поехал в Кенгурск, встретился с начальником НКВД и
изложил ему условия Шамиля.
     Начальник  немедленно принял условия  Шамиля,  хотя  встречаться с  ним
ночью в горной деревушке ему не хотелось. Но карьера его  висела на волоске.
О высадившемся парашютисте знало республиканское начальство, а принятые меры
не дали результатов.
     По агентурным данным с  Клухорского перевала, было известно, что Шамиль
не найден ни среди мертвых, ни среди раненых. Один из раненых сказал, что он
храбро сражался, но потом куда-то исчез. Теперь начальник  решил, что именно
Шамиль спустился на  парашюте. К тому же осведомитель из Чегема сообщил, что
жена Шамиля с наступлением ночи дважды уходила из дому.
     Подтверждений никаких не  было,  но решили на  всякий  случай допросить
жену.  Жена  полностью  отрицала то,  что виделась с {85} мужем или что-либо
знает о его судьбе. Ее  уже готовы были отпустить с тем, чтобы  осведомитель
более внимательно следил за ее поведением.
     Сравнительная небрежность, с которой  диверсант не уничтожил застрявший
на  дереве  парашют, подсказывала,  что он в  этих  местах, по-видимому,  не
собирался оставаться.  В  конце  концов, что делать диверсанту поблизости от
Чегема? Не взрывать же табачные сараи?
     И вдруг такое признание! В самом деле Шамиль оказался здесь, да  еще не
один!  Да еще сам напрашивается на переговоры! Жену Шамиля тут же выпустили,
взяв с  нее  подписку, что  она  будет молчать обо всем,  о  чем с ней здесь
говорили.
     В  воскресенье  вечером домой к Софичке  пришел председатель колхоза  и
начальник  НКВД.  Софичка  зарезала   курицу,  приготовила  орехов,  сациви,
мамалыги, чачи и  стала вместе с гостями дожидаться Шамиля. Она чувствовала,
что начальник НКВД  очень  волнуется  и, попросту говоря, боится предстоящей
встречи.
     Накануне ночью  Шамиль  заходил к ней.  Он тоже  сильно  волновался. Он
знал, что с самого  начала сделал неправильный шаг, то есть сознался, что он
в лесу не  один.  Но, потрясенный арестом жены и предстоящим  арестом отца и
матери,  а потом, может быть, и Софички, он забылся, он набивал себе цену  и
теперь понял, что они потребуют у него выдачи его лесных друзей.
     Кроме того, он боялся, что начальник  приведет с собой  чекистов, чтобы
схватить   его  в  самом   доме.  От  них  всего   можно  было  ожидать,  но
останавливаться  уже  было  поздно.  Он  договорился  с  Софичкой,  что если
начальник придет с чекистами,  то она, когда  он постучит  в  дверь,  громко
крикнет:
     -- Входи, тебя ждут!
     А  если  начальник  будет  один  с  председателем  колхоза, она  должна
спокойно сказать:
     -- Входи, входи!
     Софичка запомнила  эти два знака и много  раз повторяла про себя, чтобы
не спутать.
     И  вот  этот грозный  начальник,  к удивлению  Софички,  приходит, {86}
одетый в  штатское  пальто  и  штатский костюм. Начальник  кенгурского  НКВД
действительно боялся встречи с этим человеком, который,  как он был  уверен,
таким страшным образом убил бригадира. И хотя бригадир на них не работал, но
зверское  убийство  и отрезанный  язык, брошенный собаке,  были, в сущности,
прямым оскорблением его конторы.  И  он  уже заранее ненавидел  его за  это.
Однако  он выработал определенную линию поведения. Ни малейшего  намека, что
они  его подозревают  в убийстве.  Надо  было  выкурить  из  леса этих  двух
диверсантов.  Надо было ему достаточно много обещать, но не  более того, что
выглядело бы правдоподобно.
     Опыт  многолетней работы  в НКВД  убедил его,  как трудно иметь дело  с
этими    горцами.   Тайная   статистика   вербовки   секретных   работников,
опубликование которой вызвало бы взрыв гнева  так  называемых цивилизованных
народов, эта тайная статистика ясно показывала, что горцы  не хотят понимать
классового  характера  нравственности. И хотя ему удалось сломать одного  из
чегемцев  и заставить его работать  на себя, и  его с  этим  поздравлял  сам
начальник  республиканского  НКВД,  пока  это   мало  что  давало.   И  этот
осведомитель так боялся разоблачения, что не выследил жену Шамиля, когда она
уходила  из  дому,  и даже не притаился  где-то  у  дома,  чтобы  убедиться,
вернулась ли она ночью домой.
     Да, цивилизация,  думал начальник,  приводит к  облегчению вербовки,  и
потому она полезна. И  потому  хорошо, что  в самых отдаленных горных  селах
открывают школы,  радиоточки, завозят туда  газеты на родном языке. Но толку
от этого немного.
     Черт с ней, с вербовкой! Но как нехорошо ведут себя горцы, привлеченные
по тем  или  иным  делам!  Пространства долин и особенно  городов  уже навек
загазованы страхом перед его грозным учреждением. Но горы и вместе с ними  и
горцы пока еще  высовываются  над  этим  загазованным пространством  великой
родины. И нет у них предварительной  обработки страхом, который превращает в
податливый воск  каждого, кто  попадает  в его учреждение. При допросах  они
неожиданно бывают оскорблены черт  знает чем, {87} кидаются на следователей,
и   порой  приходится  их  пристреливать  прямо   в   кабинете,  что  крайне
нежелательно во всех отношениях. Хотя бы потому, что в Кенгурске чрезвычайно
звукопроницаемые стены.
     Да, уже двенадцатый  час, но он почему-то не  идет. Не  заманил ли,  не
устроил ли засаду?!
     Софичка чувствовала, что начальник  волнуется. Она чувствовала,  что он
боится Шамиля, и это  ее, с одной  стороны, наполняло гордостью,  а с другой
стороны, удивляло. Как  же он да и председатель не понимают, что, раз Шамиль
договорился  встретиться с ними по-мирному,  он их не  тронет.  Неужели  они
совсем не верят людям? Но значит, тогда и им нельзя доверять. Что же будет с
Шамилем?
     В кухне стояла тревожная тишина. Только слышалось, как в очаге время от
времени потрескивают дрова. Начальник НКВД  чувствовал,  что ноги его дрожат
постыдной,  неостановимой  дрожью,  и  он боялся,  что  этот  страх  заметит
председатель колхоза или эта блажная хозяйка. Он хотел себя уверить, что это
не страх, а просто боязнь, что сорвется такое важное дело, но каблуки, время
от времени  выбивавшие дробь  на земляном, слава  Богу, полу, ясно  говорили
ему,  что это  именно страх. Но ведь  в двадцатых годах он бывал в настоящих
стычках с  басмачами. И не было  такого потного,  постыдного страха. Что  же
случилось с тех пор с ним? Или со всеми? Сначала верили, потом подумать было
страшно, что вера испарилась, а потом и вообще думать стало страшно.
     Вдруг раздался стук в дверь. Начальник  вздрогнул. Хотя все внимательно
вслушивались в тишину, никто не слышал, как он взошел на веранду.
     -- Входи,  входи! -- крикнула Софичка, опомнившись. Дверь распахнулась,
и  Шамиль оказался в дверях. В одной руке он держал автомат. Он  внимательно
оглядел  кухню  и  вошел.  Начальник  НКВД  и  председатель  колхоза  встали
навстречу.
     -- Хороших вам трудов, --  сказал  Шамиль  по-абхазски, протягивая руку
председателю. Это прозвучало как  насмешка, учитывая, что так  здороваются с
крестьянами, когда те работают. {88}
     --  Здравствуй,  Шамиль!  --  крикнул  председатель,  как  бы  заглушая
насмешку, прозвучавшую в приветствии Шамиля.
     Он  громко хлопнул ладонью протянутую руку  Шамиля.  Шамиль и начальник
НКВД сдержанно поздоровались за руку.
     --  Совсем  в  лесу  одичал!  --  опять  громко  крикнул  председатель,
панибратствуя от волнения.
     --   Одичаешь,   --  сдержанно   согласился  Шамиль,  и  на   мгновение
установилась неловкая тишина.
     --  Давайте  за стол! За стол! -- крикнул председатель, нервно  потирая
руки  и, словно  гостеприимный хозяин,  подталкивая  Шамиля и  начальника  к
столу.
     Уселись. Шамиль и начальник друг против друга. Шамиль прислонил автомат
к стене  за  своим стулом.  Софичка разлила  по  блюдечкам ореховую подливу.
Председатель колхоза с нервной поспешностью разлил чачу по рюмкам.
     --  За удачу вашей встречи, -- по-русски сказал председатель, -- за то,
чтобы все окончилось хорошо: для нашей власти, для нашего колхоза, для всех!
     -- Аминь! -- подхватила Софичка с удовольствием. Все выпили и принялись
за еду. Шамиль  сдержанно и спокойно,  во всяком случае внешне, председатель
суетливо и быстро, а начальник неохотно, но стараясь скрыть это.
     Он  очень волновался.  Автомат, прислоненный к стене за  спиной Шамиля,
явно мешал ему. Но он все же был уверен, что сумеет провести беседу так, как
это нужно. Да, если все получится, как надо, он уже знал в глубине сознания,
что никогда не простит унизительную дрожь в ногах в ожидании этого дезертира
и даже этот автомат, нагло  прислоненный к  стене  за его спиной, никогда не
простит.
     После третьей рюмки  заговорили о деле. Софичка стояла спиной к очагу и
лицом  к  свету,  внимательно  слушая  начальника.  Начальник,  естественно,
говорил по-русски,  и  Софичка  слегка напряглась, чтобы  уловить  смысл его
речи. Она не все слова понимала по-русски. {89}
     Сначала начальник  сказал,  что сейчас страна ведет  тяжелую  борьбу  с
врагом и каждый должен сделать все,  что может,  для  победы родины. Софичка
это легко поняла, потому что то же самое им говорили и в колхозе.
     Потом  начальник  сказал, что,  по  агентурным  сведениям,  которые они
имеют, он хорошо сражался на Клухорском перевале,  и это  ему будет зачтено.
Но  самое главное,  настаивал начальник,  он должен во  что  бы  то ни стало
заставить  диверсантов  сдаться.  Он должен передать  их  в  НКВД живыми или
мертвыми. Но лучше живыми.
     "Что же Шамиль не говорит, что эти диверсанты совсем  не лемцы,  а наши
ребята", -- думала  Софичка, все сильнее и сильнее волнуясь. Она думала, что
начальник обязательно смягчится, узнав об этом.
     Наконец Шамиль сказал, что один из  этих ребят армянин из села Атары, а
другой мингрелец из Кенгурска. Начальник спросил у него их имена и фамилии и
записал себе в маленькую книжечку.
     По наблюдению  Софички,  начальник  нисколько не смягчился,  узнав, что
диверсанты -- местные ребята.  Он несколько раз повторял,  что Шамиль должен
передать их  в руки  НКВД живыми или мертвыми.  Но лучше  живыми. И тогда он
может  твердо обещать, что суд над ним ограничится отправкой  его на фронт в
штрафной  батальон. На  свой страх  и риск  начальник обещает  его,  если он
честно выполнит условия договора, на  неделю оставить дома. На  неделю -- не
больше. Это он обещает  твердо. Пусть увидится  с  женой  и детьми. Это  был
тонкий  ход,  по мнению начальника, снимающий подозрения, что он  знает, что
Шамиль виделся с женой.
     -- Что  будет  с этими ребятами,  --  глухо спросил  Шамиль,  --  их не
расстреляют?
     -- Если выяснится, как ты говоришь, что они ничего  плохого не сделали,
-- отвечал начальник твердо, -- их незачем расстреливать. Их будут судить, и
каждый получит срок в зависимости от  своей вины. Только помни: они --  твоя
плата за свободу. Иначе ничего  не  могу  обещать.  Я обещаю только то,  что
могу. {90}
     Чугунея лицом, Шамиль  кивнул в  знак согласия. Через полчаса начальник
НКВД  и председатель колхоза  вышли  из дома и, освещая себе путь  карманным
фонариком, открыли ворота и поднялись на верхнечегемскую дорогу.  И пока они
не вышли на  нее, начальник  НКВД  испытывал  предательскую  дрожь  в ногах,
боясь, что товарищи Шамиля ждут их в засаде.
     Проводив гостей  до ворот, Софичка  вернулась на кухню.  Шамиль сидел у
огня, глубоко задумавшись.
     -- А они захотят выйти из лесу? -- спросила Софичка.
     -- Нет, -- сказал Шамиль, мрачно глядя в огонь.
     -- Так  что же будет?  --  спросила Софичка в  ужасе, приложив ладони к
щекам и глядя на Шамиля своими темными лучистыми глазами.
     -- Ничего хорошего не будет, -- сказал он, вздохнув. -- Но видно, такая
моя судьба. Дай мне веревок...
     Чувствуя что-то  недоброе, Софичка  вынесла из кладовки  моток веревки.
Расстегнув рубашку, он  мрачно  перепоясал тело веревкой, потом застегнулся,
перекинул автомат через плечо, накинул бурку и обернулся в дверях:
     -- Что бы ни  случилось, Софичка, запомни: ты меня никогда не видела до
того,  как я пришел  сдаваться.  Запомни:  что бы тебе ни говорили,  ты меня
никогда не видела. Ты не знаешь, кто убил бригадира. И это запомни.
     Он  вышел  из дома,  и бурка его быстро  растворилась  в черноте  ночи.
Софичка долго  стояла на веранде,  прислушиваясь к  тревожной  тишине  ночи.
"Господи, -- думала она, -- сохрани наших близких -- и тех, кто на фронте, и
тех, что мучаются здесь".
     На следующий день рано  утром недалеко друг от  друга на нижнечегемской
дороге нашли  двух связанных по рукам  и ногам  людей. Это были  диверсанты,
сброшенные  полгода назад на парашютах. В тот же  день утром Шамиль явился в
правление  колхоза и  сдал  три автомата,  два пистолета и  радиоаппаратуру.
Диверсантов вместе с оружием и аппаратурой отправили в кенгурский НКВД. {91}
     На  следующий  день  оттуда явились  несколько  чекистов  и,  прихватив
председателя колхоза, пошли искать место стоянки Шамиля и этих диверсантов.
     Диверсанты  уже указали  приметы  места  своей  стоянки.  Стоянку легко
нашли, но  то,  что искали чекисты,  исчезло.  Они искали  предметы домашней
утвари, по которой можно было бы определить, с кем был связан  Шамиль, когда
был в  лесу.  Но  ничего,  что могло быть  домашней  утварью,  в  шалаше  не
оказалось. Шамиль тщательно, перед тем как идти в правление колхоза, все это
вынес из шалаша и забросил в самые непроходимые дебри.
     Диверсанты уже сознались во всем, озлобленные предательством Шамиля. Но
они и  сами не знали, к кому он время от времени  ходил. Он этого даже им не
сказал. Но то,  что  у них  было  кое-что  из еды, добытой  помимо  охоты, и
кое-какая утварь, они сказали.
     Начальник НКВД тщательно готовил дело на Шамиля. Сильнейшим  козырем  у
него  была  неопровержимость  крестьянской  одежды, в  которой он  явился на
переговоры. Кто ее ему  дал? Жена? Софичка? Или еще сложнее  -- может  быть,
убитый им бригадир?
     Начальник кенгурского НКВД почти был уверен, что бригадира убил Шамиль.
По-видимому, он был  связан с бригадиром. Вероятнее всего, в какой-то период
их связи Шамиль попросил  его оказать ему какую-то услугу, показавшуюся тому
слишком рискованной.
     Бригадир, наверное, отказался.  Шамиль, наверное, ему чем-то пригрозил.
А в ответ бригадир, как дурак, вероятно, сказал, что донесет на него. Сейчас
начальник был уверен, что  бригадир  сказал такое. Отсюда и  жестокий способ
казни -- убийство и вырванный язык.
     Была  полная возможность  при умелом ведении  дела подвести  Шамиля под
расстрел. Теперь, когда  диверсанты  были у  него в  руках,  руки  его  были
свободны. Ни к чему человек так не  злопамятен, как к  собственной трусости.
Шамиль, который даже и не  заметил его  трусости, в глазах начальника был ее
{92}  единственным  свидетелем.  Источник  трусости  невольно  становился  и
свидетелем трусости.  Свидетеля  надо  было  убрать  раз и  навсегда. Однако
Шамиль совершенно неожиданным поступком несколько осложнил планы начальника.
С  тех пор как он  пришел  в собственный дом,  он не только  не почувствовал
облегчения,   но  по-настоящему   только  сейчас  почувствовал   непомерную,
невыносимую тяжесть содеянного греха.
     Особенно его потрясло, что отец хотя и не говорил ему ничего, но каждый
раз, случайно встретившись  с ним глазами, он, старый Хасан, как-то виновато
и робко отводил глаза. "Отец не может скрыть и не может вынести брезгливости
к собственному сыну", -- думал он.
     Три  дня он беспробудно  пил и никак не мог до конца осознать смысл той
закономерности, которая его преследовала.
     Пытаясь спастись от ужаса  войны  и  голода,  он дезертировал и бежал с
перевала.  В лесу он  испытал страшное  одиночество  и  ежедневное  ожидание
смерти, как  загнанный зверь. Пытаясь  спасти близких от  неминуемой кары за
свое дезертирство,  он предал доверившихся ему людей. И теперь отец не может
посмотреть ему в глаза, и в лучшем случае его ждет фронт, откуда он сбежал и
натворил столько бед.  Зачем же было бежать с фронта? И как это он,  пытаясь
скинуть  одни путы, попадал в другие, еще более невыносимые? И он понял, что
никакой  чачей  не спасет  себя от тоски, не  спасет себя  от взгляда  отца,
опущенного от стыда, и он понял, что его спасет.
     На  четвертый день он зарядил  свое охотничье ружье  медвежьим жаканом,
снял ботинок и носок с правой ноги, сунул  в  рот ствол и вдруг  в последний
миг  вспомнил,  что  недосказал  Софичке  одну важную  вещь.  Вспомнил,  что
недосказал, но не  мог  вспомнить, что именно. И, словно досадуя  на себя за
эту дополнительную невезучесть, снова схватил зубами  конец  ствола и  нажал
большим пальцем  ноги  на спусковой крючок. Медвежий  заряд вместе с кусками
мозга, влепившимися в стену, вырвал из него невыносимую тоску. Звук выстрела
почти слился с криком из кухни обезумевшей от {93} догадки  матери. Так  что
же он хотел сказать Софичке перед смертью, но так и не вспомнил? Он хотел ей
сказать,  что, если  чекисты спросят, откуда  у Шамиля  взялась крестьянская
одежда,  она должна  отвечать, что  по  дороге с фронта он раздел  какого-то
путника и, кинув ему свою военную форму, взял его одежду.
     Все дни  после смерти Шамиля Софичка жила у родителей мужа, стараясь их
утешить и прислуживая за поминальными столами.
     Через  неделю она вернулась домой. В первые  дни, проходя  за  водой на
родник, она не осмеливалась подойти к могиле мужа, страшась рассказать ему о
случившемся,  как страшатся тяжелобольному  рассказать  трагическую новость.
Хотя она своим верующим сердцем понимала, что эта весть до него и так должна
дойти оттуда, но ей отсюда говорить ему об этом было еще очень больно. И она
с  кувшином  на  плече, не  облегченным разговором  с мужем,  проходила мимо
могилы, украдкой бросив на нее взгляд.
     Через несколько дней Софичку и вдову Шамиля забрали в кенгурский НКВД.

     В  кабинете,  светлом,  как  бы  освещенном  нежным  колхидским снегом,
покрывающим  кроны лавровых  деревьев, почти  заглядывающих  в  окна, сидели
четверо.
     Следователь  НКВД,  плакатно-красивый  блондин, напротив  него Софичка,
справа от Софички переводчик-абхазец, а  слева  как бы любопытствующий ходом
дела  работник  органов. На  самом  деле  сидевший слева  следил,  насколько
правильно переводчик-абхазец переводит слова Софички на русский язык.
     Этот работник  органов по отцу  был грузином,  а  по  матери абхазцем и
потому знал абхазский язык, что работниками кенгурских органов держалось под
большим секретом.
     Абхазцам, даже  работающим  в  органах, не вполне  доверяли  и  считали
возможным,  что  переводчик  будет  всячески  выгораживать  своих  абхазцев.
Считалось,  что, во-первых, такая  проверка  покажет степень честности этого
переводчика,  недавно  после фронтового {94}  ранения  вернувшегося  домой и
принятого в органы как человек, показавший себя бесстрашным и беспощадным  с
врагами на фронте. А во-вторых, если он  в процессе  перевода  и разговора с
этой блажной женщиной будет выгораживать ее -- прекрасно. В таком  случае не
исключено, что  она  проникнется  к  нему  доверием и именно  ему  кое о чем
проболтается.  Все  это  было  хитроумной,  как  он  сам  полагал,  выдумкой
начальника кенгурского НКВД.
     Однако  переводчик  с  первого  же  раза   понял  предназначение  этого
свидетеля допроса,  ибо в наиболее сложных по психологическому смыслу местах
лицо его невольно напрягалось, и было ясно, что он знает язык.
     После вопроса следователя Софичка, почти всегда понимая его, стремилась
прямо  начать  ответ,  но  следователь  ее  останавливал,  заставляя  вопрос
переводить  на абхазский язык,  а потом ждал, когда переводчик  передаст ему
ответ Софички. Софичка считала, что они это так делают, потому что принимают
ее за  дурочку, которая  запутается,  начав говорить по-русски.  Но ведь она
могла в т