ют. Сегодня за
одно, через неделю за другое.
  Только рыба знала, за что ратовала. Прошло уже полчаса, а она все
прибывала. Негр наполнил оба своих ведра и понес их со взморья на дорогу,
- не подозревая даже, что поколебал устои кинопромышленности.
  Кэтлин и погрустневший Стар пошли обратно к дому, и, разгоняя его
грусть, она сказала:
  - Бедняга Самбо.
  - Что?
  - Разве вы негров не зовете "Самбо"?
  - Мы их, собственно, никак не зовем. - И, помолчав, добавил: - У них
свое кино.
  Кэтлин присела у электрокамина, надела чулки и туфли.
  - Мне уже Калифорния нравится, - произнесла она неторопливо. - Видно,
я изголодалась по сексу.
  - Но ведь у нас не просто секс?
  - Ну еще бы.
  - Мне славно с тобой, - сказал Стар. Она встала с тихим вздохом - и он
не расслышал этого вздоха.
  - Я не хочу терять тебя, - сказал Стар. - Не знаю твоих мыслей - и
вообще думаешь ли обо мне. Ты сама, наверно, видишь, что Минну мне из
сердца не выбросить... - Он запнулся, подумал: "А так ли это?" - Но
прелестней тебя я не встречал никого уже много лет. Я налюбоваться не
могу. Не знаю даже точно цвета твоих глаз, но утону в них - и жалко
делается всех на свете...
  - Перестань, не надо! - воскликнула она смеясь. - А то меня не
оттащить будет от зеркала. Какой уж там цвет моих глаз - они просто
гляделки, и вся я заурядная-презаурядная. Зубы вот только хороши - для
англичанки...
  - Зубы у тебя великолепные.
  - ... но я в подметки не гожусь здешним девушкам...
  - Перестань-ка сама, - перебил он. - Я говорю правду - и я привык
взвешивать свои слова.
  Она постояла минуту, задумавшись. Поглядела на него, затем опять
куда-то внутрь себя, затем на него снова - и отогнала мысль.
  - Нам надо ехать, - сказала она.
  Возвращались они теперь совсем уже другие. Четыре раза проезжали они
сегодня этой береговой дорогой, и каждый раз - не те, что прежде.
Любопытство, грусть и вожделение остались сейчас позади; это было
подлинное возвращенье - в себя и во все свое прошлое в будущее, в
неотвратимо напирающее завтра. В машине он попросил ее: "Сядь ближе", и
она села, но близость не ощутилась, ибо была сейчас не на подъеме, а на
спаде. Ничто не стоит неподвижно. Ему хотелось сказать ей: "Едем ночевать
ко мне" - в пригородный дом, который он снимал, - но это прозвучало бы
сиротливо. Машина стала подыматься в гору, к ее дому; Кэтлин принялась
шарить в темноте за подушкой сиденья.
  - Ты потеряла что-нибудь?
  - Выпало, наверное, - сказала она, роясь в сумочке.
  - Что именно?
  - Конверт.
  - Важное что-то?
  - Нет.
  Но когда подъехали к ее дому и Стар включил на переднем щитке
лампочку, они вдвоем сняли подушки сидений и снова поискали.
  - Ну, да неважно, - сказала она, идя к веранде. - Мне бы нужен адрес
дома - не того, откуда едем, а того, где продюсер Стар живет.
  - Адрес мой простой: Бель-Эр. Без номера.
  - А где это?
  - Бель-Эр - новый район застройки, у Санта-Моники. Но лучше позвони
мне на студию.
  - Ладно... спокойной ночи, мистер Стар.
  - "Мистер Стар"? - повторил он удивленно.
  - Спокойной ночи. Стар, - кротко поправилась она. - Так лучше?
  Он почувствовал, что его как бы слегка отодвигают.
  - Ну-ну, - сказал он, не давая заразить себя этим холодком. Он глядел
на нее, чуть поводя головой вправо-влево - повторяя ее жест - и говоря без
слов: "Ты знаешь ведь, что у меня это не шутки". Она вздохнула. Он обнял
ее, она прильнула, на минуту снова стала полностью его. Прежде чем минута
погасла, Стар прошептал: "Спокойной ночи", повернулся и пошел к "род
стеру".
  Он вел машину по извилистому спуску, вслушиваясь в себя - там словно
начиналась музыка, могучая, странная, властная, неизвестно чьего
сочинения, исполняемая впервые. Сейчас зазвучит тема - но музыка насквозь
нова, и он не сразу распознает приход темы. Она войдет, быть может,
клаксонами автомобилей с цветных, как фильмы, бульваров или приглушенной
дробью облачного барабана луны. Он напрягал слух, зная лишь, что уже
начинается - небывалая, милая сердцу и непонятная музыка. Знакомое,
избитое бессильно будоражить; эта же музыка до смятенья нова, такую музыку
не кончишь по старым нотам, если выключишь на середине.
  А еще - и неотвязно, и смыкаясь с музыкой - была мысль о негре. Он
ждет теперь у Стара в кабинете, маячит с ведрами серебристой рыбы, а утром
будет ждать на студии. Негр не велит своим детям смотреть картины Стара.
Негр не прав, он подходит предвзято, и его надо как-то переубедить. Надо
сделать фильм, да не один, а десяток фильмов - и доказать ему, что он не
прав. Под влиянием слов негра Стар уже вычеркнул мысленно из планов четыре
картины, в том числе одну, намеченную к съемкам на будущей неделе. Стар и
раньше считал их не слишком актуальными, но сейчас взглянул на них глазами
негра и отверг как дрянь. И снова включил в свои планы трудноотстаиваемую
картину, которую бросил было на съедение волкам - Брейди, Маркусу и
прочим, - чтобы взамен добиться своего в другом пункте. Восстановил эту
картину ради негра.
  Когда Стар подъехал к крыльцу, там загорелся свет, и слуга-филиппинец,
сбежав со ступенек, отвел машину в гараж. В кабинете Стар увидел список
телефонных звонков:
  Ла Борвиц
Маркус
Гарлоу
Рейнмунд
Фербенкс
Брейди
Скурас
Флайшэкер и т. д Вошел филиппинец, держа в руке письмо.
  - Из машины выпало, - сказал он.
  - Спасибо, - сказал Стар - Я искал его.
  - Будете сейчас картину смотреть?
  - Нет, спасибо, - можешь идти спать. Письмо было адресовано Монро
Стару, эсквайру. Он удивился, хотел надорвать конверт, но вспомнил, что
она ведь искала это письмо - возможно, чтобы взять его обратно. Будь у нее
дома телефон, он бы позвонил сейчас, попросил разрешения вскрыть его. Он
повертел конверт в руках. Написано еще до встречи - забавно думать, что
так или иначе оно утратило силу, а интересно скорее как памятка о
пройденной стадии чувства.
  Однако читать без позволения не годилось. Положив конверт рядом с
кипой сценариев, он взял из этой кипы верхний, раскрыл у себя на коленях.
Гордости его льстило, что он не поддался первому порыву, не прочел письма.
Это доказывало, что он и теперь не "теряет голову", как не терял голову в
отношениях с Минной, даже в самом начале. Они были царственной четой -
брак их был как нельзя более уместен. Минна всегда любила Стара, а перед
ее смертью нежность прорвалась и у него, хлынула и затопила
нежданно-негаданно. И любовь, которой он исполнился, переплеталась с тягой
к смерти: в мире смерти Минна была так одинока, что его тянуло уйти туда с
ней вместе.
  Но он никогда не был безудержно "падок до баб", как его брат - того
вконец сгубила баба, вернее, целая серия баб. Монро же в юности испил это
однажды - и твердо отставил бокал. Совсем иная романтика влекла его разум
- вещи потоньше чувственных кутежей Подобно многим блестяще одаренным
личностям, он вырос ледяно равнодушным к сексу. Начал с полного неприятия,
нередко свойственного выдающимся умам, - чуть не двенадцатилетним еще
мальчиком сказал себе: "Смотри - это ведь все не то - непорядок, грязь -
сплошная ложь и липа" - и отмел от себя начисто, в решительном духе людей
его склада; но не очерствел затем, не осволочел, как большинство таких
людей, а окинул взглядом оставшуюся убогую пустыню и возразил себе: "Нет,
так нельзя". И обучил себя доброте, снисходительной терпеливости, даже
любовной привязанности.
  Филиппинец внес вазы с орехами и фруктами, графин воды и пожелал
спокойной ночи. Стар занялся чтением сценариев.
  Он провел за этим чтением три часа, время от времени приостанавливаясь
и делая правку в уме, без карандаша. Порой он отрывал глаза от страницы,
согретый какой-то мыслью, очень смутной, радостной. Мысль была связана не
со сценарием, а с чем-то иным, и каждый раз он целую минуту вспоминал, с
чем именно. С Кэтлин! И вспомнив это, взглядывал на конверт - славно было
получить от нее письмо.
  В четвертом часу ночи у него туго запульсировало в затылке - сигнал,
что пора кончать работу Ночь таяла, а с ней отдалилась и Кэтлин, все
впечатленья о ней сплылись в один влекущий образ незнакомки, соединенной с
ним лишь хрупкой общностью двух-трех часов. И теперь уж вполне можно было
вскрыть конверт.
  Дорогой мистер Стар.
  Через полчаса я встречусь с Вами. А на прощание вручу Вам это письмо.
Знайте, что я выхожу замуж и виделась с Вами последний раз.
  Мне следовало бы сказать Вам накануне вечером, но Вас это вчера как-то
мало заботило. А чудесный день сегодня было бы глупо омрачать этой вестью
и смотреть потом, как угасает Ваш интерес ко мне. Пусть лучше он погаснет
сразу - когда прочтете это письмо. К тому времени Вы уж из общения со мной
поймете, что я не более как Мечта Мелкоплавающего и сама мелко плаваю (Я
только что услышала это выражение от моей вчерашней соседки по столу, она
утром зашла ко мне на часок. По ее мнению, все на свете мелко плавают -
кроме Вас. По-видимому, она хочет, чтобы я сообщила Вам ее слова. Вы уж
дайте ей роль, если можно.)
Я очень польщена тем, что человек, окруженный таким множеством
красивых женщин... не умею кончить фразу, но Вы поймете, что я хочу
сказать. А теперь надо ехать на свидание с Вами, не то опоздаю. Всего Вам
самого хорошего.
  Кэтлин Мур.
  Первым чувством Стара был какой-то испуг; затем в мозгу мелькнуло, что
письмо утратило силу - она ведь хотела даже взять его обратно. Но тут он
вспомнил, что, расставаясь, Кэтлин назвала его "мистер Стар" и спросила
адрес, - и уже, наверно, написала новое прощальное письмо. Его - вопреки
всякой логике - покоробило ее равнодушие ко всему, что случилось потом. Он
перечел письмо и понял, что Кэтлин просто не предвидела такого оборота
отношений. Однако, прощаясь, она решила все-таки оставить письмо в силе, -
принизив значение случившегося между ними, отмахнувшись от того, что
чувствами ее владел сегодня безраздельно он, Стар. Но он и этой
безраздельности уже сейчас не верил, повторяя в памяти ход встречи, и
ореол ее померк. Дорогу, шляпку, музыку, да и само письмо - все сдуло
прочь, как лоскуты толя с недостроенных стен его дома. И Кэтлин ушла,
забрав с собою жесты, тихие движенья головы, крепко сбитое, бодрое тело,
босые ноги во влажном песке и прибое. Небеса полиняли, поблекли, дождь с
ветром уныло захлестали по песку, смывая серебряную рыбешку обратно в
море. Миновал еще один обычный день, и не осталось ничего, кроме кипы
сценариев на столе.
  Он пошел к себе наверх. На повороте лестницы Минна снова умерла; он
шагал по ступенькам, забывая ее горестно, тоскливо. Перед ним простерся
пустой этаж, где за дверями не было живых и спящих. Сняв галстук, сняв
туфли, он сел на край постели. Черта подведена, только еще что-то
мерещилось неконченое. И он вспомнил; ее машина до сих пор на стоянке у
отеля. Он завел будильник, отводя шесть часов сну.
  Переключаю рассказ опять на первое лицо. Последить теперь за моими
действиями будет, я думаю, очень любопытно, потому что этого эпизода я
стыжусь. А о постыдном обычно бывает интересно читать.
  Когда я на балу послала Уайта разузнать о девушке, танцевавшей со
Старом, Уайт ничего у Марты Додд не выяснил, - а для меня это внезапно
стало главным интересом в жизни. И я справедливо решила, что Марта Додд -
бывшая звезда - тоже непременно станет дознаваться о той девушке. Сидеть
бок о бок с предметом восхищенья коронованных особ, с кандидаткой во
властительницы нашего кинокняжества - и не знать даже, как ее зовут!
  Я была малознакома с Мартой и не стала обращаться к ней прямо: вышло
бы слишком прозрачно. Взамен я поехала в понедельник на студию и зашла к
Джейн Мелони.
  Мы с Джейн были друзья. Я привыкла смотреть на нее, как ребенком
смотришь на домочадцев. Что она сценаристка, я всегда знала, но в детских
глазах сценаристы и секретари были одно и то же, только от сценаристов
обычно пахло коктейлями и сценаристов чаще приглашали обедать. А говорили
о них тем же тоном, что и о секретаршах. Исключение составляла
разновидность, именуемая драматургами и наезжавшая с Востока. К
драматургам относились с уважением. Но если они застревали надолго на
студии, то опускались туда же, что и прочие, - в разряд низших служащих.
  Рабочая комната Джейн была в "старом сценаристском корпусе". На каждой
киностудии есть такой тюремный ряд каморок, которые остались со времен
немого кино и до сего дня оглашаются страдальческими стонами заточенных
там поденщиков и лодырей. У нас в ходу был анекдот о том, как
новичок-продюсер посетил эти скорбные кельи и вслолошенно позвонил затем в
дирекцию: "Чего они сидят там?" - "Это сценаристы, писатели наши". -
"Хороши писатели. Я минут десять следил за этими писателями - двое совсем
ни строчки не написали".
  Джейн сидела за своей машинкой, торопясь достучать что-то до
обеденного перерыва. Я не стала от нее таиться.
  - Представьте, у меня соперница. Причем темная лошадка. Даже как ее
зовут, не могу выяснить.
  - Неужели? - сказала Джейн. - Что ж, мне известны некоторые детали.
Мне рассказывал кто-то.
  "Кто-то" - ее племянник, конечно, Нед Соллинджер, рассыльный Стара.
Нед был ее гордостью и надеждой. Джейн послала его учиться в Нью-йоркский
университет, и он там профутболил три общеобразовательных года в
университетской команде. Стал затем учиться на медицинском факультете, но
тут его отвергла девушка, и он иссек из женского трупа самую его
неафишируемую часть и послал той девушке. Зачем? - его спросите. В раздоре
с миром и судьбой он снова начал восхождение со дна жизни и все еще
обретался на донышке.
  - Что же вам о ней известно? - спросила я Джейн.
  - Встретились они в ночь землетрясения. Она упала в разлившееся озеро,
а он нырнул за ней и спас ей жизнь. А по чьей-то еще версии, она с балкона
у него прыгнула и сломала руку.
  - Кто же она такая?
  - С этим тоже связано забавное...
  Зазвонил телефон, и я нетерпеливо стала дожидаться, когда кончится у
Джейн длинный разговор с Джо Рейнмундом. Он, видимо, решил по телефону
выяснить" какая ей цена как работнику и писала ли Джейн вообще
когда-нибудь киносценарии. Это она-то, живая свидетельница того, как
Гриффит впервые применил на съемках крупный план! Во все время разговора
Джейн тяжело вздыхала, мучительно ерзала, гримасничала в трубку, клала ее
к себе на колени, так что голос Рейнмунда был слышен еле-еле - и вела для
меня тихой скороговоркой репортаж:
  - Что это у Рейнмунда - выдался часок безделья? Нечем убить время?..
Он уже десять раз у меня все это спрашивал... Я ему и письменно
докладывала...
  А в трубку:
  - Если сценарий уйдет к Монро, то не по моей вине. Я хочу довести дело
до конца. Она опять закрыла глаза в муке:
  - Теперь распределяет роли... второстепенными занялся... назначает
Бадди Эбсена... Ему определенно делать нечего... Теперь ставит Уолтера
Дэвенпорта - путает его с Дональдом Криспом... раскрыл большой актерский
справочник, и слышно, как листает... Он с утра сегодня крупный деятель,
второй Стар, а мне, черт возьми, еще две сцены написать до перерыва.
  Наконец Рейнмунд отлип или его оторвали от телефона. К нам вошел
официант с подносом для Джейн и кока-колой для меня - я в то лето
обходилась без ленча. Прежде чем заняться едой, Джейн отстукала еще фразу.
Любопытный у нее способ творчества. При мне как-то Джейн, на пару с одним
молодым человеком, сперла сюжет из "Сатердей ивнинг пост". Изменив
персонажей и прочее, они стали писать текст, пригоняя строку к строке, и
звучало это, разумеется, как и в жизни звучит, когда люди пыжатся быть
кем-то - остряками, джентльменами, храбрецами. Я хотела потом посмотреть,
что получилось на экране, но как-то пропустила этот фильм. Я любила Джейн,
как ребенок любит старую дешевую игрушку. Она зарабатывала три тысячи в
неделю, а мужья все попадались ей пьяницы, колотившие ее смертным боем. Но
сегодня я пришла с корыстной целью.
  - Как же ее зовут? - опять спросила я.
  - Ах да... - сказала Джейн. - Ну, потом он все дозванивался до нее и в
конце концов сказал секретарше, что фамилия не та вовсе.
  - Он нашел ее тем не менее, - сказала я. - Вы с Мартой Додд знакомы?
  - Не повезло бедной девочке в жизни! - воскликнула Джейн с готовым
театральным сочувствием.
  - Пожалуйста, пригласите ее завтра в ресторан.
  - Но, по-моему, она не голодает... У нее мексиканец...
  Я объяснила, что действую не из благотворительных побуждений. Джейн
согласилась помочь. Она позвонила Марте Додд.
  На следующий день мы сидели втроем в "Буром котелке" - действительно
буром и сонном кафе, приманивающем своей кухней сонливых клиентов. За
ленчем публика слегка оживает - подкрепившись, женщины принимают на пять
минут бодрый вид; но трио у нас получилось вяловатое. Мне следовало сразу
взять быка за рога. Марта Додд была девочка из сельских, так и
недопонявшая, что с ней произошло, и от прежней роскоши сохранившая только
блеклые тени у глаз.
  Марта все еще верила, что звездная жизнь, которой она вкусила,
обязательно возобновится, а теперь всего лишь длинный антракт.
  - У меня в двадцать восьмом году была прелесть, а не вилла, -
рассказывала нам Марта, - тридцать акров, с трассочкой для гольфа, с
бассейном, с шикарным видом. Весной я гуляла там по самое-мое в ромашках.
  Я все мялась и кончила тем, что предложила ей зайти со мной к отцу.
Этим я наказывала себя за "скрытый умысел" и за стеснительность. В
Голливуде не принято стесняться и темнить, - это сбивает с толку. Всем
понятно, что у всякого своя корысть, а климат и так расслабляет. Ходить
вокруг да около - явная и пустая трата времени.
  Джейн рассталась с нами в воротах студии, морщась от моего малодушия.
Марта была взвинчена до некоторой степени, не слишком высокой, -
сказывались семь лет заброса, - и шла в послушной и нервной готовности. Я
собиралась поговорить с отцом решительно. Для таких, как Марта, на чьем
взлете компания нажила целую уйму денег, ровно ничего потом не делалось.
Они впадали в убожество, их занимали разве что изредка в эпизодах.
Милосердней было бы сплавить их вообще из Голливуда... А отец ведь так
гордился мной в то лето. Приходилось даже одергивать его - он готов был
разливаться перед всеми об утонченном воспитании, вышлифовавшем из меня
бриллиант. Беннингтон - ах, ах, что за аристократический колледж! Я
уверяла его, что там у нас был обычный контингент прирожденных судомоек и
кухарок, элегантно прикрытый и сдобренный красотками, которым не нашлось
места на Пятой авеню всеамериканского секса. Но отца не унять было - прямо
патриот Беннингтона. "Ты получила все", - повторял он радостно. В это
"все" входили два года ученья во Флоренции, где я чудом уберегла
девственность, одна из всех пансионерок, - и первый бал, выезд в свет,
устроенный мне, пришлой, не где-нибудь, а в городе Бостоне. Что уж
говорить, я и впрямь была цветком доброй старой оптово-розничной
аристократии.
  Так что я твердо рассчитывала добиться кое-чего для Марты Додд и,
входя с ней в приемную, радужно надеялась помочь и Джонни Суонсону,
ковбою, и Эвелине Брент, и прочим заброшенным. Отец ведь человек
отзывчивый и обаятельный - если забыть про впечатление от неожиданной
встречи с ним в Нью-Йорке; и как-то трогательно даже, что он мне отец.
  Что ни говори, а - родной отец и все на свете для меня сделает.
  В приемной была только Розмэри Шмил, она разговаривала по телефону за
столом другой секретарши, Берди Питере. Розмэри сделала мне знак присесть,
но, погруженная в свои розовые планы, я велела Марте подождать и не
волноваться, нажала под столом у Розмэри кнопку и направилась к дверям
кабинета.
  - У вашего отца совещание, - крикнула Розмэри мне вслед. - То есть не
совещание, но нельзя...
  Но я уже миновала дверь, и тамбур, и вторую дверь и вошла к отцу; он
стоял без пиджака, потный и открывал окно. День был жаркий, но не
настолько уж, и я подумала, что отец нездоров.
  - Нет-нет, вполне здоров, - заверил он. - С чем явилась?
  Я сказала ему с чем. Шагая взад-вперед по кабине- ту, я развила целую
теорию насчет Марты Д