рямо отворачиваются от зеркал - и ловят
свое отражение в никеле шандалов.
  - Таковы они все, сценаристы, - верно, Сесилия? - продолжал Шварц. - Я
не говорун, я практик. Но молча я знаю им цену.
  Уайли смотрел на него с медленно растущим возмущением.
  - Эта песня мне знакома, - сказал он. - Ты учти, Мэнни, - при любой
погоде я практичнее тебя. У нас этакий мистик будет полдня расхаживать по
кабинету и пороть чушь, которая везде, кроме нашей Калифорнии, обеспечила
бы ему сумасшедший дом. И закруглится на том, что он глубочайше практичен,
а я фантазер. И посоветует пойти осмыслить его слова на досуге.
  Лицо Шварца опять потухло и опало. Один глаз уставился в небо, за
высокие вязы. Шварц поднес руку ко рту, безучастно куснул заусеницу на
среднем пальце. Понаблюдал за птицей, кружившей над крышей здания. Птица
села на трубу, зловещая, как ворон, и Шварц сказал, не сводя с нее взгляда:
  - В дом сейчас не пустят, и пора вам уже обратно в аэропорт.
  Рассвело еще не до конца. Огромная коробка "Эрмитажа" белела красиво,
но слегка грустно, осиротело - даже теперь, через сто лет. Мы пошли к
машине, сели; мистер Шварц неожиданно захлопнул за нами дверцу, и только
тут мы поняли, что он не едет.
  - Я раздумал лететь - проснулся и решил не лететь. Останусь здесь,
шофер потом за мной приедет.
  - Вернешься на Восток? - недоуменно спросил Уайли. - И все лишь
потому, что...
  - Это решено, - сказал Шварц, слабо усмехнувшись. - Я ведь был человек
весьма решительный - на удивление прямо. - Таксист включил мотор, Шварц
сунул руку в карман. - Эту записку отдадите мистеру Смиту.
  - Мне вернуться часа через два? - спросил водитель.
  - Да... конечно. Я похожу тут, полюбуюсь. Всю обратную дорогу в
аэропорт я думала о Шварце: он как-то плохо сочетался с сельским утренним
ландшафтом. Долгим был у Шварца путь из городского гетто к грубому камню
этой усыпальницы. Мэнни Шварц и Эндрю Джексон - несуразно звучат рядом эти
имена. Сомневаюсь, знал ли Шварц, бродя у колонн, кто такой был Эндрю
Джексон. Но, возможно, ему думалось, что раз уж дом сохранен как реликвия,
то, значит, Эндрю Джексон был человек большого сердца, сострадательный и
понимающий. В начале и в конце жизни люди тянутся прильнуть - к
материнской груди - к милосердной обители. Где можно приникнуть, прилечь,
когда ты никому уже не нужен, и пустить себе пулю в висок.
  Понятно, что про пулю мы узнали только через сутки. Вернувшись в
аэропорт, мы сообщили дежурному, что Шварц не летит дальше, и на этом
поставили точку. Циклон ушел на восток Теннесси и погас там в горах, до
взлета осталось меньше часа. Из гостиницы явились заспанные пассажиры; я
продремала несколько минут на одной из аэропортовских прокрустовых
кушеток. Померкший было от нашей трусливой посадки, возжегся понемногу
снова ореол рискованного рейса, - мимо нас бодро прошла с чемоданчиком
новая стюардесса, высокая, статная, яркая брюнетка, копия своей
предшественницы, только вместо французского красно-синего платья на ней
было льняное, легкое, в голубую полоску. Мы с Уайли сидели, ожидая.
  - Отдали мистеру Смиту записку? - спросила я полусонно.
  - Да.
  - Кто он такой? Это, видимо, он поломал Шварцу планы.
  - Шварц сам виноват.
  - Не люблю всесокрушающих бульдозеров. Когда отец и дома начинает
переть бульдозером, я его осаживаю: "Ты не у себя на студии". (И тут же я
подумала, не цепляю ли на отца ярлык. Ранними утрами слова - бесцветнейшие
ярлыки.) При всем при том он вбульдозерил меня в Беннингтон, и я ему за
это благодарна.
  - То-то будет скрежет, когда бульдозер Брейди и бульдозер Смит
сшибутся, - сказал Уайли.
  - Мистер Смит с отцом - конкуренты?
  - Не совсем. Пожалуй, нет. Но будь они конкурентами, я бы знал, на
кого ставить.
  - На отца?
  - Боюсь, что нет.
  В такую рань как-то не тянет проявлять семейный патриотизм... У
регистрационного столика стоял пилот и качал головой. Они с
администратором разглядывали будущего пассажира, который сунул два
пятицентовика в музыкальный автомат и пьяно опустился на скамью, хлопая
слипающимися глазами. Прогрохотала первая выбранная им песня, "Без
возврата", а затем, после короткой паузы, столь же бесповоротно и
категорически прозвучала вторая, "Погибшие". Пилот решительно мотнул
головой и подошел к пассажиру.
  - К сожалению, не сможем взять вас на борт, старина.
  - Ч-чего?
  Пьяный сел прямей; вид у него был жуткий, но черты проглядывали
симпатичные, и мне стало жаль его, несмотря на предельно неудачный выбор
музыки.
  - Возвращайтесь в гостиницу, проспитесь, а вечером будет другой
самолет.
  - Другой н-не надо, этот надо.
  - На этот нельзя, старина.
  От огорчения пьяный свалился со скамьи, а нас" добропорядочных,
пригласил на посадку репродуктор, укрепленный над проигрывателем. В
проходе самолета я налетела на Монро Стара - чуть не влетела ему в
объятия, и я бы не прочь. Любая бы девушка не прочь - все равно, с
поощрением Стара или без. В моем случае поощрением и не пахло, но встреча
была Стару приятна, и он посидел в кресле напротив, дожидаясь взлета.
  - Давайте все вместе потребуем обратно деньги за билеты, - сказал он,
проницая меня своими темными глазами. "А какими эти глаза будут у Стара
влюбленного?" - подумалось мне. Они смотрели ласково, но как бы с
расстояния и чуть надменно, хотя часто взгляд их бывал мягко убеждающим.
Их ли вина была, что они видят так много?.. Стар умел мгновенно войти в
роль "своего парня" и столь же быстро выйти из нее, и, по-моему, в
конечном счете определение "свой парень" к нему не подходило. Но он умел
помолчать, уйти в тень, послушать. С высоты (хоть роста он был небольшого,
но всегда казалось - с высоты) он окидывал взглядом все деловитое
многообразье своего мира, как гордый молодой вожак, для которого нет
разницы между днем и ночью. Он родился бессонным и отдыхать был
неспособен, да и не желал.
  Мы сидели непринужденно, молча, ведь наше с ним знакомство длилось уже
тринадцать лет, с той поры, как он стал компаньоном отца, - тогда мне было
семь, а Стару двадцать два. Уайли сел уже в свое кресло, и я не знала,
нужно ли их знакомить, а Стар вертел перстень на пальце так
самоуглубленно, что я чувствовала себя девочкой и невидимкой и не
сердилась. Я и раньше никогда не отваживалась ни отвести от Стара взгляд,
ни смотреть на него в упор (разве что хотела важное сказать) - и я знаю,
он на многих так действовал.
  - Этот перстень - ваш, Сесилия.
  - Прошу прощенья. Я просто так засмотрелась...
  - У меня полдюжины таких.
  Он протянул мне перстень - вместо камня самородок с выпукло-рельефной
буквой "S". Я потому и засмотрелась, что массивность перстня была в
странном контрасте с пальцами - изящными и тонкими, как все худое тело и
как тонкое его лицо с изогнутыми бровями и темными кудрявыми волосами.
Порой Стар казался бестелесным, но он был настоящий боец; человек, знавший
его в Бронксе лет двадцать назад, рассказывал, как этот хрупкий паренек
идет, бывало, во главе своей мальчишьей ватаги, кидая изредка приказ через
плечо.
  Стар вложил подарок мне в ладонь, свел мои пальцы в кулак и встал с
кресла.
  - Пойдем ко мне, - обратился он к Уайту. - До свиданья, Сесилия.
  Напоследок я услышала, как Уайли спросил:
  - Прочел записку Шварца?
  - Нет еще.
  Я, должно быть, тугодумка: только тут я сообразила, что Стар - тот
самый мистер Смит.
  Потом Уайли сказал мне, что было в записке. Нацарапанная при свете
фар, она читалась с трудом.
  "Дорогой Монро, лучше Вас в Голливуде нет никого, я всегда восхищался
Вашим умом, и если уж Вы отворачиваетесь, значит, нечего и рыпаться.
Видно, я совсем стал никуда, и я не лечу дальше. Еще раз прошу,
берегитесь! Я знаю, что говорю.
  Ваш друг
Мэнни".
  Стар прочел ее дважды, взялся пальцами за свой шершавый с утра
подбородок.
  - У Шварца нервы сдали безнадежно, - сказал он. - Тут ничего нельзя
сделать - абсолютно ничего. Жаль, что я вчера резко с ним обошелся, но не
люблю, когда проситель уверяет, что это ради моего же блага.
  - Возможно, так оно и есть, - возразил Уайли.
  - Прием это негодный.
  - А я бы на него попался, - сказал Уайли. - Я тщеславен, как женщина.
Притворись лишь кто-нибудь, что мое благо ему дорого, - и я тут же уши
развешу. Люблю, когда дают советы.
  Стар покачал головой, морщась. Уайли продолжал его поддразнивать - он
был из тех немногих, кому это позволялось.
  - Но и Стар клюет на определенный сорт лести, - сказал Уайли. - На
"Наполеончика".
  - Меня от лести мутит, - сказал Стар. - Но еще сильнее мутит, когда
пекутся "о моем же благе".
  - Но если не любишь советов, зачем тогда платишь мне?
  - Тут вопрос купли-продажи, - сказал Стар. - Я делец. Покупаю
продукцию твоего мозга.
  - Ты не делец, - сказал Уайли. - Я их знавал, когда работал в
рекламном отделе, и я согласен с Чарльзом Фрэнсисом Адамсом.
  - В чем именно?
  - Он знал их досконально - Гулда, Вандербилта, Карнеги, Астора - и
говорил, что ни с единым дельцом его не тянет встретиться в грядущей
жизни. А со времен Адамса они не стали лучше, и потому я утверждаю - ты не
делец.
  - Брюзга был Адаме, надо думать, - сказал Стар. - Не прочь бы и сам
стать воротилой, но не было у него деловой сметки или же силы характера.
  - Зато был интеллект, - резковато сказал Уайли.
  - Интеллект здесь - еще не все. Вы - сценаристы и актеры -
выдыхаетесь, сумбурите, и приходится кому-то вмешаться и выправить вас. -
Он пожал плечами. - Вас слишком задевает все, вы кидаетесь в ненависть и
обожание: люди в ваших глазах всегда так значимы, особенно вы сами. Вы
прямо напрашиваетесь на то, чтобы вами помыкали. Я люблю людей и хочу,
чтобы меня любили, но я не раскрываюсь, не выворачиваю душу наизнанку...
Что я сказал Шварцу там в аэропорту? - спросил он, меняя тему. - Не
помнишь в точности?
  - Вот точные слова: "Чего бы вы от меня ни добивались, ответ будет
один - нет". Стар молчал.
  - Он совсем было сник после этого, - продолжал Уайли, - но я его
вышутил, пошпынял, расшевелил немного. Мы прокатились в такси с дочкой
Пата Брейди.
  Стар вызвал звонком стюардессу.
  - Пилот не будет против, - спросил он, - если я посижу с ним у
штурвала?
  - Правила не разрешают, мистер Смит.
  - Попросите его, пусть на минуту зайдет сюда, когда освободится.
  Стар просидел рядом с пилотом всю вторую половину дня. Одолев
нескончаемую пустыню, самолет плавно шел над плоскогорьями, окрашенными
многоцветно - так мы, бывало, в детстве расцвечивали белый песок. Ближе к
вечеру под нашими пропеллерами скользнули знакомые пики гор Фрозен-Со - мы
приближались к дому.
  Я дремала, а в промежутках думала о том, что хочу за Стара замуж, хочу
влюбить его в себя. Ох, воображала желторотая! Ну что б я могла ему дать?
Но об этом я тогда не думала. Мной владело молодое женское тщеславие,
черпающее силу из возвышенных соображений типа "Я не хуже, чем она". Для
семейного употребленья красота моя была ничем не хуже красоты кинобогинь,
которые, понятно, так и вешались ему на шею. А живая во мне струйка
интеллектуальных интересов, уж конечно, делала меня дорогим украшением
светских и артистических салонов.
  Теперь-то мне понятно, что это был бред. Хотя взамен колледжа у Стара
за плечами были всего-навсего вечерние курсы стенографов, он давно уже
пробился сквозь умственное бездорожье и чащобу на просторы, куда мало кто
мог прорваться за ним. Но я тщеславно и дерзко считала, что мои серые
глаза полукавей его темно-карих, что сердце Стара, тормозимое уже годами
перегрузок, не устоит перед моим, упругим от гольфа и тенниса. И я строила
планы, вынашивала замыслы, интриговала - об этом любая женщина может
порассказать, - но не добилась ровно ничего. Мне и теперь хочется верить,
что, будь он небогат и ближе ко мне возрастом, я бы достигла цели, - но
правда вся, конечно, в том, что мне нечего было предложить ему нового
духовно. То, что во мне от романтики, в основном навеяно фильмами - "42-я
улица", к примеру, сильно повлияла на меня. Очень, очень вероятно, что
сформировалась я именно на фильмах, из числа созданных Старом.
  Так что дело было безнадежное. Ведь пережеванное невкусно - в области
чувств это особенно верно.
  Но тогда мне думалось иначе: может помочь отец, может помочь
стюардесса. Вот войдет она в кабину экипажа, скажет Стару: "Какую любовь
прочла я в глазах этой девушки".
  Может пилот помочь: "Пора прозреть, приятель! Жми немедленно к ней!"
Может помочь Уайли Уайт - вместо того чтобы стоять в проходе и глядеть
нерешительно, не зная, сплю я или нет.
  - Садитесь, - сказала я. - Что нового? Где мы?
  - Мы в воздухе.
  - Неужели. Садитесь же. - Я изобразила живой и бодрый интерес: - Что
вы пишете сейчас?
  - Сценарий о бойскауте, о Великом Бойскауте. Бедная моя голова!
  - Идея принадлежит Стару?
  - Не знаю, но он мне предложил ее разработать. У него, возможно, еще
десять сценаристов до или после меня усажены за ту же разработку - по
системе, которую он столь мудро изобрел. Значит, влюбилась в него, Сесилия?
  - Вот еще, - сердито фыркнула я. - В человека, которого знаю сто лет.
  - Значит, по уши и безнадежно? Что ж, берусь устроить ваше счастье,
если вы употребите все влияние, чтобы продвинуть меня. Мне нужна
собственная творческая группа.
  Я закрыла глаза и уплыла в сон. Проснулась - стюардесса укрывает меня
пледом.
  - Скоро будем на месте, - сказала она. В иллюминатор видно в свете
заката, что под нами пошла местность уже зеленей.
  - Я слышала сейчас потешный разговор, - сообщила стюардесса. - В
кабине у пилотов. Мистер Смит - или мистер Стар - ни разу не встречала в
фильмах эту фамилию...
  - Он никогда не ставит ее в титрах, - пояснила я.
  - А-а. Ну, так он там все расспрашивал пилотов о летном деле. Он что,
вправду этим интересуется?
  - Да.
  - То-то первый пилот готов был со мной спорить, что за десять минут
выучит Стара вести самолет. Светлая голова, говорит.
  - И что же тут потешного? - спросила я с некоторым раздражением.
  - Ну, потом Стара спрашивают: "Мистер Смит, а ваше дело вам нравится?"
А тот в ответ: "Еще бы. Безусловно нравится. Приятно чувствовать, что
пусть у всего экипажа мозги набекрень, но у тебя строго по гироскопу".
  Стюардесса расхохоталась. (Тьфу, глупая.)
- Это он про голливудских - экипаж с мозгами набекрень. - Она
неожиданно оборвала смех и, сдвинув брови, встала. - Пойду, надо графы
заполнить.
  - Всего хорошего.
  Итак, Стар, вознеся пилотов к себе на престол, делился секретами
управления. Спустя год или два я летела с одним из тех пилотов, и он
припомнил, что говорил тогда Стар, глядя на горы.
  - Допустим, вы путеец, железнодорожник, - говорил он. - Вам надо
пробить трассу где-то здесь через горы. Топографы дают вам карты, и вы
видите, что возможны четыре, пять, шесть вариантов, каждый не хуже
другого. А вам надо решать - на основании чего же? Проверить выбор можно,
только проложив трассу. И вы решительно ее прокладываете.
  - То есть? - не понял пилот.
  - То есть делаете выбор по чутью - потому лишь, что эта вот гора
приглянулась своим розоватым оттенком или та вот схема дана отчетливей на
синьке. Понимаете?
  Пилот счел совет весьма ценным. Но усомнился, представится ли случай
применить его.
  - Я другое хотел узнать, - сказал мне пилот со вздохом. - Узнать, как
это он сделался мистером Старом.
  Вряд ли Стар ответил бы - зародыш памятью не обладает. Но я бы кое-что
смогла объяснить. В юности он взлетел на крепких крыльях ввысь - и все
царства мира обозрел глазами, способными не мигая глядеть на солнце.
Неустанным, упорным, а под конец - яростным, усилием крыльев он
продержался там долго - немногим удается это, - и затем, запечатлев
сущность вещей, как видится она с громадной высоты, спустился постепенно
на землю.
  Моторы стихли, и всеми своими пятью чувствами мы приготовились к
посадке. Впереди и слева пунктирами огней обозначилась военно-морская база
Лонг-Бича, справа замерцала, размыто засветлела Санта-Моника. Огромная и
оранжевая, вставала калифорнийская луна над Тихим океаном. Что бы ни
ощущала я в ту минуту - а, как-никак, это была встреча с родиной, - но
убеждена и знаю, что ощущения Стара были намного сильней. Огни, луна и
океан явились мне без поисков, сами собой, как овцы на студии старого
Лемле; Стар же именно сюда пожелал спуститься после того необычайного и
озаряющего взлета, когда он сверху увидел, куда и как мы движемся и что в
движении нашем красочно и важно. Могут возразить, что Стара занесло сюда
случайным ветром, но я не верю. Мне хочется думать, что в этом взлете, в
этом "дальнем общем плане" ему открылось новое мерило наших суматошных
надежд и порывов, ловких плутней, нескладных печалей, и что приземлился он
здесь, чтобы уж до конца быть с нами, - по собственному выбору. Как этот
самолет, идущий вниз на Глен-дейльский аэропорт, в теплую тьму.



  Глава II

  Был июльский вечер, десятый час, и когда я подъехала к студии, то в
закусочной напротив увидела нескольких статистов, засидевшихся у китайских
бильярдов. На углу стоял "бывший" Джонни Суонсон в своем полуковбойском
наряде, угрюмо и невидяще глядя на луну. В немых ковбойских фильмах он
когда-то славился наравне с Томом Миксом и Биллом Хартом, теперь же было
грустно и заговорить с ним, и, поставив машину, я поскорей юркнула через
улицу в главный вход.
  Полностью студия не затихает и ночью. В лабораториях и в аппаратных
звукового цеха работа идет сменами, и в любые часы суток техперсонал
наведывается в студийное кафе. Но вечерние звуки с дневными не спутать -
мягкий шорох шин, тихий гуд разгруженных моторов, нагой крик сопрано в
микрофон звукозаписи. А за углом рабочий в резиновых сапогах мыл
камерваген из шланга, и в чудесном белом свете вода опадала фонтаном среди
мертвенных индустриальных теней. У административного здания в машину
бережно усаживали мистера Маркуса, и я остановилась не доходя (устанешь
ждать, пока он вымямлит тебе два слова - пусть даже просто "спокойной
ночи"), прислушалась к сопрано, снова и снова повторявшему "Приди, люблю
тебя лишь"; мне запомнилось, потому что певица повторяла все ту же строку
и в момент землетрясения, которое грянуло минут через пять."
Кабинет отца находился в этом старом здании, где по фасаду тянутся
балконы-лоджии, и непрерывные чугунные перила напоминают тугой трос
канатоходца. Отец помещался на втором этаже, рядом с ним - Стар, а по
другую руку - мистер Маркус. Сегодня весь этот ярус окон светился. Сердце
екнуло при мысли, что Стар так близко, но я уже научилась держать в узде
свое сердечко - за весь месяц, проведенный дома, я видела Стара лишь
однажды.
  Об отцовских апартаментах можно бы немало странного порассказать, но я
коснусь кратко. Три бесстрастнолицые секретарши (я их с детства помню)
сидели, как три ведьмы, в приемной - Берди Питере, Мод (забыла, как
дальше) и Розмэри Шмил; уж не знаю, благодаря ли имени или чему другому,
но Розмэри была, так сказать, старшей ведьмой, у нее под столом находилась
кнопка, отпирающая посетителю врата отцовского тронного зала. Все три
секретарши были ярые поборницы капитализма, и Берди завела такой обычай:
если замечено, что машинистки раза два на неделе обедали вместе, всей
стайкой, то тут же вызывать их для строгого внушения. В то время на
студиях боялись "народных волнений".
  Я прошла в кабинет. Теперь-то у всех киноворотил громадные кабинеты,
но ввел это отец. И он же первый снабдил непрозрачными снаружи стеклами
большие, доходящие до пола, окна; слышала я также про потайной люк в полу,
про каменный мешок внизу, куда будто бы проваливаются неприятные
посетители, - но это, по-моему, выдумки. На видном месте у отца висел
масляный портрет Уилла Роджерса - для того, наверно, чтобы внушать мысль о
близком духовном родстве отца с этим "голливудским св. Франциском". Висели
также надписанная фотография Минны Дэвис, умершей три года назад жены
Стара, снимки других знаменитостей нашей студии, пастельные портреты мой и
мамин. В этот вечер окн