одд и других бывших. Его задача - их использовать,
обеспечить им постоянную занятость. Отец горячо подхватил мою мысль,
закивал, засоглашался; давно не был он мне так мил и близок, как сейчас. Я
подошла, поцеловала отца в щеку. Его мелко трясло, рубашка на нем была
хоть выжми.
  - Ты нездоров, - сказала я, - или ужасно взволнован чем-то.
  - Нет, вовсе нет.
  - Не скрывай от меня.
  - А-а, это все Монро, - сказал он. - Чертов Мессия голливудский! Он
днем и ночью у меня в печенках.
  - А что случилось? - спросила я, совсем уже не так ласково.
  - Да взял моду вещать этаким попиком или раввинчиком - мол, делать
надо то, а того не надо. Я после расскажу - теперь я слишком расстроен. А
ты иди уж, иди.
  - Нет, прежде успокойся.
  - Да иди уж, говорю тебе!
  Я втянула в себя воздух, но спиртным не пахло.
  - Поди причешись, - сказала я. - Марта Додд сейчас войдет.
  - Сюда? Я же от нее до вечера не избавлюсь.
  - Тогда выйди к ней в приемную. Сперва умойся. Смени рубашку.
  Преувеличенно безнадежно махнув рукой, он ушел в ванную комнатку. В
кабинете было жарко, окна с утра, должно быть, не отворялись, - потому,
возможно, он и чувствовал себя так, и я распахнула еще два окна.
  - Да ты иди, - сказал он из-за двери ванной. - Я выйду к ней сейчас.
  - Будь с Мартой как можно щедрей и учтивей, - сказала я. - Не кидай ей
крох на бедность.
  И точно сама Марта отозвалась - протяжный тихий стон донесся
откуда-то. Я вздрогнула. И замерла на месте: стон послышался опять - не из
ванной, где был отец, и не из приемной, а из стенного шкафа в кабинете.
Как у меня хватило храбрости, не знаю, но я подбежала, открыла створки, и
оттуда боком вывалилась Берди Питерс, совершенно голая, - в точности как в
фильмах труп вываливается. Из шкафа дохнуло спертым, душным воздухом. В
руке у Берди были зажаты одежки, она плюхнулась на пол, - вся в поту, - и
тут вышел из ванной отец. Он стоял у меня за спиной; я, и не оборачиваясь,
знала, какой у него вид - мне уже случалось заставать его врасплох.
  - Прикрой ее, - сказала я, стягивая плед с кушетки и набрасывая на
Берди. - Прикрой!
  Я выскочила из кабинета. Розмэри Шмил взглянула на меня, и на лице ее
выразился ужас. Больше уж я не видела ни ее, ни Берди Питерс. Когда мы с
Мартой вышли. Марта спросила: "Что случилось, дорогая?" И, не дождавшись
ответа, утешила: "Вы сделали все, что могли. Наверно, мы не вовремя
явились. Знаете что? Давайте-ка съездим сейчас к очень милой англичанке.
Знаете, с которой Стар танцевал в "Амбассадоре".
  Так, ценой краткого погруженья в семейные нечистоты, я добилась
желаемого.
  Мне плохо запомнился наш визит. Начать с того, что мы не застали ее.
Сетчатая дверь дома была незаперта. Марта позвала: "Кэтлин!" - и вошла с
бойкой фамильярностью. Нас встретила голая, гостинично-казенная комната ,
стояли цветы, но дареные букеты выглядят не так. На столе Марта нашла
записку: "Платье оставь. Ушла искать работу. Загляну завтра".
  Марта прочла ее дважды, но записка была адресована явно не Стару; мы
подождали минут пять. Когда хозяев нет, в доме тихо по-особому. Я не в том
смысле, что без хозяев все должно скакать и прыгать - но уж как хотите, а
впечатление бывает особой тишины. Почти торжественной, и только муха
летает, не обращая на вас внимания и заземляя эту тишь, и угол занавески
колышется.
  - Какую это она ищет работу? - сказала Марта. - Прошлое воскресенье
она ездила куда-то со Старом.
  Но мне уже гнусно было - вынюхивать, выведывать, стоять здесь. "И
правда, вся в папашу", - подумала я с омерзением. И в настоящей панике
потащила Марту вон на улицу. Там безмятежно сияло солнце, но у меня на
сердце была черная тоска. Я всегда гордилась своим телом - все в нем
казалось мне геометрически, умно закономерным и потому правильным. И хотя,
наверно, нет такого места, включая учреждения, музеи, церкви, где бы люди
не обнимались, - но никто еще не запирал меня голую в душный шкаф среди
делового дня.
  - Допустим, - сказал Стар, - что вы пришли в аптеку...
  - За лекарством? - уточнил Боксли.
  - Да, - кивнул Стар. - Вам готовят лекарство - у вас кто-то близкий
находится при смерти. Вы глядите в окно, и все, что там сейчас вас
отвлекает, что притягивает ваше внимание, - все это будет, пожалуй,
материалом для кино.
  - Скажем, происходящее за окном убийство.
  - Ну, зачем вы опять? - улыбнулся Стар, - Скажем, паук на стекле ткет
паутину.
  - Так, так - теперь ясно.
  - Боюсь, что нет, мистер Боксли. Вам ясно это применительно к вашему
искусству, но не к нашему. Иначе б вы не всучивали нам убийства, оставляя
паука себе.
  - Пожалуй, мне лучше откланяться, - сказал Боксли. - Я не гожусь для
кино. Торчу здесь уже три недели попусту. Ничего из предложенного мной не
идет в текст.
  - А я хочу, чтобы вы остались. Но что-то внутри у вас не приемлет
кино, всей манеры кинорассказа...
  - Да ведь досада чертова, - горячо сказал Боксли. - Здесь вечно
скованы руки...
  Он закусил губу, понимая, что Стар - кормчий - не на досуге с ним
беседует, а ведя корабль трудным, ломаным курсом в открытом море, под
непрестанным ветром, гудящим в снастях. И еще возникало у Боксли
сравнение: огромный карьер, где даже свежедобытые глыбы мрамора
оказываются частями древних узорных фронтонов, несут на себе полустертые
надписи..
  - Все время хочется остановиться, переделать заново, - сказал Боксли.
  - Беда, что у вас здесь конвейер.
  - От ограничений не уйти, - сказал Стар. - У нас не бывает без этих
сволочных условий и ограничений. Мы сейчас делаем фильм о жизни Рубенса.
Предположим, вам велят писать портреты богатых кретинов вроде Пата Брейди,
Маркуса, меня или Гэри Купера - а вас тянет писать Христа! Вот вам и опять
ограничение. Мы скованы, главное, тем, что можем лишь брать у публики ее
любимый фольклор и, оформив, возвращать ей на потребу. А остальное все -
приправа. Так не дадите ли вы нам приправы, мистер Боксли?
  И пусть Боксли будет сердито ругать Стара, сидя вечером сегодня с
Уайли Уайтом в ресторане "Трокадеро", но он читал лорда Чарнвуда и
понимал, что, подобно Линкольну, Стар - вождь, ведущий долгую войну на
много фронтов. За десять лет Стар, почти в одиночку, резко продвинул
кинодело вперед, и теперь фильмы "первой категории" содержанием были шире
и богаче того, что ставилось в театрах. Художником Стару приходилось быть,
как Линкольну генералом, - не по профессии, а по необходимости.
  - Пойдемте-ка со мной к Ла Борвицу, - сказал Стар. - Им сейчас очень
нужна приправа.
  В кабинете Ла Борвица было накурено, напряжено и безысходно. Два
сценариста, секретарь-стенографистка и притихший Ла Борвиц так и сидели,
как их оставил Стар три часа назад. Стар прошелся взглядом по лицам и не
увидел ничего отрадного. Как бы склоняя голову перед неодолимостью задачи,
Ла Борвиц произнес:
  - У нас тут слишком уж много персонажей, Монро.
  Стар фыркнул несердито.
  - В этом-то и суть фильма.
  Он нашарил в кармане мелочь, взглянул на люстру, висящую на цепочках,
и подбросил вверх полдоллара; монета, звякнув, упала в чашу люстры. Из
горсти монеток Стар выбрал затем четвертак.
  Ла Борвиц уныло наблюдал; он знал привычку Стара подбрасывать монеты и
знал, что сроки истекают. Воспользовавшись тем, что в эту минуту никто на
него не смотрел, Ла Борвиц вдруг вскинул руки, укромно покоившиеся под
столом, - высоко взметнул ладони в воздух, так высоко, что, казалось, они
оторвались от запястий, и снова поймал, опустил, спрятал. После чего Ла
Борвиц приободрился. К нему вернулось самообладание.
  Один из сценаристов тоже вынул из кармана мелочь; затем согласовали
правила игры. "Монета должна упасть в люстру, не задев цепочек. А то, что
упало задев, идет в добычу бросившему чисто".
  Игра продолжалась минут тридцать, участвовали все, кроме Боксли - он
сел в сторонке и углубился в сценарий - и кроме секретарши, которая вела
счет выигрышам. Она прикинула кстати суммарную стоимость времени,
потраченного четырьмя участниками на игру, - получилась цифра в тысячу
шестьсот долларов. В конечном итоге в победители вышел Ла Борвиц: выиграл
пять долларов пятьдесят центов. Швейцар принес стремянку и выгреб монеты
из люстры.
  Вдруг Боксли громко заговорил:
  - При таком сценарии фильм шлепнется.
  - Что-что?
  - Это не кинематограф.
  Они пораженно глядели на него. Стар спрятал улыбку.
  - Явился к нам знаток кинематографа! - воскликнул Ла Борвиц.
  - Красивых речей много, но нет остроты ситуаций, - храбро продолжал
Боксли. - Вы ведь не роман все-таки пишете. И чересчур длинно. Мне трудно
выразиться точней, но чувствую - не совсем то. И оставляет равнодушным.
  Он возвращал им теперь все усвоенное за три недели. Стар искоса,
сторонним наблюдателем, следил за ними.
  - Число персонажей надо не уменьшить, - говорил Боксли, - а увеличить.
В этом, по-моему, главное.
  - Суть в этом, - подтвердили сценаристы.
  - Да, суть в этом, - сказал Ла Борвиц.
  - Пусть каждый персонаж поставит себя на место другого, - продолжал
Боксли, воодушевленный общим вниманием. - Полицейский хочет арестовать
вора и вдруг видит, что у них с вором совершенно одинаковые лица. Надо
повернуть именно этой гранью. Чтобы фильм чуть ли не озаглавить можно
было: "Поставь себя на мое место".
  И неожиданно все снова взялись за дело, поочередно подхватывая эту
новую тему, как оркестранты в горячем джазе, и резво ее разрабатывая.
Возможно, уже завтра этот вариант будет отброшен, но на сегодня жизнь
вернулась. И столько же благодаря подбрасыванию монет, сколько подсказке
Боксли. Стар возродил нужную для дела атмосферу; начисто отказавшись от
роли понукателя-погонщика, он затеял вместо этого забаву, - действуя и
чувствуя себя, и даже внешне выглядя минутами как мальчуган-заводила.
  На прощанье Стар хлопнул Боксли по плечу - это был намеренный жест
поощрения и дружбы. Уходя к себе. Стар не хотел, чтобы прочие сообща
набросились на Боксли и в какие-нибудь полчаса сломили его дух.
  В кабинете Стара дожидался доктор Бэр. Врача сопровождал мулат с
большим чемоданом - переносным кардиографом. Стар окрестил этот прибор
"разоблачителем лжи". Стар разделся до пояса, и еженедельное обследование
началось.
  - Как самочувствие все эти дни?
  - Да как обычно, - ответил Стар.
  - Работы по горло? А высыпаешься?
  - Нет, сплю часов пять. Если лягу рано, просто лежу без сна.
  - Принимай снотворное.
  - От желтых таблеток в голове муть.
  - Принимай в таком случае две красные.
  - От красных кошмарные сны.
  - Тогда принимай по одной обоих видов - желтую, затем красную.
  - Ладно, попробую. Ну, а ты как?
  - Я-то себя не изнуряю, Монро. Я берегу себя.
  - Нечего сказать, бережешь. Всю ночь, бывает, проводишь на ногах,
  - Зато потом весь день сплю. Десятиминутная пауза, затем Бэр сказал:
  - Как будто неплохо. Давление повысилось на пять делений
  - Это хорошо, - сказал Стар. - Ведь хорошо же?
  - Да, хорошо. Кардиограммы проявлю вечером. Когда же мы поедем вместе
отдыхать?
  - Надо будет как-нибудь, - сказал Стар беспечно. - Вот разгружусь
чуточку - месяца через полтора.
  Бэр взглянул на него с неподдельной симпатией, которой проникся за все
эти годы.
  - В тридцать третьем ты дал себе трехнедельную передышку, - напомнил
он. - Короткий перерыв, и то стало лучше.
  - Я снова сделаю перерыв.
  "Нет, не сделает", - подумал Бэр. Когда еще жива была Минна, Бэру
удалось с ее помощью добиться нескольких коротких передышек, - и в
последнее время Бэр потихоньку выяснял, кто из друзей ближе Стару, кто
смог бы увезти его на отдых и удержать от возвращения. Но почти наверняка
все это будет бесполезно. Он уже скоро умрет. Определенно, больше полугода
не протянет. Что же толку проявлять кардиограммы"" Таких, как Стар, не
уговоришь бросить работу, лечь и заняться созерцанием небес. Он не
задумываясь предпочтет смерть. Хоть он и не признается, но в нем четко
заметна тяга к полному изнеможению, до которого он уже и прежде доводил
себя. Усталость для него не только яд, но и успокоительное лекарство;
работая хмельной от устали, он явно испытывает тонкое, почти физическое
наслаждение. Бэр в своей практике уже встречался с подобным извращением
жизненной силы - и почти перестал вмешиваться. Ему удалось излечить
одного-двух, но то была бесплодная победа: пустая оболочка спасена, дух
мертв.
  - Ты держишься молодцом, - сказал он Стару. Взгляды их встретились.
Знает ли Стар? Вероятно.
  Однако не знает, когда - не знает, как уже мал срок.
  - Держусь - вот и славно. Большего не требую, - сказал Стар.
  Мулат кончил укладывать кардиограф.
  - Через неделю в это же время?
  - Ладно, Билл, - сказал Стар. - Всего хорошего. Когда дверь за ними
закрылась. Стар включил диктограф. Тотчас же раздался голос секретарши:
  - Вам знакома мисс Кэтлин Мур?
  - А что? - встрепенулся он.
  - Мисс Кэтлин Мур у телефона. Она сказала, что вы просили ее позвонить.
  - Черт возьми! - воскликнул он, охваченный и гневом и восторгом. (Пять
дней молчала - ну разве так можно!) - Она у телефона?
  - Да.
  - Хорошо, соединяйте.
  И через секунду он услышал ее голос совсем рядом.
  - Вышли замуж? - проворчал он хмуро.
  - Нет, еще нет.
  В памяти очертился ее облик; Стар сел за стол, и Кэтлин словно тоже
наклонилась к столу - глаза вровень с глазами Стара.
  - Что значат эти загадки? - заставил он себя снова проворчать.
Заставил с трудом.
  - Нашли все же письмо? - спросила она.
  - Да. В тот же вечер.
  - Вот об этом нам и нужно поговорить.
  - Все и так ясно, - сказал он сурово. Он наконец нашел нужный тон -
тон глубокой обиды.
  - Я хотела послать вам другое письмо, но не написал ось как-то.
  - И это ясно. Пауза.
  - Ах, нельзя ли веселей! - сказала она неожиданно. - Я не узнаю вас.
Ведь вы - Стар? Тот самый, милый-милый мистер Стар?
  - Я не могу скрыть обиды, - сказал он почти высокопарно. - Что пользы
в дальнейших словах? У меня, по крайней мере, оставалось приятное
воспоминание.
  - Просто не верится, что это вы, - сказала она. - Не хватает лишь,
чтобы вы пожелали мне счастья. - Она вдруг рассмеялась. - Вы, наверно,
заготовили свои слова заранее? Я ведь знаю, как это ужасно - говорить
заготовленными фразами...
  - Я мысленно уже простился с вами навсегда, - произнес он с
достоинством; но она только опять рассмеялась этим женским смехом, похожим
на детский - на односложный ликующий возглас младенца.
  - Знаете, - сказала она задорно, - в Лондоне было как-то нашествие
гусениц, и мне в рот упало с ветки теплое, мохнатое... А теперь слушаю
вас, и у меня такое же ощущение.
  - Прошу извинить, если так.
  - Ах, да очнитесь же, - взмолилась Кэтлин. - Я хочу с вами увидеться.
По телефону не объяснишь. Мне ведь тоже было мало радости прощаться.
  - Я очень занят. Вечером у нас просмотр в Глендейле.
  - Это надо понимать как приглашение?
  - Я еду туда с Джорджем Боксли, известным английским писателем. - И
тут же отбросил напыщенность: - Вы хотели бы пойти?
  - А мы сможем там поговорить? Лучше вы заезжайте оттуда ко мне, -
подумав, предложила она. - Прокатимся по Лос-Анджелесу.
  Мисс Дулан подавала уже сигналы по диктографу - звонил режиссер со
съемок (только в этом случае разрешалось вторгаться в разговор). Стар
нажал кнопку, раздраженно сказал в массивный аппарат: "Подождите".
  - Часов в одиннадцать? - заговорщически предложила Кэтлин.
  Это ее "прокатимся" звучало так немудро, что он тут же бы отказался,
если бы нашлись слова отказа, но мохнатой гусеницей быть не хотелось. И
неожиданно обида, поза - все отступило, оставив только чувство, что как бы
ни было, а день приобрел завершенность. Теперь был и вечер - были начало,
середина и конец.
  Он постучал в дверь, Кэтлин отозвалась из комнаты, и он стал ждать ее,
сойдя со ступенек. У ног его начинался скат холма. Снизу шел стрекот
газонокосилки - какой-то полуночник стриг у себя на участке траву. Было
так лунно, что Стар ясно видел его в сотне футов ниже по склону; вот он
оперся, отдыхая, на рукоятку косилки, прежде чем снова катить ее в глубину
сада. Повсюду ощущался летний непокой - было начало августа, пора шальной
любви и шалых преступлений. Вершина лета пройдена, дальше ждать нечего, и
люди кидались пожить настоящим, - а если нет этого настоящего, то выдумать
его.
  Наконец Кэтлин вышла. Она была совсем другая и веселая. На ней были
жакет и юбка; идя со Старом к машине, она все поддергивала эту юбку с
бесшабашным, жизнерадостным, озорным видом, как бы говорящим: "Туже пояс,
детка. Включаем музыку". Стар приехал с шофером, и в уютной замкнутости
лимузина, несущего их по темным и новым изгибам дороги, как рукой сняло
все отчуждение. Не так-то много в жизни Стара было минут приятней, чем эта
прогулка. Если он и знал, что умрет, то уж, во всяком случае, знал, что не
сейчас, не этой ночью.
  Она поведала ему свою историю. Сидя рядом, свежая и светлая, она
рассказывала возбужденно, перенося его в дальние края, знакомя с людьми,
которых знала. Сначала картина была зыбковата. Был "тот первый", кого
Кэтлин любила и с кем жила. И был "Американец", спасший ее затем из
житейской трясины.
  - Кто он, этот американец?
  Ах, имеют ли значение имена? Он не такая важная персона, как Стар, и
не богат. Жил раньше в Лондоне, а теперь они будут жить здесь. Она будет
ему хорошей женой - будет жить по-человечески. Он сейчас разводится (он и
до Кэтлин хотел развестись), и отсюда задержка.
  - Ну, а как у вас с "тем первым" было? - спросил Стар.
  Ох, встреча с ним была прямо счастьем. С шестнадцати и до двадцати
одного года она думала лишь о том, как бы поесть досыта. В тот памятный
день, когда мачехе удалось представить ее ко двору, у них с утра оставался
один шиллинг, и они купили на него поесть, чтобы не кружилась голова от
слабости, и разделили еду поровну, но мачеха смотрела ей в тарелку. Спустя
несколько месяцев мачеха умерла, и Кэтлин пошла бы на улицу продаваться за
тот же шиллинг, да слишком ослабела. Лондон может быть жесток,
бесчувственно жесток.
  - А помощи ниоткуда не было?
  Были друзья в Ирландии, присылали иногда сливочное масло. Была даровая
похлебка для бедных. Был родственник, дядя, она пришла к нему, а он,
накормив, полез к ней, но она не далась, пригрозила сказать жене и взяла с
него пятьдесят фунтов за молчание.
  - Поступить на работу нельзя было?
  - Я работала. Продавала автомобили. Даже продала один.
  - А устроиться на постоянную?
  - Это трудней - и тягостней. Такое было чувство, что вырываешь кусок
хлеба у других. Я пошла наниматься горничной в отель, и женщина, моя
конкурентка, меня ударила. . - Но вы ведь были представлены ко двору?
  - Это стараниями мачехи - просто случай улыбнулся. Я была нуль, никто.
Отца убили черно-пегие в двадцать втором, когда я была маленькой. Он
написал книгу "Последнее благословение". Не читали?
  - Я не читаю книг.
  - Вот бы купили для экранизации. Книжка хорошая. Мне до сих пор платят
авторские - шиллингов десять в год.
  И тут она встретила "того первого" и стала путешествовать с ним по
свету. Не только во всех тех местах жила, где происходит действие фильмов
Стара, но и в таких городах, о которых он и не слыхал. Затем "тот первый"
опустился, начал пить, с горничными спать, а ее пытался сплавить своим
друзьям. Они все убеждали Кэтлин не покидать его. Говорили, что она спасла
его и обязана быть с ним и дальше, всю жизнь, до конца; это долг ее. Их
доводы давили на нее необоримой тяжестью. Но она встретила Американца и в
конце концов сбежала.
  - Надо было это сделать раньше.
  - Да не так все просто было. - Она помолчала и, точно решившись,
прибавила: - Я ведь от короля сбежала.
  Эти слова ошарашили Стара - Кэтлин, выходит, перещеголяла его самого.
В голове пронесся рой мыслей, и смутно припомнилось, что царственная кровь
- всегда наследственно больная.
  - Я не об английском короле говорю, - продолжала Кэтлин. - Мой король
был безработный, как он сам о себе выражался. В Лондоне такая уйма
королей, - засмеялас