ла уверена,  что живой ему
никогда не дастся, но все-таки при ребенке, думала она, даже он не осмелится
на такое преступление.
     А  между  тем  бригадир  пользовался  каждым  случаем, чтобы  напомнить
Софичке, что он все знает  и рассчитывает на ее благоразумное согласие стать
его любовницей.
     Иногда он грозил, что терпение его лопается и он завтра же поедет и все
расскажет в кенгурском НКВД.
     -- Нет, -- говорила Софичка, бледнея, -- ты не сделаешь этого...
     Иногда, если рядом никого  не было, он не  только грозил все рассказать
властям. Он  прямо  разыгрывал воображаемый  диалог между начальником НКВД и
им. По его рассказу получалось, что Софичка соблазнила его и он уже привык к
ней,  а потом появился ее  двоюродный брат,  дезертир  Чунка, и  запретил ей
встречаться с ним. {75}
     -- До  чего же бессовестный, -- шептала Софичка, с ужасом и отвращением
глядя  на  красивое, плотоядное лицо бригадира.  При этом  он с  ней говорил
таким спокойным голосом, что издали крестьяне могли подумать, что он ей дает
какое-то задание по работе.
     И  вот  эти  многочисленные  и   многообразные  воображаемые  разговоры
бригадира с начальником НКВД превратились  для Софички  в кошмар. Она начала
верить в непреодолимое могущество хитрости и коварства. При  этом дважды или
трижды за это  время она встречала бригадира  в Большом Доме. Он сидел перед
очагом и разглагольствовал с дядей Кязымом и,  когда она входила, равнодушно
взглянув  на  нее, отворачивался. "Почему, почему  он ничего не  боится?" --
думала она. Но он  знал, что она ничего не расскажет, потому что  в конечном
счете  от  этого  пострадают все.  Она и  дяде Кязыму ничего не рассказала о
Шамиле.  Она смутно понимала, что, если власти узнают  о Шамиле,  пострадают
все, кто так или иначе связан с этой историей. И она молчала.
     Однажды  Софичка возилась в  винном подвале,  выстроенном  Роуфом, хотя
своего  винограда  у них  еще  не было. Вдруг  ее кто-то схватил в  охапку и
потащил к давильне. Она растерялась, она не сразу поняла, что это  бригадир,
задыхаясь  в  его могучих,  потных  объятиях. Он дотащил  ее  до давильни  и
шваркнул на хрустнувшую  кукурузную солому, сваленную на  дне  давильни. Все
произошло в несколько секунд, и Софичка от растерянности даже не вскрикнула.
Но, кинув ее на дно давильни, бригадир сообразил, что давильня слишком узкая
и он не сумеет ею здесь овладеть.
     И он на мгновение бросил  ее,  озираясь, куда  бы ее  перенести. И  тут
Софичка пришла в  себя, вскочила  и схватила вилы,  лежавшие  рядом  на  дне
давильни.
     -- Убью, -- крикнула Софичка, -- не подходи!
     А ведь вправду убьет,  подумал бригадир, остывая и глядя в ее  пылающие
ненавистью глаза.
     --  Для  сестры  дезертира  слишком  смелая,  --  улыбнулся  бригадир и
спокойно покинул сарай.
     И все-таки  не это было самое страшное для  Софички, а его {76}  подлые
рассказы о будущей беседе с начальником кенгурского НКВД.
     От всего этого она осунулась,  опечалилась, похудела. Она не знала, что
делать, и не находила выхода.
     Однажды ночью, когда пришел Шамиль, она, как обычно,  подала ему  ужин.
Он пристал к  ней  с вопросами, пытаясь  понять,  что  с  ней случилось. Ему
показалось, что она от страха тяготится его приходами.  Софичка уверяла его,
что с ней ничего не случилось. Он продолжал приставать,  потому что погас ее
лучистый взгляд, а это было красноречивее всяких слов.
     -- Софичка, -- вставая, сказал Шамиль, -- я понял, что тебя тревожит, и
я  сюда больше никогда  не приду. Ты  боишься,  может, не столько  за  себя,
сколько за своих близких... Больше меня здесь не будет...
     -- Нет!  --  вскричала Софичка и, бросившись ему на грудь, разрыдалась.
Обильные слезы словно  вынесли  из нее  все  слова жалобы  на домогательства
бригадира. Она даже не забыла рассказать про сцену в  винном сарае и про его
мерзкие воображаемые разговоры с начальником кенгурского НКВД.
     -- Вот так, Софичка, -- тихим, клокочущим голосом произнес Шамиль, -- я
не отомстил  за брата,  и люди  перестали с  нами считаться.  Будь спокойна,
Софичка, больше он к тебе не придет.
     Софичка  стояла,  прижавшись к Шамилю,  утоленная впервые  выплаканными
слезами,  не вслушиваясь  в  смысл  его слов, только  понимая, что  большой,
сильный мужчина, брат ее мужа, утешает ее и обещает  защитить.  Если  бы она
сейчас посмотрела в  его глаза, она  бы увидела в них такое тихое бешенство,
которое было пострашнее того, что она принимала за волчий взгляд.
     Он  ушел,  договорившись  о дне  встречи.  И только когда он  ушел, она
постепенно опомнилась, осознавая грозный  смысл  его утешения. Она вышла  из
дому,  прислушиваясь  к  тихой  безлунной  звездной  ночи,  полная  каких-то
тревожных ожиданий.
     Бригадир жил в полкилометре  от  дома  Софички. Вдруг где-то там далеко
отчаянно  залаяла собака.  Потом  раздались  странные сливающиеся  выстрелы.
Потом крики людей. Потом снова странные сливающиеся {77} выстрелы. И  крики,
крики,  крики людей! На крики отзывались уже более близко живущие люди.  Что
там случилось?
     ...Шамиль  подошел  к дому  бригадира. Большая  собака  светлой  шерсти
выскочила из-под дома,  подбежала к  воротам и стала яростно  облаивать его.
Шамиль уже держал в руках  автомат. Этой  собаке,  как и всякой  деревенской
собаке, вид человека с оружием внушал ненависть и  страх. Страх  не давал ей
слишком близко подойти к нему.
     --  Эй, кто там?!  --  наконец крикнул  с  веранды  дома  бригадир.  Он
спустился  во двор. Белая ночная рубашка смутно виднелась возле дома.  И так
как  брюки  на  нем  были темные, сливающиеся с  темнотой, казалось, рубашка
плывет по воздуху, как привидение.
     --  Принимай гостя!  -- крикнул Шамиль, не боясь быть узнанным,  потому
что яростный лай собаки перекрывал его голос.
     --  Что-то не узнаю!  -- крикнул  бригадир  с середины двора, продолжая
приближаться, а собака, чем ближе он подходил, тем яростнее заливалась.
     -- Совсем сбесилась, пошла! -- крикнул он уже в трех шагах от Шамиля и,
сделав еще один шаг,  вдруг запнулся в ужасе, узнав его. Он мгновенно понял,
что  не  Чунка  приходил к ней,  а Шамиль.  А он думал,  что  Чунка. И вдруг
сейчас, глядя  на решительное, мрачное лицо Шамиля с  автоматом  в руках, он
подумал, что его это спасет, если он разъяснит Шамилю свою ошибку.
     -- Я не тебя подозревал, я Чунку подозревал,  -- крикнул  он, -- спроси
Софичку! Спроси Софичку!!! Спроси...
     Но было  уже поздно.  Автомат плеснул очередью,  и бригадир  свалился в
траву.  В  доме  раздались  вопли  женщин.  Шамиль  рванул  ворота.  Они  не
поддались. Он  пихнул  сильнее, и ворота распахнулись,  вырванная  с гвоздем
щеколда упала на траву.
     Собака  продолжала захлебываться лаем,  но  отступила перед ним. Шамиль
подошел к трупу бригадира и наклонился над ним, вынимая из чехла пастушеский
нож. Клацая ножом по зубам, он раздвинул  ему челюсти, ухватился одной рукой
за его язык, а другой рукой, сунув ему  нож глубоко в рот, вырезал ему язык.
{78}
     Разогнувшись, бросил его захлебывающейся  лаем собаке. Собака отпрянула
от брошенного  темного  комка, потом приблизилась,  понюхала  и вдруг, жадно
клокотнув два раза,  проглотила  его.  И,  словно на  миг  почувствовав ужас
святотатства  перед старым  хозяином и словно стараясь преодолеть этот  ужас
через  готовность  служить новому хозяину,  она подняла  морду  на  Шамиля и
завиляла  хвостом:  то  ли  ожидая новой подачки,  то ли  приказа  лаять  на
кого-нибудь  другого. Шамиль вскинул  автомат  и  разрезал  собаку  короткой
очередью.
     -- В этом доме что псы, что люди -- одинаковы! -- крикнул он громко, но
опять его голос никто не узнал, потому что из дома доносились  вопли женщин,
а из ближайших домов крики людей,  пытающихся узнать,  что случилось.  Через
мгновение Шамиль растворился в темноте.
     Весть о том, что ночью  неизвестный человек вызвал к воротам бригадира,
убил его из автомата и, вырезав ему язык,  бросил его же собаке, которая тут
же сожрала его и тут же  была убита второй  очередью  из автомата,  облетела
Чегем.
     Когда сбежались  родные и близкие бригадира,  потрясенные  случившимся,
они не  догадались  скрыть  подробности позорной казни.  А  потом  было  уже
поздно.
     Толковали  всякое,  но  было  ясно,  что  мститель  намекал  на  донос.
Старейшины  Чегема  сначала пришли  к  страшному  с точки  зрения  абхазских
обычаев   решению    --   односельчане    не   приходят    на    оплакивание
покойника-доносчика.
     Родные покойника слезно умоляли старейшин не губить их род, дать, как и
положено по абхазским обычаям, оплакать ни в  чем не повинного покойника.  К
тому же они настаивали  на том, что решение старейшин юридически неточно. По
древним  абхазским  обычаям доносчику  отрезают  язык и уши, а  этот  убийца
отрезал только язык. Старейшины долго  обсуждали  этот  вопрос. Они пришли к
выводу, что, вероятно,  мститель хотел  этим показать, что он убил покойника
за  клевету.  То  есть  передал властям не то, что  он слышал, а то,  что он
придумал. Потому мститель и не отрезал его {79} ушей.  Но было совершенно не
ясно с точки  зрения древних обычаев, почему мститель бросил отрезанный язык
собаке и как собака могла съесть язык хозяина.
     -- Интересно, съела бы она его уши, если бы он отрезал уши и бросил ей?
-- полюбопытствовал кто-то.
     -- Нет, уши, пожалуй, не съела бы, -- решили старейшины, -- уши хозяина
она видела и знала, а язык приняла за кусок мяса.
     -- Да,  но собака  должна знать  запах хозяина,  -- брезгливо настаивал
один из старейшин.
     --  Язык  не  пахнет,  --  после  некоторого  раздумья  заметил  другой
старейшина, как бы приоткрывая дьявольские возможности языка.
     -- Вот за это и поплатился бригадир, -- заключил третий старейшина.
     Туговато  шли  переговоры  старейшин  с родственниками  убитого. Сперва
старейшины слегка отступились и сказали,  что село на оплакивание не придет,
но, так и быть, выделим четырех мужчин для рытья могилы.
     -- Мало, -- умоляли родные и близкие, -- не позорьте нас.
     Наконец старейшины были сломлены, но не столько мольбами родственников,
сколько ввиду полной неясности того, почему  мститель пощадил уши бригадира.
В  конце концов решили,  что  все это, вероятно,  диверсия  какого-то  злого
человека, чтобы замутить чегемскую  жизнь  перед возможным приходом немцев в
Чегем.
     Софичка была ни жива ни  мертва от всего, что она узнала о случившемся.
Она  проклинала себя за то,  что  имела слабость рассказать  о  приставаниях
бригадира. Хотя она и сейчас  ужасалась домогательствам бригадира, но теперь
ей казалось, что как-нибудь справилась бы  сама, что не надо было жаловаться
Шамилю. Несколько дней ее терзали эти мысли, она стала плохо спать. В  конце
концов она пришла на могилу к мужу и все ему рассказала. Ей  показалось, что
муж  одобрил ее  действия, а  действия брата  одобрил не  вполне. Она так  и
ожидала. Ей почудилось, что  он  дал знать, что  надо было убить бригадира и
остановиться на этом. Кувшин, {80} который она, как всегда, на обратном пути
тащила от родника, полегчал, но не настолько, насколько он легчал обычно.
     Софичка приходила  на могилу примерно  раз  в  неделю.  Ей  бы хотелось
приходить почаще,  но  она  считала слишком  назойливым так часто беспокоить
его. К тому же, так как она перед тем, как постоять у его  могилы, оставляла
у родника  кувшин,  ему могло показаться, что  она и приходит на его  могилу
только для того, чтобы после легче  было бы тащить кувшин.  Конечно, ей было
приятно, что после  беседы с ним  кувшин  становится легче, но приятно  было
оттого, что это явный знак его одобрения ее жизни.

     Прошло несколько месяцев. Шамиль время от времени продолжал приходить к
Софичке, изредка  встречаясь там  с женой.  Поздней осенью  один  из жителей
Чегема, отыскивая забредшую в чащобы корову, обнаружил на одном  оголившемся
буке парашют.  Он принес его в  правление  колхоза, оттуда его переправили в
кенгурский НКВД.
     Стало ясно, что  немцы в  этих местах высадили  диверсанта.  Может,  не
одного.  Работники НКВД  приехали  в  Чегем,  разговаривая  с  колхозниками,
спрашивали,  не  видел   ли   кто-нибудь   в  Чегеме   или   в  окрестностях
подозрительных людей.  Но никто ничего не  видел. Никаких следов возле бука,
на котором застрял парашют, собака чекистов не нашла.
     Вернее,  овчарка  взяла  след  крестьянина,  обнаружившего  парашют,  и
довольно точно привела чекистов  к дому, где  он  жил. Уже во дворе дома она
кинулась обнюхивать жену этого крестьянина, не без  основания решив, что она
припахивает мужем.
     Но эта пожилая крестьянка чересчур размашисто отмахивалась от собаки, и
та в ярости порвала ей юбку и, может,  наделала бы еще больших  бед, если бы
чекист, державший ее на поводке, не дернул за него.
     Одним  словом, крестьянина арестовали и, к счастью, сначала привели его
в сельсовет. И тут председатель колхоза стал горячо доказывать чекистам, что
именно  этот крестьянин  обнаружил парашют,  {81} а  не  спустился  на  нем.
Вернее,  спустился  с ним  с дерева,  на котором его  обнаружил,  и принес в
правление колхоза. Крестьянина отпустили, но не очень охотно.
     -- В другой раз,  даже если самолет будет висеть на  дереве,  --  позже
говаривал он чегемцам, -- даже голову не подыму, зачем мне эти хлопоты.
     Жена его многие годы после случившегося рассказывала о мистическом чуде
чутья собаки. Оказывается, муж ее сначала принес парашют домой. И она, по ее
словам, уговаривала своего дурака не сдавать его в сельсовет, а  наделать из
него одеял и  матрасов. Им  бы сноса  не было, уверяла она  его. Но он ее не
послушался и отдал его в сельсовет.
     -- И  вот эта шайтанская собака, -- рассказывала она, -- только увидела
меня, сразу узнала, о чем я говорила мужу, и бросилась на меня. А ведь когда
я  ему это говорила, ни одного человека  рядом не было, а  собака эта была в
Кенгурске. Как она узнала, что я говорила? Дьявол, а не собака.
     И  некоторые чегемцы  дивились  дьявольской  власти  и  ее  дьявольским
собакам. Другие, более скептически настроенные, смеясь, говорили ей:
     --  Видать, ты еще спишь со своим мужем. Вот собака и  полезла на тебя.
Пора бы в твоем возрасте спать отдельно.
     -- И никогда не спала с ним! --  опять же чересчур  широко отмахивалась
она, тем самым  ставя в двусмысленное положение как своего мужа, так и троих
своих сыновей, находившихся  в армии, если  бы чегемцы могли ей поверить. Но
они  ей не верили, потому  что по  чегемским  обычаям женщина  так и  должна
отвечать в таких случаях.
     Вскоре  из  Кенгурска  приехали  бойцы истребительного батальона.  Дней
десять они  жили в Чегеме,  прочесывая окрестные леса,  и Софичка со страхом
думала,  что они  могут наткнуться  на  убежище Шамиля.  Но  они  ничего  не
обнаружили и уехали к себе в Кенгурск.
     Однажды ночью, когда Шамиль  пришел к ней домой, она ему рассказала про
парашют, найденный в  лесу, и про  истребительный  {82}  батальон, тогда еще
прочесывающий чегемские леса.
     -- Они ищут лемца, а могут наткнуться на тебя, -- сказала она.
     Шамиль горько усмехнулся, но  ничего  не ответил  на ее слова. Когда он
ушел,  Софичка  долго вспоминала  эту его  усмешку и странное  выражение его
лица.  Она много думала, пытаясь  понять, что именно в его облике показалось
ей странным, но не могла понять. Несколько дней она невольно думала об этом,
лицо его, искаженное в горестной усмешке, так и вставало перед ее глазами.
     И вдруг истина озарила ее: он встретился в лесу с этим лемцем!  Да, да,
так оно и  есть!  В последние два месяца он брал муки  больше, чем раньше, и
еще он перестал жаловаться на одиночество.
     Что же будет? Ведь теперь, если власти его поймают, они его обязательно
убьют.  Одно дело сбежать с  фронта и  прятаться в лесу.  За это, по  мнению
Софички, ему грозила Сибирь. Другое  дело связаться с лемцем. За это могут и
убить. С лемцами вон какая война идет. Она  решила сказать Шамилю, чтобы  он
подальше держался от лемца. Она боялась, что лемец втянет его в какую-нибудь
гиблую затею. В ближайший его приход она высказала  ему свои подозрения.  Он
не стал ничего отрицать, а только внимательно посмотрел на нее.
     -- Откуда узнала? -- сумрачно спросил он.
     -- Ты стал брать больше муки и перестал жаловаться на одиночество.
     -- Да, -- согласился Шамиль, -- я с ними встретился в лесу, и мы теперь
живем вместе.
     -- Так сколько их? -- удивилась Софичка.
     -- Двое, -- сказал он.
     -- Как же ты  сдружился с лемцами, -- упрекнула его Софичка,  -- они же
враги!
     Софичка  постыдилась сказать, что  муки  и так  не  хватает,  она  сама
мамалыгу готовит только раз в день, а тут еще лемцев кормить ее мукой.
     -- Никакие они не немцы, --  отвечал Шамиль, -- это наши ребята... Один
из них армянин из Атары, а другой мингрелец из {83} Кенгурска.  Они попали в
плен и, чтобы  не умереть с голоду, согласились работать на немцев. На самом
деле они и на немцев ничего не делают, и к нашим боятся выйти... Так-то.
     -- Что же будет? -- растерялась Софичка.
     --  Ох, Софичка, --  вздохнул Шамиль, -- не спрашивай! Рано  или поздно
убьют нас, как бешеных  собак,  но и мы кое-кого  покусаем... Ну, ладно, там
видно будет... Дай что-нибудь выпить...
     Софичке было жалко Шамиля да и  его неведомых товарищей по несчастью. У
всех дома  остались  близкие, которые ждут их,  тревожатся, страдают. Что же
будет? Может, в конце войны на радостях простят им их вину?  Нет,  и на  это
было мало надежды, да и войне не видать ни конца ни края.

     Пришла зима. Однажды вечером по  снегу пришел к Софичке старый Хасан  и
сказал, что днем приходили двое из кенгурского НКВД  и забрали жену  Шамиля.
Старик  был удручен и напуган.  Софичка поняла, что над  ними всеми  нависла
угроза, но она  почему-то за себя не боялась, она боялась только  за Шамиля.
Что будет? Что они узнают у жены его? Нет, она им ничего не скажет.
     Прошло несколько дней. Жену Шамиля не отпускали домой, и никто не знал,
что с ней. В  назначенную ночь пришел Шамиль. Когда Софичка рассказала ему о
случившемся,  Шамиль  побелел, и руки его вцепились  в скамью, на которой он
сидел. Он долго молчал, глядя на огонь.
     --  Теперь они вас  не  оставят,  -- наконец  сказал он,  --  я  сдаюсь
властям. Завтра пойди и  скажи  председателю колхоза, чтобы они  в ближайшее
воскресенье вместе с начальником кенгурского НКВД в одиннадцать часов вечера
пришли к тебе и ждали меня.  Скажи им, что, если они  устроят засаду, я буду
отстреливаться до последнего патрона.  Воевать  я  все-таки умею  лучше них.
Скажи им, что до этого они должны отпустить мою жену в знак того, что они со
мной хотят говорить по-мирному... Да, ни за что не говори, {84} что я у тебя
бывал раньше. Скажи,  что я в первый раз пришел... Жена, я уверен, им ничего
не скажет.
     -- А  они  тебя  не  обманут?  --  спросила Софичка. Опыт  ее жизни  ей
подсказывал,  что начальство  легко  идет  на  обман.  С оплатой  трудодней,
сколько  она  себя помнила, всегда обманывали. Точнее, всегда давали меньше,
чем обещали.
     -- Могут, -- после некоторого молчания ответил Шамиль, -- но у меня нет
выхода. А так они арестуют  и  жену,  и родителей...  Да, не забудь  сказать
председателю  колхоза,  что   я  буду  разговаривать  только  с  начальником
кенгурского НКВД. Ни  с кем из его помощников я не буду разговаривать.  Если
они сохранят нам жизнь, я приведу попозже и этих двоих.
     -- А если они не захотят?  -- спросила Софичка в предчувствии какого-то
смутного ужаса.
     -- А куда им  деваться? --  раздраженно  ответил  Шамиль.  --  Здесь их
ничего, кроме смерти, не ждет. А так хоть какая-нибудь надежда...
     На следующий день  Софичка  пришла к  председателю  колхоза и  все  ему
рассказала. Тот сейчас же