по  дому  как-то
сглаживалась  и перестала проявляться прежними острыми порывами. Иногда меня
охватывала  даже  непреодолимая  жажда  пошалить  и попроказничать. Ведь мне
было только 11 лет, и жизнь била во мне ключом.
     В  лазарете  были  две  фельдшерицы:  одна  из  них, Вера Васильевна, -
чудеснейшее  и  добрейшее  существо,  а другая, Мирра Андреевна, - придира и
злючка. Насколько девочки любили первую, настолько же ненавидели вторую.
     Вера  Васильевна,  или  Пышка,  по-видимому,  покровительствовала  моей
начинавшейся  дружбе  с Ирэн, но Цапля (как прозвали безжалостные институтки
Мирру Андреевну за ее длинную шею) поминутно ворчала на меня:
     - Где это видано, чтобы седьмушки дневали и ночевали у старшеклассниц!
     Особенно  злилась  Цапля,  когда  накрывала  меня во время наших ночных
бесед с Ирочкой.
     - Спать  ступайте,  -  неприятным,  крикливым  голосом  взывала  она, -
сейчас же марш спать, а то я maman пожалуюсь!
     И  я,  пристыженная и негодующая, отправлялась восвояси. Спать, однако,
я  не могла и, выждав удобную минутку, когда Мирра Андреевна, окончив ночной
обход,  направлялась  в  свою  комнату,  я  поспешно  спрыгивала с постели и
осторожно  прокрадывалась  в  последнюю палату, где спала моя новая взрослая
подруга.
     Далеко  за  полночь  длилась  у нас бесконечная беседа о доме и родине,
приправляемая возгласами сочувствия, удивления и смехом.
     Мирра  Андреевна  догадалась, наконец, что после обхода я отправляюсь в
палату старших, и возымела намерение "накрыть" меня.
     - Сегодня  Цапля  второй обход сделает, - успела шепнуть мне лазаретная
девушка  Маша,  которая  полюбила  меня с первого же дня моего поступления в
лазарет.
     Я  была  огорчена  самым искренним образом. Полночи чудесной болтовни с
Ирэн вычеркивалось из моей жизни!
     - Ну,  постой  же,  скверная  Цапля,  -  возмутилась  я,  -  отучу тебя
подглядывать за нами!
     - Что вы хотите сделать, княжна? - встревожилась Ирочка.
     - А вот увидите.
     Я  особенно  послушно  улеглась  спать  в этот вечер, чем, конечно, еще
более увеличила подозрительность Цапли.
     В  большую  палату  привели  двух  новых больных, и, кроме того, пришла
одна  из  старшеклассниц,  заболевшая  внезапно  незнанием педагогики. Таким
образом, наша лазаретная семья увеличилась тремя новыми членами.
     После  спуска газа новенькие больные сразу уснули. Я лежала с открытыми
глазами,  смотрела  на  крохотное  газовое  пламя  ночника и думала об Ирэн,
спавшей за стеною.
     "Противная  Мирка!  -  злилась  я,  -  лишила  меня  такого  громадного
удовольствия..."
     Поздно,  должно  быть,  уже  около 11 часов, потому что все было тихо и
раздавался  только  сонный  храп  лазаретных  девушек,  спавших  тут  же,  я
неожиданно услышала шлепанье туфель по паркету.
     "Она", - мелькнуло в моей голове, и я приготовилась к атаке.
     Действительно,  это  была  Мирра  Андреевна, пришедшая подсматривать за
мною.  Неслышно подвигалась она на цыпочках к моей постели, одетая во что-то
длинное,  широкое  и клетчатое, вроде балахона, с двумя папильотками на лбу,
торчавшими наподобие рожек.
     Лишь   только   клетчатая   фигура  с  белыми  рожками  приблизилась  и
наклонилась  ко  мне  -  я  неожиданно  вскочила на постели и с диким криком
деланного испуга вцепилась обеими руками в злосчастные рожки.
     - Спасите,   помогите,   -  вопила  я,  -  привидение!  ай!  ай!  ай!..
привидение!..
     Шум  и  визг  поднялся невообразимый. Девочки проснулись и, разумеется,
не поняв в чем дело, вторили мне, крича спросонья на весь лазарет:
     - Ай, ай, привидение, спасите!
     Кричала   и   сама   Мирра,  испуганная  больше  нас  произведенной  ею
суматохой.  Она  делала всевозможные усилия, чтобы освободиться из моих рук,
но я так крепко ухватилась за белые рожки, что все ее старания были тщетны.
     Наконец,  она  собрала  последние  усилия,  рванулась  еще раз и... - о
ужас!  -  кожа  вместе  с волосами и белыми рожками отделилась с ее головы и
осталась в моих руках наподобие скальпа.
     Я  невольно  открыла  чужую  тайну:  почтенная  Мирра  носила  парик. С
совершенно  голым  черепом,  с бранью и криками, Цапля бросилась к выходу. А
я,  растерянная  и  смущенная неожиданным оборотом дела, лепетала, помахивая
оставшимся в моих руках париком:
     - Ах, Боже мой, кто же знал... Разве я думала...
     Газ  снова  подняли.  Комната  осветилась.  Больные перестали кричать и
волноваться и, окружив меня, хохотали теперь, как безумные.
     В  двух  словах  я передала им, как испугалась рогатого привидения, как
это  привидение  оказалось  почтенной  Миррой  Андреевной,  и даже не Миррой
Андреевной, а, верней, ее париком. Мы смеялись до изнеможения.
     Наконец,  решили  завернуть  злосчастный парик Мирры в бумагу и отнести
его разгневанной фельдшерице.
     Парик  передали Матеньке и велели ей как можно осторожнее доставить его
по назначению.
     На  другой  день,  на перевязке, у институток только и разговору было о
том,  как княжна Джаваха скальпировала Цаплю. Хохотали в классах, хохотали в
лазарете,  хохотали  в  подвальном  помещении  девушек-служанок. Только одна
Цапля  не  хохотала.  Она  бросала  на меня свирепые взгляды и настаивала на
скорейшей выписке меня из лазарета.
     На следующий вечер, нежно простясь с Ирочкой, я собиралась в класс.
     - До свиданья, шалунья! - с ласковой улыбкой поцеловала меня Ирэн.
     - До  свиданья,  лунная фея, выздоравливайте скорее; я буду вас ждать с
нетерпением в классах.
     Когда  я  поднялась  в  коридор и знакомое жужжанье нескольких десятков
голосов  оглушило  меня  -  чуждой  и  неприятной  показалась  мне  классная
атмосфера.  Я была убеждена, что меня ждут там прежние насмешки недружелюбно
относящихся ко мне одноклассниц.
     Но я ошиблась.
     Fraulein   Геннинг,  когда  я  вошла,  сидела  на  кафедре,  окруженная
девочками, отвечавшими ей заданные уроки.
     При моем появлении она ласково улыбнулась и спросила:
     - Ну, Gott grusst dich*. Поправилась?
     ______________
     * Здравствуй (южн.-нем.).

     Я  утвердительно  кивнула  головой и оглядела класс. Вокруг меня уже не
было  ни  одного враждебного личика. Девочки, казалось, чем-то пристыженные,
толпились вокруг меня, избегая моего взгляда.
     - Здравствуйте!  -  кивнула  мне  головой  Варюша  Чикунина, и голос ее
звучал еще ласковее, нежели прежде. - Совсем поправились?
     - Да!  и уже нашалила там порядочно, - засмеялась я и, присев подле нее
на парту, вкратце рассказала ей лазаретное происшествие.
     - Так  вот  вы  какая!  - удивленно подняла она брови и потом добавила,
неожиданно понизив голос: - а ведь книжечка-то нашлась!
     - Какая книжечка? - искренно удивилась я.
     - Да  Марковой...  помните, из-за которой вы заболели. Как же, нашлась.
Феня  ее  с  сором  вымела в коридор и потом принесла... Знаете ли, Джаваха,
они так сконфужены своим нелепым поступком с вами...
     - Кто?
     - И  Бельская,  и Маркова, и Запольская, словом, все, все... Они охотно
бы прибежали мириться с вами, да боятся, что вы их оттолкнете.
     - Пустяки! - весело вырвалось у меня, - пустяки!
     И  действительно,  все  казалось  мне  теперь  пустяками  в сравнении с
дружбой  Ирочки.  Институт уже не представлялся мне больше прежней мрачной и
угрюмой  тюрьмою.  В  нем  жила  со  своими загадочно-прозрачными глазками и
колокольчиком-смехом белокурая фея Ирэн.


                                  Глава V

               Преступление и наказание. Правило товарищества

                        По длинным доскам коридора.
                        Лишь девять пробьет на часах,
                        Наш Церни высокий несется,
                        Несется на длинных ногах.
                        Не гнутся высокие ноги,
                        На них сапоги не скрипят,
                        И молча в открытые веки
                        Сердитые очи глядят.

     Краснушка  даже  языком  прищелкнула  от  удовольствия  и  обвела класс
торжествующими глазами.
     - Браво,  Запольская,  браво!  -  раздалось  со  всех сторон, и девочки
запрыгали и заскакали вокруг нашей маленькой классной поэтессы.
     Дежурная  дама,  страдавшая  флюсом,  вышла  полежать  немного  в своей
комнате, и мы остались предоставленными самим себе.
     - Милочки,  да  ведь  она это у Лермонтова стащила, - внезапно запищала
всюду поспевающая Бельская.
     - Что ты врешь, Белка! - напустилась на нее обвиняемая.
     - Ну,  да...  "Воздушный  корабль"...  "По  синим  волнам океана, - так
начинается,  -  лишь  звезды  блеснут  в  небесах, корабль одинокий несется,
несется на всех парусах". А у тебя...
     - Ну,  да, я и не скрываю... Я за образец взяла... Даже и великие поэты
так  делали...  А  все-таки  хорошо,  и  ты из зависти придираешься. Хорошо,
ведь, mesdam'очки? - И она обвела класс сияющими глазами.
     - Хорошо,  Маруся,  очень  хорошо,  -  одобрили все. - Вот-то обозлится
Церни!
     Церни  был  наш  учитель  арифметики.  Длинный  и  сухой, как палка, он
поминутно  злился  и  кричал. Его в институте прозвали "вампиром". Его уроки
считались   наказанием  свыше.  Страница  журнала,  посвященная  математике,
постоянно  пестрела единицами, нулями и двойками. Больше десяти баллов он не
ставил даже за самый удовлетворительный ответ.
     - Хорошо,  - говорил он, улыбаясь и обнаруживая при этом большие желтые
зубы, - вы заслуживаете 10 баллов.
     - Но  почему  же  не  12,  monsieur Церни? - расхрабрившись, приставала
ободренная похвалой девочка.
     - А  потому,  г-жа  Муравьева,  что  только  Господу  Богу доступны все
знания  на первый балл, т.е. на 12. Мне, вашему покорному слуге, на 11, а уж
вам, госпожа Муравьева, на 10.
     - Ах,  душки,  - возмущалась Додо вполголоса, вернувшись на свое место,
- вампир-то какой грешник! Самого Бога замешал в свою поганую арифметику!
     Церни   ненавидели  всем  классом  и  бесстрашно  выказывали  ему  свою
ненависть.  А  однажды  после  несправедливо  поставленной Милочке Корбиной,
тихонькой  и  прилежной девочке, двойки за не понятую ею задачу - его решили
"травить".
     В  то  время  как  на  уроках  других  учителей  на кафедре красовались
красиво  обернутые  протечной  бумагой мелки с красными, голубыми и розовыми
бантиками,  -  на  уроке Церни лежал небрежно брошенный обломок или, вернее,
обгрызок  мелка,  едва  умещавшийся в руках. В чернильнице постоянно плавали
мухи,   а  перо  клалось  умышленно  такое,  что  им  едва-едва  можно  было
расписаться в классном журнале.
     Тане  Покровской,  обожавшей Церни (у Тани Покровской всегда все как-то
выходило  "не  слава  Богу",  и ее признавали неудачницей), строго запретили
"выручать   вампира",   и   Таня,   проплакав  урок  своего  "душки-Цирющи",
покорилась.
     - Делайте  с  ним  что  хотите, mesdam'очки, но прекращать мое обожанье
теперь,  когда  вы  его решили травить, я считаю подлостью, - кротка заявила
она.
     - Ну,  и  обожай своего вампира, а мы все-таки его изведем вдребезги, -
решила Запольская и тотчас же села за свое стихотворение...
     Муза  улыбнулась  Марусе, и начало пародии на "Воздушный корабль" вышло
довольно удачным.
     Краснушка   была   не   прочь   продолжать  в  том  же  духе,  но  Муза
заупрямилась,  и  девочка  ограничилась только одним четверостишием, которое
бойко подмахнула под стихотворением:

                Единицы, двойки, тройки
                Так и сыплет нам вампир,
                Весь при этом злобой пышет,
                Берегись, крещеный мир!

     Было  решено положить листочек со стихом на стол около чернильницы, как
будто  неумышленно  позабытый.  Каждая  из девочек влезала на кафедру, чтобы
убедиться в присутствии листка.
     На  этот  раз,  как  бы  золотя  пилюлю, Церни положили мелок с красной
оберткой   и   бантом.  Даже  приклеили  на  бант  картинку  с  изображением
улетающего в небо ангела.
     - Это  предсмертное  удовольствие, - смеялись шалуньи, - ведь умирающим
всегда  делают  что-нибудь приятное, а вампир наверное, прочтя стихи, лопнет
со злости!
     Тане  Покровской кто-то предложил обвязать руку черной лентой, как бы в
знак траура.
     Таня  дулась и сердилась, но идти против класса не посмела. Это было бы
нарушением  правила  товарищества,  что  строго преследовалось институтскими
законами  дружбы.  "Умри,  а  не  выдай",  -  гласил  этот закон, выдуманный
детскими  головками,  то  великодушными  и  разумными,  то  сумасбродными  и
фантазирующими сверх меры.
     Я  подошла последнею к кафедре. В этот день я была дежурною по классу и
на  моей  обязанности  лежало  посмотреть,  все  ли необходимое приготовлено
учителю.
     Все   было   на   месте,   не   исключая   и   злосчастного  листка  со
стихотворением.
     Едва   успела   я   открыть   чернильницу   и   вытащить  из  нее  двух
утопленниц-мух,  как  дверь  широко  распахнулась,  и  рыжий, длинный, сухой
Церни влетел в класс.
     Еле  кивнув привставшим со своих мест девочкам, он взобрался на кафедру
и  готовился  уже  приступить  к  вызову  учениц, как вдруг взор его упал на
злополучный  листок.  Осторожно,  худыми,  кривыми пальцами, словно это была
редкостная  драгоценность,  Церни взял его и, приблизив к самому носу, начал
читать - о ужас! - вслух...
     По   мере   чтения,   лицо   его,   из   землисто-серого,   становилось
багрово-красным.  Покраснел  его  высокий,  значительно  увеличенный лысиною
лоб,  его бесконечный, "до завтрашнего утра", как говорили институтки, нос и
шея,  в которую с остервенением упирались тугие белые воротнички крахмальной
сорочки.

                Злобой бешеною пышет.
                Берегись, крещеный мир!

удивительно отчетливо и чисто произнес он заключительные  строки  и  отложил
листок.
     Гробовая  тишина  наступила  в  комнате.  Слышно  было,  казалось,  как
пролетела  муха...  Церни  откинулся на спинку стула и злобно-торжествующими
глазами  обводил  класс...  И  каждой из нас стало неловко, в каждой из юных
головок  не  могла  не  мелькнуть мысль: "Уж не слишком ли далеко зашла наша
шутка?"
     Протянулась  минута,  показавшаяся  нам вечностью. Молчал класс, молчал
Церни. Злополучный листок снова красовался в его руках.
     "Уж  разразился  бы скорее, - томительно выстукивали наши сердца, - все
равно - помилования не жди, так уж скорее бы! У-у! вампир противный".
     Но  он  не разразился, против ожидания, а, наоборот, сладчайшим голосом
обратился к классу:
     - Не  правда  ли,  остроумное  произведение, mesdames? Горю нетерпением
познакомиться   с  именем  талантливого  автора.  Надеюсь,  он  не  замедлит
назваться.
     Но  все  молчали...  Это  была  жуткая  тишина,  от которой становилось
горько во рту и больно-больно ныло под ложечкой.
     - Ну-с,  если сам автор не желает назваться и прячется за спины подруг,
-  так же неумолимо-спокойно продолжал Церни, - то, делать нечего, приступим
к  допросу.  Кстати,  входя  в класс, я кое-что заметил. Надеюсь, у виновной
хватит достаточно смелости не отпираться?
     Что   это?   Злые  и  холодные  глаза  вампира  уставились  на  меня  с
неподражаемым   выражением   скрытой   насмешки...   Неприятно   и   неловко
становилось от этого взгляда.
     "Что ему надо? - мучительно сверлило мой мозг. - Что он смотрит?"
     Снова  тишина  воцарилась  в  классе... Снова противный, слащавый голос
прозвучал нежнейшими нотами:
     - Не  будете  ли  любезны  назваться  сами? - И снова выпуклые, гневные
глаза неопределенно-водянистого цвета остановились на мне.
     Я  почувствовала,  как вся кровь то приливала, то отливала в моем лице,
как  вдруг  похолодели мои дрожащие пальцы, и я уже не могла отвести взгляда
от злых и пронизывающих меня насквозь глаз учителя.
     И  вдруг  случилось  то,  чего  никто из нас не ожидал: Таня Покровская
вскочила  со  своей  парты  и,  молитвенно  сложив  руки, прокричала на весь
класс, давясь тщетно сдерживаемыми слезами:
     - Monsieur Церни, миленький, ей-Богу, мы не нарочно...
     Учитель  нахмурился.  Я видела, как побелел кончик его длинного носа, а
глаза стали еще злее, выпуклее и бесцветнее.
     - Госпожа  Покровская,  успокойтесь,  - холодно-сдержанно произнес он и
пристально  посмотрел  на  забывшуюся  и сконфуженную девочку, - нарочно или
нечаянно сделано это, мне все равно. Я желаю знать, кто это сделал?
     - Господи!  миленьким  назвала  -  ничего  не  помогает,  -  сокрушенно
произнесла  бедная  Таня  и  прибавила  громким  шепотом, так, чтобы слышали
соседки:
     - Аспид бесчувственный, не хочу обожать его больше... Вампир!
     Никто  из нас, однако, не обратил внимания на ее слова. Нервы наши были
напряжены  донельзя.  Многие  девочки  искренно  раскаивались теперь в своем
поступке. Всем было не по себе.
     А  Церни  все  еще  смотрел  на  меня, чуть не доводя меня до слез этим
немигающим, пристальным взглядом.
     - Итак,  виновная упорно не желает сознаться? - еще раз услышали мы его
неприятный, звенящий голос.
     Новое гробовое молчание воцарилось в классе.
     - Я жду.
     После  новой  паузы  он  неожиданно  вытянулся  на кафедре во весь свой
громадный  рост  и,  подойдя  к  моей  парте, неожиданно произнес невыносимо
противным голосом:
     - Княжна Джаваха, это сделали вы!
     Я  вздрогнула  и  подняла  на  него  вопрошающий взгляд. Обвинение было
слишком неожиданно и нелепо, чтобы я могла им оскорбиться.
     - Это  сделали вы! - еще раз невозмутимо произнес Церни, - я видел, как
вы положили листок около чернильницы, когда я входил в класс.
     И,  нервно  вздрагивая  от  волнения  или  злости,  он  большими шагами
вернулся на кафедру.
     - Я  требую,  чтобы  вы  признались в поступке сами, - продолжал он уже
оттуда,  -  и  потому спрашиваю вас еще раз: вы ли, княжна Джаваха, положили
на кафедру стихи?
     Я  оглянулась...  Бледные,  встревоженные  личики  с молящим выражением
смотрели на меня.
     - Не выдай Запольскую, не выдай Краснушку, - казалось, говорили они.
     Я  сама  знала,  что Запольской не простят такого проступка: она худшая
по  арифметике;  Церни  и  без  того  ее  ненавидит, да и по шалостям она на
замечании у начальства.
     И  я  поняла  их,  эти  взволнованные,  испуганные  лица  моих недавних
врагов. Поняла и... решилась.
     Поднявшись со своего места, я твердо и внятно проговорила:
     - Monsieur Церни, простите. Это сделала я.
     - А!  -  как-то  жалобно  вырвалось  у  него,  точно он пожалел, что не
ошибся  в  своем предположении; но тотчас же, как бы спохватившись, добавил:
-  Я  очень  доволен,  что  вы  сознались.  Раскаяние  должно  послужить вам
наказанием.  Что  касается  меня,  то  я  не  хочу заниматься с девочками, у
которых нет сердца. Завтра же меня здесь не будет.
     И  сказав  это  каким-то  новым, опечаленным и размягченным голосом, он
поспешно сошел с кафедры и исчез за дверью.
     Класс дружно ахнул.
     Не   знаю  почему,  но  последние  слова  ненавистного  вампира  больно
ущипнули меня за сердце.
     "Может  быть,  - мелькнуло у меня в мыслях, - бросив уроки в институте,
он  должен  будет  бедствовать...  может  быть, у него больная жена... много
детей,  которые его любят и ценят и для которых он не злой вампир-учитель, а
добрый,  любимый  папа. И для этих детей, вследствие его ухода из института,
наступит нужда, может быть, нищета... голод".
     И  чего  еще  только  не представляло мое пылкое, удивительно послушное
воображение!..  Какие только раздирающие душу картины не представлялись моим
мысленным взорам!..
     Не вполне сознавая, что делаю, я опрометью бросилась из класса.
     Церни  невозмутимо  шагал  по коридору своими длинными ногами, и я едва
успела настичь его у дверей учительской.
     - Monsieur   Церни,   -   прошептала  я,  краснея,  -  monsieur  Церни,
п