Ф.С. ФИЦЖЕРАЛЬД

                           ПОСЛЕДНИЙ МАГНАТ

                                ПРОЕКТ ОБЩИЙ ТЕКСТ TEXTSHARE   http://textshare.da.ru http://textshare.tsx.org


  Перевод О.Сороки

  Ф.С. Фицжеральд. Великий Гэтсби. Последний магнат.
  М., Художественная литература, 1990, сс. 143- 264




                                  Глава I


  Я выросла в мире кино, хотя ни разу не снималась На день рождения ко
мне, пятилетней, пришел Рудольф Валентине, - так гласят предания. Я
упоминаю об этом, только чтобы показать, что с младенческого возраста
могла видеть, как вертятся шестеренки Голливуда.
  Одно время меня подмывало написать "Записки дочери продюсера", но в
восемнадцать лет не очень это у вас выйдет - засесть за мемуары. И хорошо,
что не села: получилось бы нуднее, чем позапрошлогодняя колонка Лолли
Парсонс. Мой отец на производстве фильмов делал бизнес, как делают бизнес
на хлопке и стали, и меня это мало тревожило. Прозу Голливуда я принимала
с безропотностью привидения, назначенного обитать в таком-то доме. Я
знала, что кинобизнесом надлежит возмущаться, но возмущение упорно не
желало приходить.
  Легко сказать так, но труднее добиться, чтобы тебя поняли. В
Беннингтоне, где я училась, иные из преподавателей литературы
притворялись, будто равнодушны к Голливуду и его Продукции. А на самом
деле - ненавидели, всеми печенками ненавидели кино, как угрозу своему
существованию. А еще раньше, в монастырской школе, милая монашенка
попросила у меня какой-нибудь киносценарий, чтобы по нему "разобрать с
ученицами, как сочиняют фильмы"; как сочиняют эссе и рассказы, она уже
разбирала. Я достала ей режиссерский сценарий, и она, должно быть, ломала,
ломала себе над ним голову, в классе же ни разу не упомянула о сценарии и
вернула мне его обратно с оскорбленно-удивленным видом и без всяких
комментариев. Как бы и эту мою повесть не вернул мне так читатель.
  Можно принимать Голливуд, как я, - спокойно и привычно, - а можно
отмахиваться от него с презрением, какое мы приберегаем для того, чего не
понимаем. Понимание-то здесь достижимо, но лишь смутное, проблесками. Не
наберется и полудюжины людей, кто смог когда-либо вместить в уме всю
формулу и тайну фильмотворчества. И разобраться в одном из таких людей -
вот для женщины средство поглубже вникнуть в этот сложный мир.
  Ту картину мира, которая открывается с самолета, я знала. Отец всегда
отправлял нас с сестрой из Лос-Анджелеса по воздуху - в школу, затем в
колледж, - и домой на каникулы мы тоже летали. Когда я перешла на второй
курс, Элинор умерла, и пришлось уже одной летать, и всегда она в полете
вспоминалась, и я как-то серьезнела, грустнела. Иногда в самолете мне
встречались знакомые голливудцы, а порой симпатичный студентик, но нечасто
- наступили уже годы кризиса. Во время полета мне редко давали уснуть
мысли о сестре и это ощущение резкого рывка от побережья к побережью;
настоящий сон приходил разве лишь, когда позади оставались уже
теннессийские аэропорты - небольшие, стоящие на хмуром отшибе.
  На этот раз мы летели в непогоду, самолет так болтало, что одни
пассажиры сразу же откинули назад спинку кресла и отошли ко сну, а другие
предпочли не спать вовсе. Двое из неспавших были мне соседями - я слева от
прохода, они справа, - и по их отрывочному разговору я уверенно заключила,
что они голливудцы. Один и выглядел типично - немолодой еврей, он то
говорил с нервной горячностью, то умолкал издерганно, весь сжавшись,
словно собравшись для прыжка; второй же был бледный, некрасивый,
коренастый человек лет тридцати, которого я определенно видела где-то
раньше. В гости он приходил к нам, что ли. Но, возможно, я еще маленькой
тогда была, - и я не торопилась обижаться, что он не узнал меня.
  Стюардесса - высокая, статная, яркая брюнетка, к каким у авиакомпаний
слабость, - спросила меня:
  - Может, наклонить вам спинку кресла?.. Аспирина не хотите, милая? -
Она шатко пристроилась на подлокотник кресла рядом, покачиваясь в такт
порывам июньского циклона. - Или нембутала таблетку?
  - Нет.
  - Не спросила вас раньше, провозилась с остальными пассажирами. - Она
села в кресло, пристегнула нас обеих предохранительным ремнем. - А
пожевать резинку не хотите?
  Это напомнило мне, что пора уже расстаться с резинкой, давным-давно
навязшей у меня в зубах.
  Я завернула ее в страничку журнала, сунула в пепельницу с пружинной
крышкой.
  - Сразу отличишь воспитанных людей, - одобрила стюардесса. - Всегда
прежде завернут в бумажку.
  Мы посидели рядом в полутьме покачивающегося салона. Смутно это
напоминало фешенебельный ресторан в сумерки, в затишье. Все притихли - и
задумчивость была не только в позах. Даже стюардесса как бы призабыла,
почему и зачем она здесь.
  Она заговорила о молодой знакомой мне актрисе, с которой летела в
Калифорнию два года назад. Тогда был самый разгар кризиса, и актриса все
смотрела в окно так упорно и сосредоточенно, будто собиралась выброситься.
Оказалось, впрочем, что ее не нищета, а только революция страшила. "Я
знаю, что мы с мамой сделаем, - сообщила она стюардессе по секрету. - Мы
укроемся в Йеллоустонском заповеднике и будем жить там простенько, пока
все не утихнет. А тогда вернемся. Не убивают же они артистов?"
Этот замысел меня позабавил. Вообразилась прелестная картинка: бурые
медведи - добряки и консерваторы - снабжают медом актрису с мамой, а
ласковые оленята приносят им от ланей молоко и, напоив, пасутся около,
чтобы с приходом ночи живыми подушками лечь в изголовье. В свою очередь, я
рассказала стюардессе про юриста и про режиссера, которые однажды вечером
в ту грозовую пору поделились с отцом своими планами. Если армия
безработных ветеранов захватит Вашингтон, то у юриста наготове лодка,
спрятанная на реке Сакраменто, и он на веслах поплывет в верховья,
пробудет там месяц-другой, а потом вернется, "поскольку после революций
всегда требуются юристы, чтобы урегулировать правовой аспект".
  Режиссер настроен был более пессимистически. Он заранее припас старый
костюм, рубашку, башмаки - свои ли собственные или взятые в костюмерной,
он умалчивал - и собирался Раствориться в Толпе. Помню, отец возразил: "Но
они взглянут на ваши руки! Они тут же поймут, что вы сто лет не занимались
физическим трудом. И спросят у вас профсоюзный билет". И помню, как
вытянулось у режиссера лицо, как хмуро поедал он свой десерт и как смешно
и мелко звучали все их речи.
  - Отец ваш не актер, мисс Брейди? - спросила стюардесса. - Фамилия
что-то знакомая.
  Услышав слово "Брейди", оба моих соседа встрепенулись, взглянули
искоса. Я знаю этот голливудский взгляд, бросаемый через плечо. Затем
бледный, коренастый отстегнулся и встал в проходе.
  - Вы - Сесилия Брейди? - спросил он обвиняюще, как будто я утаивала
это от него. - Так я и подумал сразу. Я - Уайли Уайт.
  Имя свое он мог бы и не называть - в эту самую минуту чей-то еще голос
произнес: "В сторонку, Уайли!", и кто-то быстро прошел мимо, направляясь в
нос самолета. Уайт вздрогнул и - с некоторым опозданием - задорно
огрызнулся:
  - Приказывает здесь главный пилот. Это походило на обычный обмен
шуточками между голливудским тузом и его валетом.
  - Пожалуйста, потише, пассажиры спят, - сделала стюардесса замечание
Уайту.
  Немолодой спутник Уайта тоже вскочил с кресла и глядел с какой-то
откровенной алчностью вслед проходящему - вслед его спине. А тот, не
оборачиваясь, махнул на прощанье рукой и скрылся куда-то.
  Я спросила стюардессу:
  - Это прошел младший пилот?
  - Нет, - сказала стюардесса, отстегивая ремень - собираясь бросить
меня на произвол Уайли Уайта. - Это мистер Смит. У него отдельная кабина,
"свадебная", но только он там один. Младший пилот ходит в летной форме. -
Она встала. - Пойду узнаю - наверно, в Нашвилле застрянем.
  - Застрянем? - ужаснулся Уайт.
  - В долине Миссисипи буря.
  - И, значит, проторчим там всю ночь?
  - Если не стихнет.
  Стихать не собиралось - самолет внезапно нырнул, Уайта кинуло в кресло
напротив, стюардессу метнуло в сторону кабины экипажа, еврея плюхнуло
обратно на сиденье. Нарочито сдержанными восклицаньями, какие подобают
опытным воздухоплавателям, мы выразили свое неудовольствие, перевели дух.
  - Мисс Брейди - мистер Шварц, - представил Уайт своего спутника. -
Кстати, он с вашим отцом - друзья-приятели.
  Мистер Шварц закивал с большим жаром, как бы клятвенно и громко
заверяя: "Правда. Видит бог, правда".
  Пусть когда-то он и мог заявлять так во всеуслышание, но времена
переменились, что-то явно с ним стряслось. Вот так, бывает, встретишь
знакомого, угодившего в драку или под колеса тяжелого грузовика - и
смятого чуть не в лепешку. Таращишь на него глаза, ахаешь: "Что с вами
случилось?" А он в ответ бормочет что-то невнятное сквозь обломки зубов и
распухшие губы. Он даже рассказывать не в состоянии.
  Телесных травм мистер Шварц не получил; взбухший персидский нос и
затененные подглазья были у него такими же врожденными чертами, как у
моего отца ирландски вздернутый кончик носа и краснота вокруг ноздрей.
  - Нашвилл! - возмущался Уайли Уайт. - Придется, значит, киснуть в
гостинице. А Побережье улыбнулось до завтрашнего вечера - это в лучшем
случае. О господи! Я ведь родился в Нашвилле.
  - Что ж, вам будет приятна встреча с родными местами.
  - Приятна? Я уже пятнадцать лет сюда не езжу. Хоть бы век их не видать.
  Но Уайту суждено было увидеть их: самолет явно шел вниз, вниз, вниз,
как Алиса в кроличью нору. Пригнувшись к окну, заслонясь ладонью от света,
я увидела вдалеке слева город, мреющий белесым пятном. А зеленая надпись
"Пристегнуть ремни. Не курить" зажглась уже давно - со времени влета в
циклон.
  - Слышал фамилию? - взорвалось очередное нервное молчание Шварца.
  - Какую фамилию? - спросил Уайт.
  - Которой он назвался. "Мистер Смит".
  - А что? - спросил Уайт.
  - Ничего, - дернулся Шварц. - Просто мне показалось забавно. Смит.
Ха-ха. (Безрадостней смеха я в жизни не слышала.) Смит.
  Своим расположеньем на отшибе, своей хмурой тишиной аэропорты сродни,
по-моему, одним лишь почтовым станциям эпохи дилижансов. Краснокирпичные
наши вокзалы строились потом прямо в городах и городках, и сходили с
поездов там только жители тех захолустий. Аэропорты же - словно древние
оазисы, стоянки на великих караванных путях. Вид авиапассажиров, которые
по одному и по двое проходят не спеша в полночные аэропорты, всегда
привлекает кучку зевак. Вплоть до двух часов ночи местная молодежь готова
глазеть на самолеты, а кто постарше - на пассажиров. Зорко и недоверчиво
оглядывать нас - богачей с Побережья, небрежно сходящих посреди Америки со
своего трансконтинентального ковра-самолета. Ведь среди нас могла таиться
роскошная романтика в облике кинозвезды. Но большей частью ничего такого
не таилось. Как я всегда жалела, что мы не выглядим заманчивей, чем есть;
вот так и на премьерах часто жалела - когда киноманы смотрят на тебя с
презрительным укором за то, что ты не звезда.
  Сходя с самолета, я оперлась на руку, протянутую Уайтом, - и вот мы
уже с ним друзья. С этой минуты он принялся ухаживать за мной, и я не
возражала. Так или иначе, придется вместе коротать часы нашвилльского
ожидания - это мне стало ясно сразу. (Я была уже не та простушка, у
которой увели парня тогда - в фермерском новоанглииском домике близ
Беннингтона. Девушку звали Рейной, он сел с ней к роялю, и я наконец
поняла, что я третья лишняя. В исполнении Гая Ломбарде по радио передавали
"В цилиндре" и "Щекой к щеке", и Рейна помогала одолеть мелодию. Звучали
клавиши мягко, как падают листья, и ее пальцы поверх его пальцев - она
учила его брать "черный" аккорд. Я тогда была на первом курсе.)
Мы вошли в здание аэропорта, и мистер Шварц шел с нами, но как во сне.
Мы пытались уточнить у дежурного обстановку, а Шварц все это время стоял,
упершись взглядом во входную дверь, словно боялся, что самолет улетит без
него. Потом я отлучилась на несколько минут, и что-то без меня произошло;
когда я вернулась, вид у Шварца был еще раздавленней, чем раньше. На дверь
он уже не глядел. Стоя вплотную к нему, Уайт говорил:
  - ... ведь предупреждал я - перестань. Поделом же тебе.
  - Я только сказал...
  Я подошла, Шварц замолчал; я спросила, какие новости. Была половина
третьего ночи.
  - Новости те, - сказал Уайли Уайт, - что нас промаринуют здесь три
часа по меньшей мере, так что слабачье отправляется в гостиницу. А я хочу
свозить вас поглядеть "Эрмитаж" - дом Эндрю Джексона.
  - Что же мы увидим в темноте? - сурово спросил Шварц.
  - Да час-другой, и рассвет уже.
  - Вы поезжайте вдвоем, - сказал Шварц.
  - Ладно. А ты двигай в гостиницу. Автобус еще не ушел - и в автобусе
сидит Он, - поддразнил Уайли. - Может, и столкуетесь.
  - Нет, я с вами поеду, - поспешно сказал Шварц. Мы вышли, разом
окунувшись в загородную мглу, сели в такси, и Шварц словно бы повеселел.
Похлопал меня поощрительно по коленке.
  - Вас оставлять с ним не годится. Я буду вашим провожатым. Было время,
был я человеком денежным, и была у меня дочь-красавица.
  Он сказал это так, точно дочь забрали кредиторы вместе с другим ценным
имуществом.
  - Этой нет - другая будет, - утешил Уайли. - Все еще вернется. Новый
поворот колеса фортуны, и ты снова там, где папаша Сесилии. Верно, Сесилия?
  - А далеко этот "Эрмитаж"? - помолчав, спросил Шварц. - Где-нибудь у
черта на куличках? Как бы нам не опоздать на самолет.
  - Да брось, - сказал Уайли. - Зря вот мы стюардессу не взяли тебе для
компании. Ты ведь на нее заглядывался. Девчонка и впрямь недурна.
  Мы долго ехали по ровной местности, освещенной луной; мелькнет лишь
при дороге дерево, хибарка, дерево; затем дорога запетляла лесом. Даже в
сумраке чувствовалось, что деревья здесь зеленые - нет у листвы этого
пыльно-оливкового калифорнийского оттенка. Путь нам преградили три коровы,
негр-пастух отогнал их на обочину, коровы замычали. Настоящие, с теплыми,
свежими, шелковистыми боками, и негр плавно обозначился из мглы, тоже
настоящий. Уайли дал ему четверть доллара, он сказал: "Спасибо вам,
спасибо", глядя большими карими глазами, и коровы опять замычали в ночь,
нам вслед.
  Я вспомнила, как впервые в жизни увидела овец, сотни овец, как наша
машина внезапно очутилась в их гуще на пустыре за студией старика Лемле.
Овцам-то мало радости было сниматься, но наши спутники все повторяли:
"Здорово!" - "Как и требовалось тебе, Дик!" - "Просто здорово!" И тот,
кого звали Диком, стоя в позе Кортеса или Бальбоа, озирал из машины серое
шерстистое овечье море. Для какого фильма их снимали, я давно забыла (если
знала).
  Вот уже час мы едем. Проехали через ручей по железному старому
дребезжащему мосту с дощатым настилом. Когда мелькает мимо фермерский
придорожный домик, там уже поют петухи, колеблются сине-зеленые тени...
  - Я говорил вам - рассветет, - сказал Уайли. - Я родился здесь
поблизости - сын и наследник оголодалой южной голи. Наш фамильный особняк
ныне используют в качестве нужника. Слуг у нас было четверо - отец, мать и
две моих сестры. Вступить в их корпорацию я отказался и уехал в Мемфис
делать карьеру, и теперь эта карьера уперлась в тупик. - Он обнял меня за
плечи. - Сесилия, позвольте жениться на вас и пристроиться к семейному
пирогу Брейди.
  Комичный тон обезоруживал, и я прислонилась головой к его плечу.
  - Чем занимаетесь, Сесилия? В школу ходите?
  - Я учусь в Беннингтонском колледже. На третий перешла.
  - О, прошу прощения. Мне бы самому догадаться, но я был лишен
преимуществ высшего образования. И на третий перешла! Я читал в "Эсквайре"
- третьекурсниц нечему уже учить.
  - Почему-то люди думают, что студентки...
  - Сесилия, не надо оправданий. Знание - сила и власть.
  - Сразу видно голливудца, - сказала я. - Как всегда, безнадежно
отстали от века. Уайли сделал вид, что ошарашен.
  - То есть как? Неужели в восточных штатах студентки лишены личной
жизни?
  - В том-то и дело, что как раз наоборот. Вы становитесь несносны,
перемените позу.
  - Не могу. Еще Шварца разбужу, а он, по-моему, впервые за полмесяца
заснул. Что я вам расскажу, Сесилия: у меня как-то была интрижка с женой
одного продюсера. Кратенький романчик. Когда он кончился, она предупредила
без обиняков: "Попробуй только проболтайся, и я устрою, что тебя вышвырнут
из Голливуда. Мой муж - фигура позначительнее тебя".
  Он снова обезоружил меня своим тоном, и тут мы повернули в длинную
улочку, запахло жимолостью и нарциссами, и такси остановилось перед серой
громадой "Эрмитажа". Водитель повернулся к нам, желая что-то объяснить, но
Уайли произнес "Ш-ш!", указав на Шварца, и мы тихонько вышли из машины.
  - Сейчас не пустят внутрь, - вежливо пояснил водитель.
  Мы с Уайли подошли к портику и сели на ступенях у широких колонн.
  - Этот мистер Шварц - кто он такой? - спросила я.
  - Да ну его. Возглавлял одно время кинофирму - то ли "Ферст нэшенал",
то ли "Парамаунт", то ли "Юнайтед артисте". А теперь в глубоком нокауте.
Но он еще вернется. В наше лоно нет возврата только алкашам и наркоманам.
  - Вам, я вижу, Голливуд не нравится.
  - Напротив. Очень даже нравится. Но что за тема для интимной
рассветной беседы на ступенях дома Эндрю Джексона.
  - А я Голливуд люблю, - не унималась я.
  - Отчего же не любить. Золотой прииск в апельсиновом раю. Чья это
фраза? Моя! Неплохое местечко для жестких и тертых, но я-то прибыл в
Голливуд из Саванны, штат Джорджия. И в день прибытия явился на званый
вечер. Хозяин пожал мне руку и ушел от меня. Все было в том саду честь
честью: плавательный бассейн, зеленый мох ценой два доллара за дюйм,
красивые люди из семейства кошачьих. Они развлекались и пили... А меня не
замечали. Ни одна душа. Я заговаривал с пятью или шестью - не отвечают.
Так продолжалось час и два, а потом я вскочил со стула и припустил оттуда
сумасшедшей рысью. Вернулся в гостиницу, получил из рук портье
адресованное мне письмо - и тогда лишь почувствовал, что я снова человек,
а не пустота.
  Мне самой испытывать подобное, конечно, не приходилось. Но, вспомнив
голливудские званые приемы, я подумала, что Уайли не сочиняет. Чужака у
нас встречают прохладно, за исключением тех случаев, когда он преуспел уже
и сыт и, следовательно, безопасен, - иначе говоря, когда он знаменитость.
Но и знаменитость не слишком-то разлетайся к нам. . - Вам бы взглянуть
философски, - самодовольно сказала я. - Они ведь не от вас захлопнулись
так грубо, а от прежде встреченных нахалов.
  - Так юна и хороша - и такие умные речи. На востоке занималась заря, и
я видна была Уайту отчетливо - худощавая, изящная, неплохие черты лица и
бьющий ножками младенец мозг. Вид у меня на рассвете тогда, пять лет
назад, был чуточку взъерошенный, наверно, бледноватый; но в юности, когда
жива иллюзия, будто у приключений плохого конца не бывает, требовалось
лишь принять ванну и переодеться, - и снова заряжена надолго.
  Во взгляде Уайли было одобрение ценителя, очень для меня лестное. Но
тут мистер Шварц вдруг нарушил наше милое уединение, подойдя к дому
извиняющейся походкой.
  - Клюнул носом - стукнулся о металлическую ручку, - сказал он, потирая
уголок глаза. Уайли вскочил.
  - Как раз вовремя, мистер Шварц. Сейчас приступаем к осмотру пенатов,
где обитал Эндрю Джексон - десятый президент Америки, Старая Орешина,
Новоорлеанский победитель, враг Национального банка, изобретатель Системы
Дележа Политической Добычи.
  - Вот вам сценарист, - обратился Шварц ко мне, как обвинитель к
присяжным. - Знает все, и в то же время ничего не знает.
  - Это что еще такое? - вознегодовал Уайли.
  Так он сценарист, оказывается. И хотя мне сценаристы по душе, - спроси
у сценариста, у писателя, о чем хочешь, и обычно получишь ответ, - но все
же Уайт упал в моих глазах. Писатель - это меньше, чем человеческая особь.
Или, если он талантлив, это куча разрозненных особей, несмотря на все их
потуги слиться в одну. Сюда же я отношу актеров: они так трогательно
стараются не глядеть в зеркала, п