ь она, но прибавила почти с вызовом: - Он был
обаятельный, пока не запил и не распустился.
  - А чей он был король?
  Она сказала, и в памяти Стара всплыло лицо из давней кинохроники.
  - Он был очень образованный. Мог бы преподавать всякие науки. Но как
король он не блистал. В вас куда больше королевского, чем в нем. Чем во
всей той монаршей компании.
  Теперь рассмеялся уже Стар.
  - Вы понимаете, что я хочу сказать. От них отдавало нафталином. И
почти все они так уж рьяно старались не отстать от жизни. Им это усиленно
советовалось. Один, например, был синдикалистом. А другой не расставался с
газетными вырезками о теннисном турнире, в котором он дошел до полуфинала.
Он мне двадцать раз показывал эти вырезки.
  Проехали через Гриффит-парк и - дальше, мимо темных студий Бербанка,
мимо аэропортов; затем направились на Пасадену, минуя неоновые вывески
придорожных кабаре. Он желал ее - скорее мозгом, чем телом, - но час был
поздний, и просто ехать рядом было огромной радостью. Он держал ее руку в
своей, и Кэтлин на минуту прильнула к нему со словами: "Ты такой милый.
Мне так чудесно с тобой". Но она думала о своем - вечер этот не
принадлежал ему так безраздельно, как прошлое воскресенье. Она занята была
собой, возбуждена рассказом о своих приключениях; Стару невольно
подумалось, что, наверно, этот рассказ она сперва приберегла для
Американца.
  - И давно ты познакомилась с Американцем?
  - За несколько месяцев до побега. Мы встречались. Мы понимали друг
друга. Он все говорил: "Теперь уж верняк и подпруга затянута".
  - Зачем же мне позвонила?
  - Хотела еще раз увидеться, - ответила она, помедлив. - И к тому же он
должен был приехать сегодня, но вчера вечером прислал телеграмму, что
задержится еще на неделю. Я хотела поговорить с другом - ведь ты же мне
друг.
  Теперь он желал ее сильно, но некий рассудочный кусочек в нем
оставался холоден и размышлял: "Она прежде хочет убедиться, что ты любишь
ее, женишься на ней. А уж тогда она решит, порвать ли с Американцем. Но
прежде непременно хочет удостовериться".
  - Ты любишь Американца? - спросил он.
  - О да. У нас это накрепко. Без него я бы тогда погибла, с ума бы
сошла. Он с другого конца света ко мне сейчас едет. Я позвала его сама.
  - Но ты любишь его?
  - О да. Люблю.
  Это "о да" сказало Стару, что нет, не любит, - что ждет убеждающих
слов, - что не поздно еще убедить. Он обнял ее, поцеловал медленно в губы,
прижал к себе надолго. По телу разлилось тепло.
  - Не сегодня, - прошептала она.
  - Хорошо.
  Проехали по мосту самоубийц, высоко обтянутому по бокам новой
проволокой.
  - Я знаю, что такое отчаяние, - сказала она. - Но как все же неумно.
Англичане - те себя не убивают, когда не могут достичь, чего хотят.
  Развернулись в подъездной аллее у гостиницы и покатили назад. Луна
зашла, сумрак сгустился. Волна желания схлынула, и оба молчали. После
разговора о королях, по прихотливой ассоциации, в памяти Стара мелькнули
кадры детства: Главная улица в городе Эри - унизанный огнями Белый Путь;
омары в окне ресторана, зеленые водоросли, ярко подсвеченный грот с
ракушками. А дальше, за красной портьерой, жутко-влекущая грустная тайна
людей и скрипок. Ему тогда было пятнадцать, вскоре затем он уехал в
Нью-Йорк. Кэтлин напомнила ему эту витрину с озерной рыбой и омарами во
льду. Кэтлин - витринная Чудо-Кукла. Минна - куклой не была никогда.
  Они взглянули друг на друга, и глаза ее спросили: "Выходить мне за
Американца?" Он не ответил. Помедлив, он предложил:
  - Съездим куда-нибудь на уикенд. Она подумала.
  - То есть завтра? Он учтиво подтвердил.
  - Ну, вот завтра я и скажу, поеду ли.
  - Скажи сейчас. А то, чего доброго...
  - Обнаружится письмо в машине? - закончила она со смехом. - Нет,
письма не будет. Тебе известно теперь почти все.
  - Почти...
  - Да - почти. Осталась мелочь всякая. Надо будет узнать, что за
"мелочь". Она завтра расскажет. Вряд ли она (хотелось ему думать) успела
переменить многих; ведь влюбленность надолго приковала ее к королю. Три
года в высшей степени странного положения: одной ногой во дворце, другой -
на задворках. "Нужно было много смеяться. Я научилась много смеяться".
  - Он мог бы и жениться на тебе - женился же Эдуард Восьмой на миссис
Симпсон, - упрекнул короля Стар.
  - Но он был женат. И он не был романтиком. - Она замолчала, как бы
спохватясь.
  - А я романтик?
  - Да, - сказала она с неохотой, точно приоткрывая карты. - В тебе есть
и романтик. В тебе три или четыре разных человека, но каждый из них -
нараспашку. Как все американцы.
  - Ты не чересчур уж слепо доверяйся американцам, - сказал он с
улыбкой. - Пусть они и нараспашку, но зато способны очень быстро меняться.
  - Разве? - встревожилась она.
  - Очень быстро и резко - и безвозвратно.
  - Ты меня пугаешь. Американцы мне всегда казались незыблемо надежными.
  У нее вдруг сделался такой сиротливый вид, что он взял ее за руку.
  - Куда же мы завтра поедем? В горы, пожалуй, - сказал он. - У меня
завтра куча дел, но я их все отставлю. В четыре сможем выехать в под вечер
будем на месте.
  - Я не знаю. Я растерялась как-то. Приехала девушка в Калифорнию
начать новую жизнь, а получается не совсем то.
  Он мог бы сказать ей сейчас: "Нет, это именно новая жизнь", - ведь он
знал, что так оно и есть, знал, что не может расстаться с ней теперь; но
что-то еще в нем твердило: "Решай как зрелый человек, а не романтик.
Повремени до завтра". А она все смотрела на Стара, скользила взглядом по
его лицу - со лба на подбородок, и снова вверх, и снова вниз, - странно,
небыстро, знакомо поводя головой.
  ... Это твой шанс. Не упусти его. Стар. Это - твоя Женщина. Она спасет
тебя, растормошит, вернет к жизни. Она потребует забот, и у тебя найдутся,
возродятся силы. Но не медли, скажи ей, не упускай ее из рук. Ни она, ни
ты не знаете, - но далекий, на том краю ночи. Американец изменил свои
планы. И в эту минуту поезд мчит его через Альбукерке без опозданья и
задержки. Машинист ведет состав точно по графику. Утром Американец будет
здесь.
  ... Шофер повел машину наверх, к домику Кэтлин. Холм и в темноте
излучал тепло - все, чего коснулась Кэтлин, становилось для Стара
волшебным: этот лимузин, дом на взморье, расстояния, уже покрытые вдвоем с
ней по дорогам широко раскинувшегося Лос-Анджелеса. Холм, на котором они
поднимались сейчас, излучал светлый и ровный звук - обдавал душу восторгом.
  Прощаясь, Стар опять почувствовал, что немыслимо расстаться с ней,
пусть даже только на несколько часов. Он был всего на десять лет старше
ее, но обуявшая его любовь была сродни любви пожилого к юной. Точно часы
стучали и достукивали сроки в унисон с сердцем - глубинная, отчаянная
потребность толкала Стара, вопреки всей логике его жизни, пройти с крыльца
в дом и сказать: "Я к тебе навсегда".
  А Кэтлин ждала, колеблясь сама, - розово-серебряный иней готов был
растаять, дохни лишь весна. Как европейке, Кэтлин было свойственно
почтение к сильным мира сего, но было в ней и ярое чувство собственного
достоинства, приказывавшее: "Ни шагу дальше первая". Она не питала иллюзий
насчет высших соображений, движущих королями.
  - Завтра едем в горы, - сказал Стар. (Его решение может отразиться на
тысячах людей; нужно разумно взвесить...) Так внезапно притупилось чутье
Стара, которым он руководствовался двадцать лет.
  Все субботнее утро он был очень занят. Когда в два часа дня он, поев,
вернулся в кабинет, его ждал ворох телеграмм: съемочное судно затерялось в
Арктике; попала в скандал кинозвезда; писатель предъявил иск на миллион
долларов; евреи в Германии гибнут замученные. Последней метнулась в глаза
телеграмма: "Сегодня утром вышла замуж. Прощайте"; и сбоку наклейка:
"Пользуйтесь услугами Уэстерн Юнион Телеграм".



  Глава VI

  Ничего обо всем этом я не знала. Я ездила в Лек-Луиз, а вернувшись, не
заглядывала уже на студию. Наверно, я так и уехала бы в середине августа
на Восток, если бы однажды Стар не позвонил мне домой.
  - У меня просьба, Сесилия, - устройте мне встречу с членом
коммунистической партии.
  - С кем именно? - спросила я, порядком удивленная.
  - Все равно с кем.
  - А у вас их разве мало на студиях?
  - Я имею в виду не рядового, а организатора - из Нью-Йорка.
  Год назад я увлекалась политикой и могла бы, наверно, в то лето
устроить встречу с самим Гарри Бриджесом. Но каникулы кончились, а потом
мой парень погиб в автомобильной катастрофе, и все мои контакты
оборвались. Я, правда, слышала, что сейчас в Голливуде находится кто-то из
журнала "Нью мэссис".
  - Гарантируете неприкосновенность? - спросила я в шутку.
  - Гарантирую, - ответил Стар серьезно. - Полную. Дайте такого, у кого
язык хорошо подвешен. Пусть какую-нибудь свою книгу захватит.
  Стар говорил так, точно речь шла о встрече с приверженцем культа "Я
есмь".
  - - Вам блондинку или брюнетку?
  - Нет-нет, мужчину мне давайте, - поспешно сказал Стар.
  От его звонка я воспрянула духом. После того как я сунулась в кабинет
к отцу, все на свете казалось мне барахтаньем в жидких помоях. Но голос
Стара все менял - менялся мой угол зрения, даже воздух другим становился.
  - Вы, пожалуй, отцу о нем не говорите. Пусть фигурирует у нас под
видом болгарского музыканта, что ли, - сказал напоследок Стар.
  - Да они теперь одеваются, как все, - сказала я. Устроить встречу
оказалось труднее, чем я думала, - переговоры Стара с Гильдией
сценаристов, длившиеся год с лишним, почти зашли уже в тупик. Возможно,
те, к кому я обращалась, опасались подкупа; меня спрашивали, что,
собственно. Стар "выдвигает". Стар потом рассказал мне, как он готовился к
встрече: прокрутил русские революционные ленты, которые хранились в его
домашней фильмотеке. Извлечены были также "Доктор Калигари" и "Андалузский
пес" Сальватора Дали - Стар полагал, видимо, что они имеют отношение к
делу. Его еще в двадцатых годах поразили русские фильмы, и, по совету
Уайли Уайта, он велел тогда сценарному отделу составить двухстраничный
конспект "Коммунистического манифеста".
  Но мозг его остался глух; Стар был рационалист по взглядам, причем
доходил до всего без опоры на книги, - и он только-только выкарабкался из
тысячелетних древностей еврейства в конец восемнадцатого века. Крах его
убеждений был бы ему невыносим - Стар хранил свойственную
самоучкам-парвеню пылкую верность вымечтанному прошлому.
  Встреча состоялась в комнате, которую я называла "интерьерной", - ее и
еще пять комнат отделал и обставил художник по интерьеру, приезжавший к
нам от Слоуна, и термин запомнился мне с той давней уже поры. Комната была
донельзя интерьерная: ангорской шерсти ковер наинежнейшего
рассветно-серого оттенка - нога не поднималась на него ступить; и
серебристые панели, и обтянутые кожей столы, и картины кремовых тонов, и
хрупкие изящные вещицы казались все такими легкозагрязнимыми, что мы
дыхание сдерживали, входя; но, бывало, когда окна раскрыты и гардины
капризно шелестят под ветром, станешь в дверях и любуешься. Комната эта
была прямой потомок старой американской гостиной, куда пускали только по
воскресеньям. Но для встречи она как раз подходила, и я надеялась этим
способом ее освоить, убавить ей лоска и придать характера.
  Стар прибыл первым. Он был бледен, нервничал, но голос оставался, как
всегда, негромким и приветливым. У Стара была открытая мужская повадка -
он подходил к вам прямо и вплотную, точно убрав с дороги все мешавшее, и
вникал в вас с живым, непринужденным интересом. Я поцеловала его ни с того
ни с сего и повела в "интерьерную".
  - Когда кончаются ваши каникулы? - спросил он. Мы уже затрагивали
прежде эту увлекательную тему.
  - Чтобы вам понравиться, мне надо бы, наверно, стать чуть меньше
ростом? - спросила я в ответ. - Я могу носить плоскую прическу и перейти
на низкий каблук.
  - Поедем вечером обедать, - предложил он. - Все будут думать, что я
ваш отец, ну и пусть.
  - Я обожаю поседелых, - заверила я. - Мужчина должен подпираться
костылем, а иначе это просто детское амурничанье.
  - А много у вас было амурничанья?
  - Достаточно.
  - Люди влюбчивы и разлюбчивы, цикл то и дело повторяется, да?
  - Примерно каждые три года, по словам Фанни Брайс. Я в газете на днях
читала.
  - Не пойму, как у людей так ловко это получается. Но приходится верить
глазам. Причем каждый раз у всех у них такой убежденно-влюбленный вид. И
вдруг убежденность исчезает. А потом заново является.
  - Вы слишком закопались в свои фильмы.
  - И неужели во второй, и в третий, и в четвертый раз эта убежденность
не слабеет?
  - Напротив, крепнет, - сказала я. - Каждая новая влюбленность всегда
убежденнее предыдущей.
  Над этими словами он подумал и как будто согласился с ними.
  - Пожалуй, что так. Каждая новая всегда убежденней.
  Тон его не понравился мне, и я вдруг поняла, что он очень тоскует.
  - Прямо наказание, - сказал он. - Скорей бы прошло и ушло.
  - Ну зачем вы! Просто партнерша попалась не та. Тут доложили, что
явился Бриммер - коммунист, - и я разлетелась к дверям его встречать,
поскользнулась на одном из ковриков-паутинок и чуть-чуть не угодила ему в
объятия.
  Он был приятной внешности, этот Браммер, - слегка смахивал на Спенсера
Трейси, но лицо тверже, осмысленнее, выразительней. Глядя, как они со
Старом улыбаются, обмениваются рукопожатием и принимают боевую стойку, я
невольно подумала, что такую собранность, готовность к борьбе редко
встретишь. С этой минуты они нацелили внимание друг на друга; конечно, оба
были со мной любезны дальше некуда, но интонация у них сама собой делалась
"облегченней", когда они обращались ко мне.
  - Что это вы, коммунисты, затеяли? - начал Стар. - Всю мою молодежь
сбили с толку.
  - Верней, вывели ее из спячки, - сказал Бриммер.
  - Сперва мы пускаем полдюжины русских на студию - изучать ее в
качестве образцовой, понимаете ли, кинофабрики, - продолжал Стар. - А
вслед за тем вы принимаетесь разрушать ту целостность, то единство,
которое как раз и делает студию образцовой.
  - Единство? - переспросил Бриммер. - То бишь пресловутый "Дух Фирмы"?
  - Да нет, - мотнул головой Стар. - Удар ваш явно направлен на меня. На
прошлой неделе ко мне в кабинет пришел сценарист - неприкаянный пьяница,
давно уже на грани алкогольного психоза - и стал меня учить, как работать.
  - Ну, вас, мистер Стар, не очень-то поучишь, - улыбнулся Бриммер.
  От чая не отказался ни тот, ни другой. Когда я вернулась. Стар
рассказывал уже что-то забавное о братьях Уорнер, и Бриммер тоже
посмеивался.
  - А в другой раз пригласили братья Уорнер русского хореографа
Баланчина поставить танцы братьям Риц. И Баланчин запутался во всех этих
братьях. Все ходил и повторял: "Никак не затанцуют у меня братья Уорнер".
  Беседа, кажется, шла по спокойному руслу. Бриммер спросил, почему
продюсеры не оказывают поддержки Лиге борьбы против нацизма.
  - Из-за вас, - ответил Стар. - Из-за того, что вы мутите сценаристов.
В конечном счете, вы зря только время на них тратите. Они как дети - даже
в спокойные времена им не хватает деловой сосредоточенности.
  - Они в вашем бизнесе на положении фермера, - не горячась, возразил
Бриммер. - Фермер растит хлеб, а праздник урожая - для других. У
сценариста на продюсера та же обида, что у фермера на горожанина.
  Я задумалась о том, все ли между Старом и той девушкой кончено. Позже,
стоя с Кэтлин под дождем на грязной авеню Голдвина, я услышала от нее, как
все тогда случилось (встреча Стара с Бриммером состоялась всего через
неделю после телеграммы). Кэтлин ничего не могла сделать. Американец сошел
с поезда, точно с неба свалился, и потащил ее регистрироваться, ни
капельки не сомневаясь, что она именно этого хочет. Было восемь утра, и
Кэтлин была в таком ошеломлении, что думала лишь о том, как бы дать
телеграмму Стару. В теории можно, конечно, затормозив на трассе, объявить:
"Послушай, я забыла сказать - я тут встретила одного человека". Но трасса
эта была проложена Американцем с таким усердием, с такой уверенностью,
такие он усилия потратил и так радовался теперь, что Кэтлин повлекло за
ним неотвратимо, как вагон, когда вдруг стрелка переведена с прежней
колеи. Американец смотрел через стол, как она пишет телеграмму, и Кэтлин
на одно надеялась - что вверх ногами прочесть текст он не сумеет...
  Когда я снова вслушалась в разговор, от бедных сценаристов оставались
уже рожки да ножки, - Бриммер позволил себе согласиться с тем, что они
народ "шаткий".
  - Они не годятся руководить делом, - говорил Стар. - Твердую волю
ничем не заменишь. Иногда приходится даже проявлять твердость, когда сам
ее вовсе не ощущаешь.
  - И со мной такое бывало.
  - Приходится решать: "Должно быть так, а не иначе", хотя сам в этом
далеко не уверен. У меня ежедневно случаются ситуации, когда, по существу.
нет убедительных резонов. А делаешь вид, будто есть.
  - Всем руководителям знакомо это чувство, - сказал Бриммер. - И
профсоюзным, и тем более военным.
  - Вот и в отношении Гильдии сценаристов пришлось занять твердую
позицию. Я вижу здесь попытку вырвать у меня власть, а все, что я готов
дать сценаристам, - это деньги.
  - Некоторым сценаристам вы и денег даете крайне мало. Тридцать
долларов в неделю.
  - Кому же это? - удивленно спросил Стар.
  - Тем, кто посерее, кого легко заменить.
  - У меня на студии таких ставок нет, - сказал Стар.
  - Ну как же нет, - сказал Бриммер. - В отделе короткометражек два
человека сидят на тридцати долларах.
  - Кто именно?
  - Фамилия одного - Рэнсом, другого - О'Брайен, Мы со Старом
переглянулись, улыбнувшись.
  - Они не сценаристы, - сказал Стар. - Это отец Сесилии родню пристроил.
  - Но на других студиях есть, - сказал Бриммер. Стар налил себе в
чайную ложку какого-то лекарства из бутылочки.
  - Что такое "финк"? - неожиданно спросил он.
  - Финк? Разговорное обозначение штрейкбрехера или секретного агента
компании.
  - Так я и думал, - сказал Стар. - У меня есть один сценарист с окладом
в полторы тысячи. Он всякий раз, когда проходит по обеденному залу,
пускает: "Финк!" - в спину кому-нибудь из обедающих коллег. Это было бы
забавно, если бы они не пугались так.
  - Интересно бы взглянуть на эту сцену, - усмехнулся Бриммер.
  - Хотите провести со мной денек на студии? - предложил Стар.
  Бриммер рассмеялся - весело, искренне.
  - Нет, мистер Стар. Хотя не сомневаюсь, что впечатление у меня
осталось бы сильное. Я слышал, вы один из самых умелых и упорных
работников на всем Западе. Спасибо, рад бы вас понаблюдать, но придется
отказать себе в этом удовольствии.
  Стар взглянул на меня.
  - Мае ваш приятель нравится, - сказал он. - Свихнувшийся, а нравится.
  - Он прищурился на Бриммера: - Родились в Америке?
  - Да. У нас в роду уже несколько поколении американцев.
  - И много вас таких?
  - Отец у меня был баптистским священником.
  - Я хочу спросить, много ли красных в вашей среде. Я не прочь бы
встретиться с тем верзилой-евреем, что хотел разнести в пух и прах завод
Форда. Забыл его фамилию...
  - Франкенстийн?
  - Он самый. У вас, я думаю, не один такой решительный.
  - Решительных немало, - сказал Бриммер сухо.
  - Но вы-то к ним не принадлежите? Тень досады прошла по лицу Бриммера.
  - Отчего ж, - сказал он.
  - Ну нет, - сказал Стар. - Быть может, раньше принадлежали.
  Бриммер пожал плечами.
  - Упор теперь, возможно, на другом, - сказал он. - В глубине души,
мистер Стар, вы знаете, что правда за нами...
  - Нет, - сказал Стар. - По-моему, все это куча вздора.
  - В глубине души вы сознаете: "Он прав", но надеетесь дожить свой век
при нынешнем строе.
  - Неужели вы всерьез думаете, что уничтожите нашу систему правления?
  - Нет, мистер Стар. Но думаем, что система может рухнуть от ваших
собственных усилий.
  Они поклевывали друг друга, обменивались легкими ударами, как это
бывает у мужчин. И у женщин бывает - но уже не легкое, а беспощадное
цапанье. Да и за мужской пикировкой наблюдать неприятно, потому что
никогда не знаешь, че