомому  лицу,  огромным  глазам
ангелочка, сделавшего  свое амурное дело,  она вдруг забыла свои волнения и,
расплывшись в улыбке, уставилась на него.
     Но  мальчик  нахмурился,  показывая  неуместность  ее  улыбки   и  даже
некоторую ее идиотичность, однако Софичка, ничего не понимая, продолжала ему
улыбаться, и тогда  мальчик, как  бы для  того, чтобы полностью  отсечь  это
безобразие от себя, спрятался за спиной соседа.
     Тут  грянула свадебная  песня,  вокруг  Софички  затанцевали  несколько
молодых людей,  и  она, сопровождаемая свадебной песней, танцующими молодыми
людьми, отцом и матерью  Роуфа, пересекла  двор и  поднялась  в дом. Одна из
женщин, выделенная для  этого  ритуала, поджидала  ее у порога  и осыпала ее
голову серебряной мелочью. После этого она взошла на крыльцо под скрещенными
кинжалами двух парней. {36}
     В  одной  из  комнат,  ярко  освещенной  керосиновой  лампой,   Софичку
поставили у стены, накинули ей на голову белый шелковый платок, и теперь она
считалась Введенной в Дом.
     Стали  входить гости, желающие  взглянуть на  невесту. Некоторые из них
приносили подарки:  ткань  на платье, домотканый  ковер, новое одеяло и тому
подобное. Некоторые приносили просто деньги.
     Гость, приподняв  платок,  взглядывал на невесту, потом, насмотревшись,
выпивал стопку чачи, которую ему вместе с  легкой закуской преподносила Тали
или Маяна, стоявшие  рядом. Гость выпивал за здоровье  невесты  и уходил  во
двор, где протискивался к своему месту за пиршественным столом.
     Еще  до прихода гостей одна из  соседок  ввела в  комнату  того  самого
мальчугана,  который  приносил  ей  весточку  от  Роуфа.  Он  сел  за стол с
тетрадкой и карандашом. Когда стали заходить гости  с подарками,  он, приняв
важный  писарский вид, стал вписывать их фамилии в  тетрадь  и отмечать, кто
какой  подарок  принес.  У некоторых  гостей он  бесцеремонно  переспрашивал
фамилии  и  имена, и те безропотно ему подчинялись, боясь, что их приношения
могут остаться безымянными.
     Софичке  стало ужасно смешно, что мальчик, подражая каким-то конторским
работникам, важничает, склонившись над  своей  тетрадкой.  Мальчик, заметив,
что она ему улыбается сквозь шелковую накидку, сделал вид, что ничего такого
не  заметил  и  замечать не  собирается,  и,  нахмурившись,  как  бы  строго
сосредоточился на проверке своих записей.
     А  между  тем  внизу,  во  дворе,  под  брезентовым  навесом,  началось
свадебное  пиршество. Оно  началось с того, что  старый Хасан, держа в одной
руке заостренную палку с надетыми на нее сердцем и печенью жертвенного быка,
а  в другой -- стакан вина,  произнес языческую молитву в  честь покровителя
домашнего очага, прося одарить молодых здоровьем, чадородием и миром.
     Вслед  за  ним все опорожнили свои стаканы за здоровье молодых, выбрали
тамаду,  и свадебное пиршество заработало  разрывающими  {37}  мясо  зубами,
жующими челюстями, чмокающими языками и влаголюбивыми глотками.
     А  Софичка  всю ночь стояла  в  своей  комнате,  куда время от  времени
приходили  гости взглянуть  на  нее,  поздравить, выпить стопку чачи и снова
влиться в свадебное пиршество.
     Несколько раз Софичку отправляли  в  другую комнату отдохнуть.  Лежа на
кровати, она дремала и сквозь дрему слышала звуки песен, хлопанье ладоней во
время  танцев,  вскрики  застольцев  и  покрывающий все звуки громкий  голос
тамады. Через некоторое время ее  снова поднимали, ибо застольцы, подчиняясь
таинственным  воздействиям   винных  паров,   то  забывали  о  невесте,   то
проникались  неостановимой жаждой увидеть ее  лицо,  приподняв край шелковой
накидки.
     Поздним утром  пиршество иссякло. Днем Софичка отдыхала, а на следующую
ночь  пиршество возобновилось.  Но теперь Софичка спала в  закрытой  комнате
вместе со своим мужем,  который тайно  через заднюю дверь  дома  пробрался к
ней. По  старинным обычаям гости, как бы  проникшись идеей защиты целомудрия
невесты, имели  в таких  случаях  право перехватывать  жениха,  полушутя (но
достаточно надоедливо) мешать его попыткам соединиться с невестой.
     Хорошо жилось Софичке в доме Роуфа. И старый Хасан, и его жена Хамсада,
и  брат Роуфа  Шамиль, и  его жена  Камачич, и двое их детей  --  все любили
Софичку. И как можно ее не полюбить, миловидную, мягкую, услужливую Софичку,
целыми днями занятую в доме, на  огороде,  на приусадебном участке. Стоит ли
говорить, что  ее дар  любви  ко  всем  ближним  разгорелся ровным,  сильным
пламенем в этом добром доме.
     Роуф любил подшучивать над всеми,  и нередко его шутки были обращены на
Софичку. Софичке нравилась эта  его черта, хотя она и не всегда понимала его
шутки. Так, в один из  первых дней ее пребывания  в доме мужа он  попросил у
нее:
     -- Не приготовишь ли ты нам коршуна? {38}
     -- Давайте, -- сказала Софичка, не ожидая подвоха и, главное, не видя в
своих словах ничего смешного.
     Но  все почему-то дружно расхохотались, пояснив ей, что в этом году уже
коршунов  не будет,  что  придется ждать перелета до следующего сезона.  Ну,
ждать  так ждать, что тут  смешного? Но Роуф  стал всем  разъяснять, как она
вздохнула,  с  какой печальной  покорностью  и  даже обреченностью  она дала
согласие приготовить коршуна и сколько  душевных  сил  ей  стоило преодолеть
родовую  неприязнь  к  этой  вкусной птице, свойственную  жителям  западного
Чегема. Хотя Софичке  казалось, что она Роуфу  ответила обычным голосом, она
поверила  ему и решила, что  в самом деле выразила свое  согласие обреченным
голосом, да еще как бы зная, что коршунов уже нет.
     Этой своей  склонностью к  шутке он напоминал ей дядю Кязыма и от этого
казался ей еще роднее и любимее. Правда, надо сказать, что шутки дяди Кязыма
обычно бывали жестче. Но все  равно Софичка находила в Роуфе что-то общее  с
дядей Кязымом, и  это  ей нравилось,  потому  что  она  и дядю Кязыма  очень
любила. Ведь, в сущности, он ей заменил отца.
     Около года Софичка и Роуф прожили в доме  его отца. За это время Роуф и
его брат Шамиль  построили дом поблизости от дома  тети  Маши.  Когда  они с
Роуфом  переехали  жить  в  свой  дом,  Софичка  была рада,  что  она  живет
собственным домом да  еще поблизости от  своих. Она  была рада бывать у тети
Маши, в Большом Доме дедушки и у всех остальных. Но и дом старого Хасана она
тоже не забывала и туда успевала приходить время от времени.
     За  год  замужества  Софичка  испытала только одно  сильное потрясение.
Возвращаясь с кувшином воды от родника, она поскользнулась  и упала, и у нее
был  выкидыш. Софичка  погоревала с  неделю, а потом постепенно успокоилась.
Она решила, что у них с  Роуфом  вся жизнь  впереди и  у нее еще будет много
времени, чтобы завести детей. Если б она знала, что ей предстоит.
     В  то утро, позавтракав с мужем, Софичка отправилась на  огород, {39} а
Роуф,  взяв топор,  поднялся  в  лес.  Он  собрался  срубить  огромный  бук,
распилить его и пустить на доски. Он  его  давно  выбрал  в лесу,  еще когда
строили  дом,  отметил  и  собирался  срубить,  чтобы  наделать  досок   для
кукурузного амбара.
     Был  чистый, уже  совсем  весенний,  февральский  день.  Нежным розовым
цветом цвели персики и алыча, курчавая травка пушилась на  дворе и на склоне
горы под верхнечегемской дорогой.
     Софичка  вскапывала огород и сажала семена цицмата, укропа, петрушки  и
кинзы.  Вдруг Софичка случайно  подняла  голову  и увидела  на склоне  горы,
недалеко от дома  Адгура, спускающегося  вниз Роуфа. Сердце у нее неожиданно
сжалось  от  боли.  Она  никак   не  могла  понять,  почему  он  так  быстро
возвращается домой.
     И что-то странное было в  его далекой  походке.  Он шел  как-то слишком
осторожно и даже вроде  покачиваясь. И почему-то одну руку прижимал к шее. И
вдруг у Софички мелькнула догадка: он пьян! Где же он мог  выпить с утра? Ну
конечно, в доме Адгура! Он проходил мимо  его дома, когда собирался в лес, а
у Адгура, видно, были гости, и он, увидев Роуфа, позвал его к себе! Ведь сам
он болен и пить не может.  Вот  он и решил,  что Роуф  по-соседски поддержит
стол. Пока  она об этом думала, Роуф прошел склон  и скрылся возле  родника,
где тропа поднималась к их дому.
     Как  только Роуф скрылся,  какая-то  черная тревога снова сжала  сердце
Софички. Яркий день  потускнел, словно солнце зашло за тучу.  Как-то странно
он шел. Она вдруг поняла, что за какой-то час или  полтора с тех пор, как он
ушел из дому, он  никак не мог так опьянеть. Такого  за абхазским  застольем
никогда не бывает. И почему он все время рукой придерживал шею?
     Опершись о лопату, Софичка, словно окаменев, стояла на огороде. Вот  он
появился  у ворот, все так же  придерживая шею и, словно  в темноте, неверно
ступая по  тропе. И  вдруг  Софичка, как  в страшном сне, заметила, что рука
Роуфа, придерживающая шею, вся в крови.
     -- Что с тобой!..  закричала она  не своим голосом  и побежала  к нему.
{40}
     Она распахнула ворота и обняла его.
     -- Что с  тобой?! --  повторила она в отчаянии,  теперь заметив, что не
только ладонь, но и все плечо, и рукав свитера залиты кровью.
     --  Ничего, --  тихо сказал Роуф,  продолжая  придерживать шею,  --  не
пугайся.
     Лицо у него было бледно-серое. Почти теряя сознание от ужаса, она ввела
его  во  двор.  Он  остановился   посреди  двора,  покачиваясь  и  продолжая
придерживать кровавой ладонью шею.
     -- Доведи меня до постели, -- сказал он, и Софичка вдруг поняла, что он
почти ничего  не видит,  хотя глаза  у него открыты. Она  почувствовала, что
сознание мгновениями приходит к нему, а мгновениями уходит. Она схватила его
под руку и повела к дому. Он так тяжело на нее опирался! Как только он дошел
до дому!
     Она  хотела положить его  на  кровать,  но  он тяжело сел на нее  и  не
захотел ложиться.
     -- Я все перепачкаю, -- сказал он, -- помоги раздеться.
     Он  беспомощно, как ребенок, поднял руки, и она  стянула с него тяжелый
от крови свитер. Потом она ему помогла стянуть  брюки и носки.  Он  лег. Вся
шея его была  залита кровью, и  она увидела глубокую рану  под правым  ухом.
Кровь продолжала оттуда капать, и он снова прикрыл рану ладонью.
     -- Как это ты? -- вскрикнула Софичка.
     -- Потом, -- сказал он, --  перевяжи чем-нибудь. Софичка залезла в шкаф
и достала чистую простыню. Она начала ее разрезать ножницами, но поняла, что
ножницы слишком медленно режут, и стала рвать простыню на длинные куски. Она
принесла  из  кухни кувшин,  плеснула из него на  кусок простыни  и стала ею
протирать его  окровавленную шею. Тут она убедилась, что много крови затекло
под  рубашку,  стянула  ее  с него и  снова,  плеща  водой  на  кусок чистой
простыни, протерла, промыла все его тело. Потом новым чистым куском простыни
она перевязала ему шею. Во время перевязки он только тихо постанывал.
     -- Сейчас хорошо, -- сказал он после перевязки, вытягиваясь на постели.
Через минуту его стал колотить озноб. {41}
     -- Как это ты? -- спросила она.
     Роуф рассказал ей, что  случилось. Оказывается, когда он подошел в лесу
к  своему  дереву,  он увидел,  что  его  рубит  ее брат  Нури.  Он  его уже
наполовину  перерубил. Роуф показал  ему на зарубку,  которую он  оставил на
дереве. На это Нури  ему ответил, что ему рано делать  зарубки на деревьях в
их краю  Чегема, пусть делает  зарубки там,  где живут коршуноеды. Слово  за
слово, и Нури,  и оттого, что  был  по природе горяч, и оттого, что с самого
начала  невзлюбил  Роуфа, и оттого,  что  он сейчас  был не  прав, пыхнул  и
швырнул в Роуфа топор. Топор пролетел мимо головы Роуфа, чиркнув лезвием его
по шее. Вот все, что случилось.
     Пока он рассказывал, повязка на его шее вся пропиталась кровью, и кровь
стала  капать на подушку. Софичка сняла  с  его шеи повязку, промыла  рану и
снова завязала  ему шею  новым  куском  простыни.  Она  перевернула под  ним
окровавленную подушку и,  став на колени у его изголовья, стала  гладить ему
волосы. Он это любил.
     --  Вот так хорошо, -- сказал Роуф и положил руку ей  на  плечо. В руке
была мертвая тяжесть.  Он лежал,  закрыв глаза, слегка постанывая. Но  озноб
как будто унялся.
     Софичка попыталась  встать,  чтобы  крикнуть тетю  Машу,  но он  слабым
движением  руки на ее плече  дал  знать, что хочет, чтобы она продолжала его
гладить по голове. Он  тихо постанывал, она продолжала его гладить по голове
и вдруг,  взглянув на повязку, обмерла: она была вся  в крови. Она вскочила,
сняла повязку,  обтерла  шею, где из маленькой ранки, как  из маленького, но
глубокого  родника  какая-то  сила  все выталкивала и выталкивала кровь. Она
снова перевязала ему шею, принесла чистую подушку и, поддерживая его голову,
вытащила из-под него окровавленную подушку и заменила ее свежей.
     Софичка поняла, что надо кричать людей, что она одна  не справится. Она
выскочила на веранду и закричала тете Маше как ближайшей соседке:
     -- У нас несчастье!  Роуф ранен! Передай дяде  Кязыму, пусть  сейчас же
едет за доктором! {42}
     -- Софичка, пить! -- попросил Роуф, когда она вбежала в комнату.
     Софичка  побежала на кухню, налила в чайник кислого молока из кастрюли,
вбежала в горницу  и  долила в кислое молоко воды из кувшина. Она знала, что
вода  с кислым молоком лучше утоляет жажду.  Перелила из чайника эту смесь в
стакан и подала ему. Он выпил целых три стакана.
     Пока она его поила, она слышала голос тети Маши, кричащей в Большой Дом
о  постигшем  Софичку  несчастье.  Повязка  на  шее  неумолимо закрашивалась
кровью.
     Она присела рядом  с ним на кровать и снова стала гладить ему голову. И
вдруг, ужасаясь самой себе, подумала: он это так любил при жизни!
     -- Софичка, -- сказал он очень тихо, но очень  вразумительно, -- сейчас
сюда нагрянут люди, и я боюсь, что  мы не успеем  поговорить... Если со мной
что случится...
     -- Роуф, что ты говоришь! -- вскричала Софичка.
     -- Если со мной что случится,  -- упрямо повторил Роуф, -- ты все равно
люби меня...
     -- Что ты  говоришь,  Роуф! -- закричала Софичка. -- С тобой ничего  не
случится!
     -- Все равно люби  меня, -- жестко повторил Роуф,  -- даже если выйдешь
замуж, все равно люби меня...
     -- Роуф, -- сказала Софичка, изо всех сил глотая подступающие  рыдания,
-- я никогда,  никогда  не выйду замуж... Но  ты  не  умрешь, не может быть,
чтобы ты умер из-за такой ранки...
     -- Не знаю,  -- сказал Роуф,  как бы  успокоенный ее словами, --  но  я
хочу, чтобы ты меня всегда любила... Дай напиться...
     Софичка поднесла к его губам прохладительный напиток,  и он жадно выпил
два  стакана.  Потом он  закрыл глаза и  как будто  забылся.  Она гладила  и
гладила  ему голову. Но повязка опять  насквозь промокла кровью, и она опять
ее сменила. Он продолжал находиться в забытьи и вдруг ясно сказал:
     -- Пора пахать... {43}
     Он это  сказал, не  открывая глаз, и Софичка не могла понять, к чему он
это сказал. Пахать и в самом деле было пора, но он это так сказал, как будто
оттуда ему виднее и он это говорит остающимся здесь.
     --  Меня  все  ваши полюбили,  -- вдруг сказал он,  открывая  глаза, --
только он один меня чего-то невзлюбил... Я был сильней... Может, поэтому...
     -- Я ему  этого никогда в жизни не прощу, -- сказала Софичка, -- он мне
не брат.
     Роуф лежал с закрытыми глазами, изредка тихо постанывая.
     -- Не прощай, -- вдруг сказал он  внятно, открыв глаза, -- но мстить не
надо...  Скажи брату: "Мстить не надо... Кровь -- нехорошо..." Из меня вышло
столько крови... Кровь -- нехорошо...
     --  С  тобой ничего не  будет! -- закричала  Софичка.  -- Тебя  вылечит
доктор...
     --  Да, -- согласился  Роуф,  -- но ты  меня  всегда люби... Собаку  не
забывай кормить.
     Прикрыв ладонью  рот, Софичка беззвучно рыдала  у его постели,  когда в
дом вбежали тетя Маша, тетя Нуца  и дядя Кязым. Роуф уже не приходил в себя.
Иногда он в бреду  говорил какие-то слова, но разобрать их было  невозможно.
Дядя Кязым поехал за доктором в Анастасовку.
     Роуф еще дышал редкими, глубокими вздохами, когда во дворе раздался вой
собаки.  Все поняли,  что  это конец. Собаку прогнали со  двора, она убежала
вниз к роднику, и оттуда время  от  времени раздавался ее пронзительный вой.
Роуф умер  за  час до приезда дяди Кязыма и доктора. Доктор  сказал, что все
равно уже ничего нельзя было сделать -- он потерял слишком много крови.
     Черное отчаяние сдавило душу  Софички.  Она ничего не видела, ничего не
понимала, не могла  плакать. Покойника вымыли, переодели,  положили в  гроб.
Трое суток приходили  люди  прощаться,  их встречали, сажали  за поминальные
столы,  но  Софичка  ничего  не  понимала.  И  только на  третьи  сутки  она
затряслась в беззвучном плаче, когда во двор, громко рыдая, вошел Алеша. Она
вспомнила {44} с такой яркостью и  резкостью тот  вечер, тот ливень, ту ночь
на  лошадях, она вспомнила, как Роуф  накидывал на нее бурку, как его пальцы
завязывали тесемки на ее  шее, и, словно только сейчас поняв, что его больше
не будет, затряслась, зашлась в самом страшном беззвучном плаче.
     А между тем в траурной толпе гостей уже перешептывались о том, что брат
Роуфа  Шамиль не  пришел  попрощаться  с  мертвым  братом. Это  было  верным
признаком того, что он готовится к кровной мести. По древним законам кровной
мести брат не может оплакивать смерть брата, не отомстив за его смерть.
     На следующий день после  похорон дядя Кязым пришел к Софичке. Тетя Маша
оставалась с Софичкой ночевать.
     --  Софичка, --  ск