у из класса, значит,
ее  взял  кто-нибудь  из  девочек.  Стыд  и  позор  всему классу! Между нами
воровка!  Этого  никогда  еще  не  было.  Таня  Петровская  посоветовала нам
целовать   крест,  чтобы  узнать  воровку.  Воровка  не  посмеет  подойти  к
кресту...  Или  ее  оттолкнет  от  него...  или вообще произойдет что-нибудь
чудесное...  Становись,  Джаваха,  в  шеренгу,  сзади Мили Корбиной, и целуй
крест.
     Мои  мысли  были  еще  там, в маленькой приемной, около отца. Последние
слова  прощанья  звенели  в  моих  ушах,  и я едва слышала, что мне говорила
Валя. Ей пришлось повторить.
     С  трудом  наконец  я  поняла,  чего  от меня хотели: у кого-то пропала
книжечка... подозревают каждую из нас... велят присягать...
     Возмущенная и потрясенная до глубины души, я обратилась к классу:
     - Я  не знаю никакой книжки и не буду шутить священными предметами. Это
богохульство!
     - Но весь класс... - попробовала настаивать Лер.
     - Мне  нет  дела  до  глупостей  класса, - продолжала я гордо, - каждый
отвечает  сам  за  себя.  Креста  целовать я не стану, потому что это грешно
делать по пустякам, да еще по ребяческой выдумке глупых девочек.
     Едва  я  успела  произнести  эти  слова,  как все вокруг меня запищало,
загалдело и зашумело.
     - Как!  она  еще  смеет  отнекиваться,  смеет идти против класса, когда
весь класс решил! - слышался отовсюду несмолкаемый ропот.
     Я презрительно пожала плечами и отошла в угол.
     Девочки,   вдоволь  накричавшись  и  нашумевшись,  снова  принялись  за
прерванное  занятие. Они подходили по очереди к золотому крестику и целовали
его.  Валя  Лер, в качестве благородного свидетеля, серьезно и важно следила
за  выполнением  присяги.  Наконец,  когда все уже приложились к кресту, она
громко заявила на весь класс:
     - Это неслыханная дерзость: воровка или подошла к кресту, или...
     - Ну,  а  теперь  все  к  своим  партам,  -  скомандовала,  прервав ее,
Бельская,  -  и  открывайте  ящики. Если воровка не призналась, надо сделать
обыск.
     И  вмиг  все 40 девочек быстро кинулись к своим местам и подняли крышки
пюпитров.
     Я одна не двинулась с места.
     - Джаваха,  -  дерзко  крикнула  мне  Запольская,  - или ты не слышала?
Открой свой ящик.
     Вся кровь бросилась мне в голову...
     Открыть  ящик,  позволить  обыскать  себя,  позволить  заподозрить в...
страшно подумать даже, а не только вымолвить это слово...
     - Нет!  я  не  позволю  обыскивать  мой  ящик,  -  возразила я резким и
громким, точно не своим голосом.
     - Что?  -  недобро  усмехнулась  хорошенькая  Лер,  - ты и в этом идешь
против  класса?  Но  уже  тут  нет  никакого  богохульства!  Не  правда  ли,
mesdames?
     - Нет,  но  все-таки я обыскивать себя не позволю, - твердо проговорила
я.
     - Mesdam'очки,  слышите ли, что она говорит? - взвизгнула Крошка, молча
следившая  до  сих  пор  за мною злыми, недружелюбными глазами. - Как же нам
поступить теперь?
     - Да   что  тут  много  разговаривать!  Просто  открыть  ее  пюпитр,  -
горячилась рыженькая Запольская.
     Я  вспыхнула  и  оглянулась  кругом.  Ни одного сочувствующего лица, ни
одного  ласкового взгляда!.. И это были дети, маленькие девочки, слетевшиеся
сюда  еще  так  недавно  с  разных  концов  России,  прощавшиеся  со  своими
родителями  всего  каких-нибудь  два  месяца  тому назад так же нежно, как я
только  что  прощалась  с  моим  ненаглядным  папой!  Да  неужели их детские
сердечки успели так зачерстветь в этот короткий срок?..
     Вот  на  последней  парте  сидит  Варя  Чикунина.  Она  что-то прилежно
дописывает  в  свою тетрадку. Неужели и она против меня - она такая ласковая
и  кроткая...  Вот  в  другом  углу  Миля Корбина - некрасивая, болезненная,
мечтательная   девочка.   Эта  смотрит  на  меня  своими  кроткими  голубыми
глазками,  но  в  них  я  читаю  скорее упрек, нежели сострадание. "Что тебе
стоит  открыть  твой  ящик  и  доказать,  что  они ошибаются?" - говорят эти
кроткие  голубые  глазки.  "Нет, - красноречиво отвечают мои глаза, - тысячу
раз нет! - я не позволю обыскивать мой ящик!"
     А  девочки  вокруг меня шумят и волнуются с каждой минутой все больше и
больше.
     - Бельская,  -  слышится мне голос Краснушки, - ступай открывать тируар
Джавахи.
     - Что?!
     И  в один миг я очутилась у моей парты и даже присела на край ее, чтобы
ничья дерзкая рука не посмела поднять крышки.
     Тогда из толпы выдвинулся мой враг - Бельская.
     - Слушай,  Джаваха, - спокойно, чуть-чуть примирительно произнесла она,
-  почему  ты  не хочешь позволить обыскать тебя?.. Ведь Додо, Корбина, Лер,
Петровская  -  весь  первый  десяток  наших  лучших  учениц, наши парфетки*,
записанные на красной доске, позволили проделать это... а уж если они.
     ______________
     *  Парфетки - от parfait (фр.) - совершенные, безукоризненные. (Примеч.
сост.).

     - Бельская,  -  перебила я ее, - в делах чести не может быть ни первых,
ни  последних  учениц.  Ты  глупа, если не понимаешь этого... Княжна Джаваха
никогда не позволит заподозрить себя в чем-либо нечестном...
     - Если  княжна  Джаваха  не позволит сейчас же открыть свой пюпитр, то,
значит,  мою  книжку украла она!.. - услышала я резкий и неприятный голос, и
ангельское  личико  Крошки,  перекошенное  злой  гримаской,  глянуло на меня
снизу вверх.
     Тируары,  парты,  кафедра,  стены и потолок - все заплясало и запрыгало
перед  моими глазами. Девочки уплыли точно куда-то, в туман, далеко, далеко,
и  я увидела их уже где-то над моей головою... И в ту же минуту точно темная
завеса заволокла мое зрение...


                                  Глава IV

                            Фея Ирэн в лазарете

     Большая    незнакомая   комната   с   кроватями,   застланными   белыми
покрывалами, тонула во мраке сентябрьской ночи.
     Я  лежала  в  постели  с  компрессом на голове, и все мое тело болело и
ныло.
     - Где  я?  -  вырвалось  у  меня невольно, и я стала дико оглядываться,
присматриваясь к незнакомой обстановке.
     - В  лазерете,  барышня, будьте покойны, - ответил мне чей-то старчески
дрожащий голос.
     - Кто вы?
     - Я, Матенька.
     - Да кто же, Господи? Я ничего не понимаю.
     Тогда  говорившая  поднялась  с  табуретки, и при бледном свете месяца,
заглядывавшего  в  окна,  я  увидела  маленькую  сморщенную старушку в белом
чепчике и темном платье.
     - Кто вы? - еще раз спросила я ее.
     - Матенька,   сиделка   здешняя...   Вот   выпейте,   княжна-голубушка,
лекарствица  -  вам  и  полегчает,  -  тихо и ласково проговорила незнакомая
старушка, протягивая мне рюмочку с какой-то жидкостью.
     - Зачем же лекарство? Разве я больна? - взволновалась я.
     - Ну,  больна  не больна, а все же прихворнули малость. Да это не беда!
Франц  Иванович  живо  вас  на  ноги поставит. Завтра же выпишетесь. Выпейте
только капельки, и все как рукой снимет.
     Я  покорилась  и, приняв из ее рук рюмку, проглотила горькую, противную
микстуру.
     - Ну,  вот и отлично! А теперь с Богом бай-бай, а я тоже пойду прилягу,
благо дождалась вашего пробуждения, да дала вам лекарства.
     "Какая  она  славная,  добрая,  и  какое  у нее чудесное, милое лицо, -
подумала  я  невольно.  -  Барбале  такая  же  старенькая, но у нее нет этих
морщинок  вокруг глаз, точно лучами окружающих веки и придающих всему облику
выражение затаенного добродушного смеха".
     Она  нагнулась  ко  мне, перекрестила меня совсем по-домашнему, как это
делала Барбале, и сказала:
     - Спи, дитятко... Господь с тобою!
     Сладко  забилось  мое  сердце  при  этой бесхитростной ласке лазаретной
сиделки, и бессознательно, обвив руками ее шею, я шепнула:
     - Какая вы добрая, точно родная! Я уже люблю вас!
     - Спасибо,  матушка,  красоточка моя, что приласкала меня, старуху... -
растроганно  произнесла  Матенька и, заботливо укрыв меня одеялом, поплелась
к себе, покашливая и чуть слышно вздыхая.
     Я  улеглась  поудобнее  и  стала  смотреть  в  окно.  Неспущенная штора
позволяла  мне  видеть  высокие  деревья институтского сада и площадку перед
лазаретными окнами, всю ярко освещенную луной.
     "Вот,  -  думалось  мне,  -  эта  же  луна светит в Гори и, может быть,
кто-либо  из  моих,  глядя  на нее, вспоминает маленькую далекую Нину... Как
хотелось  бы  мне,  чтобы  лунная  фея  передала,  как  в  сказке, им - моим
дорогим, милым, - что Нина думает о них в эту лунную осеннюю ночь!.."
     И  лунная  фея, точно подслушав мое желание, явилась ко мне. У нее были
светлые,  совсем  льняные  волосы, спадающие по плечам длинными волнами... В
глазах  у  нее  словно  отражалось  сияние  месяца,  так  они  были светлы и
прозрачны!..   Высокая,   гибкая,   одетая  во  что-то  белое,  легкое,  она
неожиданно  предстала  предо  мною...  И  -  странное дело - я не испугалась
нисколько  и  смотрела  на  нее  с  улыбкой, выжидая, что она скажет. Но она
молчала  и  только  пристально  смотрела на меня своими загадочными глазами.
Луч  месяца  скользнул  по ее головке и спрятался в кудрях. И кудри ее стали
оттого совсем, совсем серебряными.
     Так как она все еще молчала, то я решила заговорить первая.
     - Как хорошо, - прошептала я, - что ты пришла ко мне, лунная фея.
     Она  засмеялась,  и  смех  ее  показался мне звонким и чудесным, именно
таким, каким умеют смеяться одни только феи.
     - Нет,  нет,  я  не  фея!  -  воскликнула  она  и  тихо, словно нехотя,
добавила: - Я только Ирэн!
     - Ирэн?  -  удивилась  я,  -  но  разве  лунная фея не может называться
Ирэн?..
     - Я  должна  вас разочаровать, маленькая княжна... Вы ждали лунную фею,
а  перед  вами Ирочка Трахтенберг, воспитанница выпускного класса института.
Ирина Трахтенберг, или просто Ирочка, как меня называют институтки.
     - Ирэн...  Ирочка...  как хорошо, что вы пришли ко мне! Правда, я ждала
фею, но вы такая же светлая и хорошенькая и вполне можете заменить ее.
     И  я  взяла  ее руки и вглядывалась в ее лицо, фантастически освещенное
лучами месяца.
     - Ну,  полно,  крошка,  мне  надо  идти, - улыбнулась она, - вам нельзя
много  разговаривать,  а  то у вас снова повысится температура и вы не скоро
выпишетесь из лазарета.
     - Ах,  нет,  нет,  фея Ирэн, не уходите от меня! - испуганно взмолилась
я, - посидите на моей постели. Вы еще не хотите спать?
     - О,  нет!  увы!  я  страдаю  бессонницей и долго хожу по комнатам, всю
ночь,  хожу,  пока  не  почувствую  желания  отдохнуть,  и  только  под утро
засыпаю.  Вот и сейчас я слышала, как вы разговаривали с Матенькой, и пришла
к вам заменить старушку. Вам не надо ли переменить компресс?
     - О,  да,  пожалуйста!  только не уходите! - взмолилась я, видя, что ее
гибкая фигурка удаляется от меня.
     - Но, смешная малютка, не могу же я иначе намочить тряпку.
     - Тогда  не  надо  компресса. Сядьте лучше около меня и положите мне на
лоб  вашу  руку...  У вас такая нежная, белая рука - она должна принести мне
облегчение...  Ну,  вот  так...  А  теперь... теперь вы мне скажите, как это
случилось, что вы не фея, а просто Ирэн?
     Ирэн засмеялась.
     Она   удивительно   хорошо   смеялась.  Точно  серебряные  колокольчики
переливались  у  нее  в  горле  -  и  глаза  ее при этом делались большими и
влажными...
     Она  рассказала  мне,  что  она родом из Стокгольма, что отец ее важный
консул,  что  у  нее есть младшая сестра, поразительная красавица, и что она
горячо любит свою холодную родину.
     Тогда  и  я  не  могла удержаться, чтобы не рассказать ей, какие чудные
дни  проводила  я  на  Кавказе,  как  тяжело мне было расставаться сегодня с
отцом и как мне хочется назад в мой милый, солнцем залитый Гори.
     Она  слушала  меня  очень  внимательно.  Все время, пока я говорила, ее
тоненькая  ручка  лежала  на моем лбу, и, право же, мне казалось, что боль в
голове  утихала,  что  хорошенькая  Ирочка  способна унести мою болезнь, как
настоящая маленькая фея.
     - Однако  на сегодня довольно! - прервала она меня, когда я, ободренная
ее  вниманием,  стала  рассказывать ей о том, как я убежала из дому в платье
нищего сазандара, - довольно, детка, а то мы начинаем бредить!..
     Очевидно,  она  не  поверила  мне!  Она приняла за бред то, что было со
мною  и  что  я  с  такой  горячностью  рассказывала  ей!..  Я  не  стала ее
разубеждать.  Пусть  считает  бредом мою полную происшествий маленькую жизнь
эта странная, поэтичная девушка!..
     - Покойной  ночи,  малютка  Нина,  вам  пора  спать, завтра наговоримся
досыта,  -  еще раз услышала я ее нежный голос. Потом, крепко поцеловав меня
в мокрый от испарины лоб, она пошла к двери.
     - До свиданья, фея Ирэн!..
     Я  видела,  как  она легко скользила по комнате, точно настоящая лунная
фея, и исчезла в коридоре.
     - До  свиданья,  фея  Ирэн!  -  еще раз прошептала я; и в первый раз по
моем  поступлении  в  мрачные  институтские  стены  снова сладкая надежда на
что-то хорошее постучалась мне в сердце.
     Я улыбнулась, вздохнула и мгновенно забылась быстрым, здоровым сном.
     Утро  стояло  солнечное,  светлое.  Открыв глаза, я увидела непривычную
лазаретную обстановку и вспомнила все...
     Толстенькая,   свеженькая  фельдшерица,  с  улыбающимся  жизнерадостным
личиком, принесла мне вторую порцию лекарства.
     - Ну,  слава Богу, отходили, кажется, нашу новенькую, - улыбнулась она,
-  а то вчера ужас как напугали нас; принесли пластом из класса - обморок...
Скажите,  пожалуйста,  обморок! в эти-то годы да такие-то обмороки березовой
кашей лечить надо...
     Она  ворчала  притворно-сердито,  а лицо ее улыбалось так простодушно и
весело, что мне ужасно хотелось расцеловать ее.
     Потом,  вдруг,  я  вспомнила, что не увижу больше отца, что он далеко и
никакая сила не может его вернуть теперь к его Нине-джан.
     И мой взор затуманился.
     - Что   это,   слезы?   -   вскрикнула   Вера   Васильевна  (так  звали
толстушку-фельдшерицу),  пытливо заглянув мне в глаза. - Нет, девочка, вы уж
это  оставьте,  а  то  вы мне такого дела наделаете, что не вылечить вас и в
две недели.
     - Хорошо,  -  произнесла  я,  -  я  постараюсь сдерживаться от слез, но
только пришлите сюда ко мне фею Ирэн.
     - Фею  Ирэн?  -  недоумевающе  произнесла она, - да вы, Господь с вами,
никак бредите, княжна?
     - Фея Ирэн - это Ирочка Трахтенберг. Где она?
     - М-lle  Трахтенберг еще спит, - заявила появившаяся на пороге Матенька
и потом спросила у Веры Васильевны, можно ли мне встать сегодня с постели.
     Та разрешила.
     Я  быстро  принялась одеваться и через полчаса, причесанная и умытая, в
белом  полотняном лазаретном халате, точь-в-точь таком же, какой я видела на
Ирочке  сегодня  ночью,  входила  я  в  соседнюю  палату. Там, перед дверцей
большой  печки,  на  корточках,  вся раскрасневшись от огня, сидела Ирочка и
поджаривала на огне казенную булку.
     - Тсс!  не  шумите, маленькая княжна! - остановила она меня, приложив к
губам палец.
     И   я   со  смехом  присела  тут  же  подле  нее  на  пол  и  стала  ее
рассматривать.
     Она  была  уже  не  такая хорошенькая, какою показалась мне ночью. Утро
безжалостно  сорвало  с  нее  всю ее ночную фантастическую прелесть. Она уже
более    не    казалась   мне   феей,   но   ее   большие   светлые   глаза,
загадочно-прозрачные,  точно глаза русалки, ее великолепные, белые, как лен,
волосы  и  изящные черты немного надменного личика с детски-чарующей улыбкой
- невольно заставляли любоваться ею.
     - Что  вы  так  пристально  смотрите  на  меня,  княжна,  -  засмеялась
девушка, - или не признаете во мне больше таинственной лунной феи сегодня?
     - Нет,  нет, Ирочка, совсем не то... Я смотрю на вас потому, что вы мне
ужасно нравитесь, и точно я вас знаю давным-давно!..
     - Хотите  жареной  булки?  - неожиданно оборвала она мою пылкую речь и,
отломив  половину  только  что  снятой с горячих угольев булки, протянула ее
мне.
     Я  с  большим  аппетитом принялась за еду, обжигая себе губы и не сводя
глаз с Ирочки.
     За  что  я ее полюбила вдруг, внезапно - не знаю, но это чувство вполне
завладело моим горячим, отзывчивым на первые впечатления сердцем.
     В  два  часа  приехал  доктор.  Он  выслушал  меня  особенно тщательно,
расспросил  о  Кавказе, о папе. Потом принялся за Ирочку. Кроме нас, больных
в лазарете не было. Зато из классов их потянулась на осмотр целая шеренга.
     - Франц  Иванович,  голубчик,  -  молила  совершенно  здоровая  на вид,
высокая, полная старшеклассница.
     - Что прикажете, m-lle Тальмина?
     - Франц  Иванович,  голубчик,  найдите  вы  у меня катар желудка, катар
горла, катар...
     - У-ух,  сколько  катаров  сразу! Не много ли будет? Довольно и одного,
пожалуй... - засмеялся добродушно доктор.
     - Голубчик,  физики  не  начинала...  А  изверг-физик  в  последний раз
обещал вызвать и кол влепить... Миленький, спасите!
     - А если в постель уложу? - шутил доктор.
     - Лягу,  голубчик...  Даже  лучше  в  постель,  доказательство  болезни
налицо.
     - А касторку пропишу?
     - Брр! Ну, куда ни шло, и касторку выпью... Касторка лучше физики...
     - А  вдруг maman не поверит, температуру при себе прикажет смерить? Что
тогда? а? обоим нахлобучка...
     - Ничего,  голубчик... температура поднимется, я градусник в чай опущу:
живо 40 будет.
     - Ах,  вы,  разбойницы,  -  рассмеялся  доктор,  - ну, да уж что с вами
делать...  Только  смотрите,  чтоб в последний раз эта болезнь физики с вами
приключилась,  а  то  головой выдам кому следует: скажу, что вы вместо своей
температуры чайную измеряете!
     - Не скажете! - бойко отпарировала девочка, - вы добрый!
     Действительно, он был добрый.
     Через минуту его громкий голос взывал по адресу Матеньки:
     - Сестрица  сердобольная, m-lle Тальминой потогонного приготовьте, да в
постель.
     - Случай  удивительный!  -  обратился  он  серьезно  к  стоявшей  подле
фельдшерице, смотревшей на него с подобострастным вниманием.
     Тальмина,  охая  и кряхтя, как настоящая больная, ложилась в постель, а
остальные давились со смеху.
     И  почти  каждый день ту или другую девочку спасал таким образом добрый
доктор.
     Ирочке  и  мне  было  предписано  остаться в лазарете на неопределенное
время.  Но  я  нимало не огорчилась этому. Здесь было много уютнее, нежели в
классе,  да  к  тому  же  я  могла отдохнуть некоторое время от нападок моих
несправедливых одноклассниц.
     По ночам я прокрадывалась в палату Ирочки, и мы болтали с ней до утра.
     Об  истории  с  пропавшей  книжкой  я  не могла умолчать перед нею. Она
внимательно  выслушала  меня  и,  нахмурив  свои  тонкие  брови, проговорила
сквозь зубы:
     - Фу,  какая  гадость! - и потом, помолчав, добавила: - Я так и думала,
что  с  вами  было  что-нибудь  из  ряда  вон  выходящее.  Вас, как мертвую,
принесли  в лазарет. M-lle Арно чуть с ума не сошла от испуга. Какие гадкие,
испорченные  девчонки!  Знаете,  Нина, если они посмеют еще раз обидеть вас,
вы придите ко мне и расскажите... Я уж сумею заступиться за вас...
     "Заступиться?  о, нет, милая Ирочка, - подумала я, - заступиться вам за
меня не придется. Я сумею постоять за себя сама".
     Я  рассказала Ирочке всю мою богатую событиями жизнь, и она внимательно
и  жадно  слушала  меня,  точно  это  была  не  история маленькой девочки, а
чудесная, волшебная сказка.
     - Нина!   -   часто  прерывала  она  меня  на  полуслове,  -  какая  вы
счастливая,  что  пережили  столько  интересного!  Я бы так хотела бродить с
волынкой, точно в сказке, и попасться в руки душманов...
     - Что  вы,  Ирочка!  -  испуганно  воскликнула  я.  -  Ведь  не  всегда
встречаются  в  жизни  такие  люди,  как Магома, а что бы случилось со мною,
если бы он не подоспел ко мне на выручку? Страшно подумать!..
     Славные   дни   провела  я  в  лазарете,  даже  тоска