ожалуйста, не уходите от нас! ради Христа!
     Он насмешливо пробормотал сквозь зубы:
     - Запоздалое  раскаяние,  г-жа  Джаваха.  Впрочем,  лучше  поздно,  чем
никогда.
     - Ах,  нет! ах, нет, monsieur Церни... - не помня, что говорю, лепетала
я,  -  не  уходите...  Зачем  бросать  место  из-за  глупой  выходки  глупых
девочек...  Простите  меня,  monsieur Церни... Это было в первый и последний
раз.  Право же... это такая мука, такая мука... - и, совсем забывшись в моем
порыве, я закрыла лицо руками и громко застонала.
     Когда,   отняв   руки,   я   взглянула  на  Церни,  то  не  узнала  его
преобразившегося  лица:  до этой минуты злые и насмешливые глаза его страшно
засветились  непривычной  лаской,  от  которой  все  лицо перестало казаться
сухим и жестким.
     - Госпожа  Джаваха!  -  несколько  торжественно  произнес  он,  - я вас
прощаю... Ступайте объявить классу, что я и вас и всех их прощаю от души...
     - Ax,  monsieur  Церни,  -  порывисто  вырвалось  у  меня,  -  какой вы
великодушный,  милый!  -  и  быстрее  стрелы  я  помчалась назад по коридору
обратно в класс.
     Там  все  по-прежнему  сидели  на  своих  местах.  Только  Краснушка  -
виновница  печального  случая  - и еще две девочки стояли у доски. Краснушка
дописывала на ней белыми, крупными буквами последнюю строчку.
     Надпись гласила:
     "Княжна  Ниночка  Джаваха!  Мы  решили  сказать  тебе всем классом - ты
душка.  Ты  лучше  и  честнее  и  великодушнее нас всех. Мы очень извиняемся
перед  тобою  за все причиненное нами тебе зло. Ты отплатила за него добром,
ты  показала,  насколько  ты  лучше нас. Мы тебя очень, очень любим теперь и
еще  раз  просим прощения. Княжна Ниночка Джаваха, душка, прелесть, простишь
ли ты нас?"
     После   слова   "нас"   стояло   десять  вопросительных  и  столько  же
восклицательных знаков.
     Могла  ли  я  не  простить их, когда кругом улыбались детские дружеские
личики,  когда  четыре десятка рук потянулись ко мне с пожатием и столько же
детских  ротиков  -  с  сердечным,  дружеским  поцелуем. Я засмеялась тихо и
радостно,   быстро  схватила  мел  и  подписала  внизу  такими  же  крупными
каракулями:
     "Да, да, прощаю, забываю и люблю вас также всех ужасно!"
     И потом, внезапно вспомнив только что происшедшее, подмахнула ниже:
     "И Церни простил: он остается".
     В ту же минуту дружное "ура!" вырвалось из груди сорока девочек.
     Соседняя  дверь  отворилась,  и в нее просунулась седая голова классной
дамы соседних с нами шестых.
     - Вы  с  ума  сошли, mesdames! рядом уроки, а вы кричите, как кадеты, -
прошипела она. - Я пожалуюсь m-lle Арно.
     Мы,  действительно,  сошли  с  ума.  Мы  целовались и смеялись, и снова
целовались...  Вся эта маленькая толпа жила в эту минуту одной жизнью, одним
сердцем, одними мыслями. И я была центром ее, ее радостью и гордостью!
     Преграда рушилась... Я нашла мою новую семью.


                                  Глава VI

                       Ложь и правда. Люда Власовская

     Моя  жизнь  в  институте  потекла ровно и гладко. Девочки полюбили меня
все,  за  исключением  Крошки.  Она  дулась  на меня за мои редкие успехи по
научным  предметам  и  за  то  исключительное внимание, которое оказывал мне
теперь  класс.  Еще  Маня  Иванова  не взлюбила меня потому только, что была
подругой  Крошки.  Остальные  девочки горячо привязались ко мне. Равнодушной
оставалась  разве  только  апатичная Рен - самая большая и самая ленивая изо
всех седьмушек.
     Теперь  мое  слово получило огромное значение в классе. "Княжна Нина не
соврет",  -  говорили  девочки  и  верили  мне  во  всем,  как  говорится, с
закрытыми глазами.
     Мне была приятна их любовь, но еще приятнее их уважение.
     "Радость-папа,  -  писала  я, между прочим, в далекий Гори, - благодарю
тебя за то, что ты выучил меня никогда не лгать и ничего не бояться..."
     И я рассказала ему в письме все, что со мною произошло.
     Как  удивился,  должно  быть,  мой  папа, получив такое письмо от своей
джанночки, - удивился и... обрадовался.
     Классные  дамы - не только милая, снисходительная и добродушная Генинг,
но и строгая, взыскательная Арно - относились ко мне исключительно хорошо.
     - Вот   ученица,   на  которую  можно  положиться  вполне,  -  говорила
последняя  и  в первый же месяц моего пребывания в институте занесла меня на
красную доску.
     Я  не  понимала, чем я заслужила подобное расположение. Я делала только
то,  что  диктовало  мне  мое сердце. "Разве не обязанность каждого человека
говорить правду и поступать правильно и честно?" - думала я.
     Ложь  была  мне  противна  во  всех  ее  видах,  и я избегала ее даже в
пустяках.  Как-то  раз мы плохо выучили стихотворение немецкому учителю, и в
этот  день  журнал  наш  украсился не одним десятком двоек и пятерок. Даже у
меня,  у  Крошки  и  Додо - лучших учениц класса - красовались нежелательные
семерки за ответ.
     - Schande!*  - сердито, уходя из класса, бросил нам, вместо прощального
приветствия, рассерженный немец.
     ______________
     * Стыдно! (нем.).

     Пристыженные  сошли мы в столовую к обеду и еще больше смутились, увидя
там   maman  в  обществе  нашего  почетного  опекуна  и  министра  народного
просвещения.  Последнего  мы  дружно боготворили со всею силою нашей детской
привязанности.
     Небольшой,  очень  полный, с седыми кудрями, с большим горбатым носом и
добродушными  глазами  -  он  одним  своим  появлением  вносил луч радости в
институтские  стены.  И  любил  же  детей  на  редкость,  особенно маленьких
седьмушек, к которым питал особенную нежность.
     - Уж  вы меня простите, - обратился он к старшим, у которых было уселся
за  столом,  чтобы разделить с ними скудный институтский завтрак, - а только
вон  мои  "моськи"  идут! (маленьких воспитанниц он почему-то всегда называл
"моськами")  -  и,  спеша и переваливаясь, он опередил нас и, встав в первой
паре  между  Валей  Лер  и  Крошкой,  прошел так через всю столовую к нашему
великому восторгу.
     - Что  ж вы на урок к нам не заходите, Иван Петрович? - бойко выскочила
вперед Бельская.
     - Некогда  было,  мосенька, - отечески тронув ее за подбородок, ответил
министр. - А какой урок был?
     - Немецкий.
     - Ну, и что же?.. Нулей, поди, не оберешься в журнале?
     - Вот  уж  нет,  - даже оскорбилась подобным замечанием Кира Дергунова,
получившая как раз единицу в этот урок.
     - Так ли? - забавно-недоверчиво подмигнул шутивший министр.
     - Вот уж верно. Я десять получила.
     - Ну?  - протянул он, высоко подняв брови. - Молодец, мосенька! А ты? -
обратился он к Запольской.
     - Двенадцать, Иван Петрович, - не сморгнув, соврала та.
     - А  ты,  Крошка?  -  зная  все  наши  не  только имена, но и прозвища,
продолжал спрашивать он.
     - Тоже двенадцать, - солгала Маркова и даже побледнела немножко.
     - Ну,  это  куда ни шло... хорошая ученица, а вот что Белка-Разбойник и
Кирюша отличаются - не сказка ли, мосеньки, из тысяча и одной ночи? А?
     - Нет,  нет,  правда,  Иван Петрович, - запищали девочки хором, - сущая
правда!
     И  к  кому бы ни обращался с вопросом наш любимец - отметки выходили на
редкость отличными.
     - Счастлив  же  должен  быть сегодня Herr Hallbeck, - произнес он не то
насмешливо, не то задумчиво.
     - Ну,  а  ты, принцесса Горийская (меня так прозвали институтки), тоже,
поди, двенадцать получила? - неожиданно обратился ко мне министр.
     Словно что ущипнуло меня за сердце, и оно забилось быстро, быстро.
     - Нет,  Иван  Петрович,  -  твердо  произнесла  я, - я получила сегодня
семерку.
     - Вот  тебе  раз!  -  произнес,  разведя  руками,  он  и  скорчил такую
потешную  гримасу,  что  весь  стол  дружно  прыснул  со  смеха, несмотря на
неловкость и смущение.
     - А  ведь  я  знал,  что эта не солжет, - снова уже серьезно проговорил
Иван  Петрович,  обращаясь  ко  всем  вместе и ни к кому в особенности. - Не
солжет,  -  повторил он задумчиво и, подняв пальцами мой подбородок, добавил
ласково:  -  Такие глаза лгать не могут, не умеют... Правдивые глаза! Чистые
по  мысли!  Спасибо,  княжна,  спасибо,  принцесса  Горийская, что не надула
старого друга!
     И  прежде  чем  я  опомнилась,  старик  поцеловал меня в лоб и отошел к
прежнему месту за столом первоклассниц.
     - Ниночка,  зачем ты нас не поддержала, - капризно-недовольно протянула
Додо,  не  желавшая  падать  со  своей  высоты  классной  парфетки во мнении
любимого начальства.
     - Да, да, зачем, Нина? - подхватили девочки.
     - Принцесса  Горийская не может не сунуть свой длинный носик, где ее не
спрашивают, - прошипела ядовитая Крошка.
     - Ах,  оставьте  меня,  -  произнесла я с невольным приступом злости, -
всегда  говорила  и  буду  говорить  правду...  Лгать для вашего удобства не
намерена.
     - Очень   похвально  идти  против  класса!  -  продолжала  язвить  меня
Маркова.
     - Молчи,  Крошка,  -  прикрикнула  на  нее Дергунова. - Нина знает, как
быть, и не нам учить ее.
     На этом разговор и оборвался. Правда восторжествовала.
     Выходя  из  класса в тот же день, я столкнулась с Ирэн, выписавшейся из
лазарета.
     - А, принцесса Горийская, воплощение правды! - воскликнула она весело.
     - А,  фея  Ирэн!  -  вырвалось у меня с неудержимым порывом восторга, -
наконец-то я вас вижу!
     Она  была  не  одна.  Черная,  угреватая девушка опиралась на ее руку и
смотрела на меня смеющимися и веселыми глазами.
     - Это   моя   подруга   Михайлова.  Будьте  друзьями  и  не  грызитесь,
пожалуйста,  -  засмеялась  Ирочка, взяв мою руку, и вложила ее в руку своей
подруги.
     - Друзья  наших  друзей  - наши друзья, - торжественно-шутливо ответила
я, прикладывая руку ко лбу и сердцу по восточному обычаю.
     Ирочка  засмеялась.  Она  уже  не казалась мне больше прозрачною лунною
феей,  какою  явилась мне в ту памятную ночь в лазарете, - нет, это была уже
не  прежняя,  немного  мечтательная,  поэтичная  фея Ирэн, а просто веселая,
смеющаяся,  совсем  земная  Ирочка,  которую,  однако,  я любила не меньше и
которую  решила  теперь  "обожать" по-институтски, чтобы и в этом не отстать
от моих потешных, глупеньких одноклассниц...
     Часы  сменялись  часами,  дни  - днями, недели - неделями. Институтская
жизнь  - бледная, небогатая событиями - тянулась однообразно, вяло. Но я уже
привыкла  к  ней.  Она  мне  не  казалась  больше невыносимой и тяжелой, как
раньше.  Даже  ее  маленькие  интересы  заполняли  меня,  заставляя забывать
минутами высокие горы и зеленые долины моего сказочно-чудесного Востока.
     Уроки,  приготовление  их,  беготня  за  Ирочкой  на  половину старших,
схватки  с  Крошкой  и  соревнование  в  учении с самыми лучшими ученицами -
"сливками"  класса,  -  долгие  стояния  по  праздникам  в церкви (которые я
особенно  любила  благодаря торжественной таинственности службы), воскресные
дежурства  в  приемной  за  отличие  в  поведении  -  все это шло заведенной
машиной, однообразно выстукивающей свой правильный ход.
     И  вдруг  неожиданно  эта машина перевернулась. Случилось то, чего я не
могла  предвидеть:  я нашла то, чего не ожидала найти в скучных институтских
стенах.
     Стоял  октябрь.  Гадкая  петербургская осень налегла на чахлую северную
природу,   топя   ее   потоками   своих   дождей,  нудных  и  беспрестанных,
производящих   какое-то  гнетущее  и  тяжелое  впечатление.  Мы  только  что
вернулись  с  садовой  галереи, на которой гуляли в продолжение всей большой
перемены.  В  сад  идти  было  немыслимо.  Дожди  превратили  его в сплошное
болото,  а  гниющий  на  последней  аллее  лист  наполнял  воздух  далеко не
приятным  запахом.  Голодные  вороны  метались  с  громким  карканьем  между
вершинами  оголенных  деревьев,  голодные кошки с неестественно увеличенными
зрачками шмыгали здесь и там, наполняя сад своим пронзительным мяуканьем.
     Все  кругом было серо, холодно, пусто... Мы вернулись с воздуха хмурые,
недовольные.   Казалось,   печальная   картина  гнилой  петербургской  осени
отразилась и на нас.
     Безучастно  сбросили  мы капоры и зеленые платки, безучастно сложили их
на  тируарах.  Я  уселась  на  парту,  открыла книгу французского учебника и
принялась  повторять  заданный  на  сегодня  урок.  От постоянной непогоды я
кашляла  и  раздражалась  по  пустякам. А тут еще подсевшая ко мне Краснушка
немилосердно  грызла  черные  хлебные  сухарики,  зажаренные  ей  потихоньку
девушкой Феней в коридорной печке.
     - Сделай  милость,  не  грызи! - окончательно рассердилась я, бросив на
Запольскую негодующий взгляд.
     - Фу,  какая ты стала злючка, Ниночка, - удивилась Маруся и, желая меня
задобрить, прибавила: - поговорим о Мцхете, о Грузии.
     Краснушка  совсем еще маленькой девочкой была на Кавказе и видела Мцхет
с  его поэтичными развалинами и старинными крепостями. Мы часто, особенно по
вечерам,  болтали о Грузии. Но сегодня мне было не до этого. Грудь моя ныла,
петербургская  слякоть  вселяла  в  душу  невольное  отвращение,  и  рядом с
картинами  ненавистной  петербургской осени поднимать в воображении чудесные
ландшафты  далекого  родного края мне казалось теперь чуть ли не кощунством.
В  ответ  на  предложение  Маруси  я  только отрицательно покачала головой и
снова углубилась в книгу.
     Постепенно,   однако,   былые   воспоминания   потянулись   бесконечной
вереницей  в  моих  мыслях... Мне вспомнился чудесный розовый день... шумный
пир...  возгласы  тулумбаши...  бледная,  тоненькая  девушка...  мой храбрый
красавец  папа,  бесстрашно  несшийся на диком коне... И надо всем этим море
цветов и море лучей...
     Я  так  углубилась  в  мои  мысли, что не заметила, как внезапно стихло
пчелиное  жужжанье  учивших  уроки  девочек,  и  только  опомнилась при виде
начальницы,  стоявшей  в  трех  шагах  от меня с какой-то незнакомой скромно
одетой   дамой   и  маленькой  потешной  чернокудрой  девочкой,  похожей  на
цыганенка.  Меня  поразил вид этой девочки, с громадными, быстрыми, наивными
и доверчивыми черными глазками.
     Я  не  слышала,  что  говорила  maman,  потому что все еще находилась в
сладком  состоянии  мечтательной дремоты. Но вот, как шелест, пронесся говор
девочек, и новость коснулась моего слуха:
     - Новенькая, новенькая!
     Maman  поцеловала  девочку,  как  поцеловала меня два месяца тому назад
при  моем  поступлении  в  институт,  так  же  перекрестила  ее  и  вышла  в
сопровождении чужой дамы из класса.
     Новенькая осталась...
     Пугливыми,  робкими глазками окидывала она окружавшую ее толпу девочек,
пристававших  к  ней  с  одними  и  теми  же  праздными  вопросами, с какими
приставали еще так недавно ко мне.
     Новенькая   отвечала   застенчиво,  стесняясь  и  конфузясь  всей  этой
незнакомой  толпы  веселых  и  крикливых  девочек.  Я  уже хотела идти ей на
выручку,  как  m-lle  Арно неожиданно окликнула меня, приказав взять девочку
на мое попечение.
     Я  обрадовалась,  сама  не  зная  чему. Оказать услугу этой маленькой и
забавной  фигурке  с  торчащими  во  все  стороны волосами, иссиня-черными и
вьющимися, как у барашка, мне показалось почему-то очень приятным.
     Ее  звали  Люда  Власовская.  Она  смотрела на меня и на окруживших нас
девочек   не   то  с  удивлением,  не  то  с  тоскою...  От  этого  взгляда,
затуманенного слезами, мне становилось бесконечно жаль ее.
     "Бедная  маленькая  девочка!  -  невольно думалось мне, - прилетела ты,
как  птичка,  из  далеких  стран,  наверное,  далеких,  потому что здесь, на
севере,  нет  ни  таких  иссиня-черных  волос, ни таких черных вишенок-глаз.
Прилетела  ты,  бедная птичка, и сразу попала в холод и слякоть... А тут еще
любопытные,  безжалостные  девочки  забрасывают  тебя  вопросами, от которых
тебе,  может быть, делается еще холоднее и печальнее на душе... О! я понимаю
тебя,  отлично  понимаю,  дорогая;  ведь  и  я  пережила многое из того, что
испытываешь  ты теперь. Но, быть может, у тебя нет такой сильной воли, как у
меня,  может  быть,  ты  не  в  состоянии  будешь пережить всех тех невзгод,
которые перенесла я в этих стенах..."
     И,  грубо  оборвав начинавшую уже поддразнивать и трунить над новенькой
Бельскую, я постаралась приласкать бедняжку, как умела.
     Она  взглянула  на  меня  благодарными,  полными  слез  глазами, и этот
взгляд  решил  все...  Мне  показалось  вдруг,  что ожил Юлико с его горячей
преданностью,  что  Барбале  послала  мне  привет  из  далекого  Гори, что с
высокого  синего  неба  глянули  на  меня  любящие и нежные очи моей деды...
Маленькая  девочка  с  вишневыми  глазками  победила  мое  сердце.  Я смутно
почувствовала,  что это друг настоящий, верный, что смеющаяся и мечтательная
Ирочка  -  только  фея  и  останется  феей моих мыслей, а эту смешную, милую
девочку  я  точно  давно уже люблю и знаю, буду любить долго, постоянно, всю
жизнь, как любила бы сестру, если б она была у меня.
     Счастье  мне улыбнулось. Я нашла то, чего смутно ждала душою во всю мою
коротенькую  детскую  жизнь...  Ждала  и  дождалась. У меня теперь был друг,
верный, милый.


                                 Глава VII

              Принцесса Горийская показывает чудеса храбрости

     Гнилая   петербургская   осень   по-прежнему   висела   над   столицей,
по-прежнему   серело   небо   без  малейшей  солнечной  улыбки,  по-прежнему
кончались  одни  уроки  и  начинались  другие,  по-прежнему фея Ирэн, всегда
спокойная,  ровная,  улыбалась  мне  при  встречах,  а между тем точно новая
песенка   звенела  в  воздухе,  веселая  весенняя  песенка,  и  песенка  эта
начиналась и кончалась одною и тою же фразой:
     "С тобою Люда! твой друг Люда! Твоя галочка-Люда!"
     Я  назвала  ее  галочкой  потому,  что  она, по-моему, на нее походила,
такая смешная, черненькая, маленькая, с такими круглыми птичьими глазками.
     Ее  все полюбили, потому что нельзя было ее не любить, - такая она была
славная,  милая. Но я ее любила больше всех. И она мне платила тем же. Одним
словом, мы стали друзьями на всю жизнь.
     Когда  ей  было  тяжело,  я  уже  видела это по ее говорящим глазкам, в
которых читала, как в открытой книге.
     Она   привязалась   ко  мне  трогательной  детской  привязанностью,  не
отходила  от  меня  ни  на  шаг,  думала моими мыслями, глядела на все моими
глазами.
     - Как скажет Нина... как пожелает Нина... - только и слышали от нее.
     И  никто  над нею не смеялся, потому что никому и в голову не приходило
смутить покой этого кроткого, чудного ребенка.
     И потом ее охраняла я, а меня уважали и чуточку побаивались в классе.
     Одна только Крошка временами задевала Люду.
     - Власовская,  где  же  твой  командир?  -  кричала она, завидя одиноко
идущую откуда-нибудь девочку.
     Я   узнавала   стороной   проделки  Марковой,  но  прекратить  их  была
бессильна.  Только наша глухая вражда увеличивалась с каждым днем все больше
и больше.
     Люда  приехала  из  Малороссии.  Она  обожала  всю Полтаву, с ее белыми
домиками  и  вишневыми  садами.  Там,  вблизи этого города, у них был хутор.
Отца  у  нее  не  было. Он был героем последней турецкой кампании и умер как
герой,  с  неприятельским  знаменем в руках на обломках взятого редута. Свою
мать, еще очень молодую, она горячо любила.
     - Мамуся-кохана,  гарная  мама,  - постоянно щебетала она и вся дрожала
от радости при получении писем с далекой родины.
     У  нее был еще брат Вася, и все трое они жили безвыездно со смерти отца
в их маленьком именьице.
     Все  это  рассказывала  мне  Люда, после спуска газа, в длинные осенние
вечера,  лежа  в  соседней  со мною жесткой институтской постельке. Не желая
оставаться  в  долгу,  я  тоже  рассказывала  ей  о  себе,  о доме. Но о тех
страшных  приключениях,  которые  встречались в моей жизни, я умолчала. Я не
хотела  пугать  Люду