И  если ты еще раз осмелишься так говорить о моей деде, я тебя сброшу
в  Куру  с  этого уступа... или... или дам заклевать моему Казбеку! Слышишь,
ты?!
     Вероятно,  я  была  страшна в эту минуту, потому что Юлико заревел, как
дикий тур горного Дагестана.
     В  этот день, ознаменованный приехавшей к нам незнакомой мне до сих пор
бабушкой,  я,  по  ее  настоянию,  была  в  первый раз в жизни оставлена без
сладкого.  В  тот  же  вечер  ревела  и я не менее моего двоюродного братца,
насплетничавшего  на меня бабушке, - ревела не от горя, досады и обиды, а от
тайного  предчувствия  лишения  свободы,  которою я так чудесно умела до сих
пор пользоваться.
     - Барбалэ,  о Барбалэ, зачем они приехали? - рыдала я, зарывая голову в
грязный передник всегда мне сочувствующей старой служанки.
     - Успокойся,  княжна-козочка, успокойся, джаным-светик, ни одна роза не
расцветет  без  воли  Господа, - успокаивала меня добрая грузинка, гладя мои
черные косы и утирая мои слезы грубыми, заскорузлыми от работы руками.
     - Лучше  бы  они  не  приезжали  -  ни  бабушка,  ни  этот  трусишка! -
продолжала я жаловаться.
     - Тише,  тише,  -  пугливо озиралась она, - услышит батоно-князь, плохо
будет:  прогонят  старую  Барбалэ. Тише, ненаглядная джаным! Пойдем-ка лучше
слушать соловьев!
     Но  соловьев  я  слушать не хотела, а не желая подводить своими слезами
Барбалэ  - мою утешительницу, я пошла в конюшню, где тихим, ласковым ржанием
встретил меня мой верный Шалый.
     - Милый  Шалый...  светик  мой...  звезда очей моих, - перешла я на мой
родной  язык,  богатый  причитаниями,  - зачем они приехали? Кончатся теперь
наши  красные  дни...  Не  позволят  нам  с  тобой  скакать, Шалый, и пугать
татарчат и армянок. Закатилось наше солнышко красное!
     И  я  припадала  головой к шее моего вороного и, цепляясь за его гриву,
целовала  его  и плакала навзрыд, как только умеет плакать одиннадцатилетняя
полудикая девочка.
     И  Шалый,  казалось, понимал горе своей госпожи. Он махал хвостом, тряс
гривой и смотрел на меня добрыми, прекрасными глазами...


                                 Глава III

                       Два героя. Абрек. Моя фантазия

     Бабушка   с   Юлико   приехали   надолго,  кажется,  навсегда.  Бабушка
поселилась  наверху,  в  комнатах мамы. Эти дорогие для меня комнаты, куда я
входила  со  смерти  деды  не  иначе как с чувством сладкой тоски, стали мне
теперь  вдруг  ненавистными.  Каждое утро я и Юлико отправлялись туда, чтобы
приветствовать  бабушку  с  добрым  утром.  Она  целовала нас в лоб - своего
любимчика-внука,  однако, гораздо нежнее и продолжительнее, нежели меня, - и
потом отпускала нас играть.
     Из  Гори  приходила  русская  учительница,  дававшая  нам уроки - мне и
Юлико.  Мой кузен оказывался куда умнее меня. Но я ему не завидовала: теперь
мне  это  было  безразлично.  Моя  свобода,  мои чудесные дни миновали, и ко
всему остальному я относилась безразлично.
     С  бабушкой  приехало пять человек прислуги. Седой горец, как я узнала,
был  нукер*  покойного деда и провел вместе с ним не один поход. Этот нукер,
родом  из  Кабарды,  бывший  чем-то  между  дворецким  и  конторщиком в доме
бабушки,  сразу  удостоился  моего  расположения. Между ним и папиным Михако
установился   род   постоянных   междоусобий   по   поводу  вероисповеданий,
храбрости,  выносливости  грузин  и горцев - словом, они спорили обо всем, о
чем можно было только спорить, благо предметов для спора находилось немало.
     ______________
     * Нукер - слуга.

     Михако  знал,  что старый нукер был родом из мюридов* - воинов грозного
Шамиля,   но,   увлеченный  львиною  храбростью  моего  деда  и  образцовыми
правилами  русских  солдат, ушел от своих и на глазах самого Шамиля предался
русским.
     ______________
     * Фанатики-горцы, окружавшие Шамиля.

     Правда,  он  не  дрался  со  своими,  но  сопровождал  деда во всех его
походах и был отличен не раз самим главнокомандующим, князем Барятинским.
     Я  любила  до  безумия  рассказы  старого Брагима и с этою целью не раз
подговаривала  Михако  подзадорить  нукера.  Тот  не  заставлял  себя  долго
просить для потехи "княжны-джаным", своей любимицы.
     - А  что,  батоно,  -  начинал  Михако, лукаво подмигивая мне глазом, -
ведь, слышно, ваш Шамиль большой хвастун был?
     - Нет,  ага*  (они во время самых горячих споров иначе не величали друг
друга),  не  говори  так: Шамиль был великий вождь, и не было такого другого
вождя у мюридов.
     ______________
     * Господин по-горски.

     - Да  что  же он, сам-то уськал, уськал свой народ, травил его исламом,
а  как  попался,  так сам же с повинной пришел к нашему вождю. Ведь, небось,
не  бросился  в пропасть, как в плен его взяли? Нет, привел-таки своих жен и
сыновей, и внуков и сдал их на русское милосердие.
     - Не  говори,  ага, того, чего не знаешь, - сурово останавливал Брагим.
-  Наши  долго бились... долго осаждали... Неприступное то было гнездо... На
самой  вершине  гор  засел  вождь  мюридов...  В  этой  борьбе  убили  моего
князя-орла...  А мы все шли, все поднимались... В то время два ангела бились
в  небесах  у Аллаха, белый и черный... Белый победил... и сбросил черного в
бездну...  Задрожали горы, а с ними и гнездо великого Шамиля. И понял гордый
старец  волю  Аллаха и открыл ворота крепости и вывел жен и детей своих... Я
был  рядом,  за  камнем белого вождя. Я видел, как белый вождь принял из рук
Шамиля  его  саблю...  кривую,  длинную,  изрубившую  на  своем  веку немало
урусов.
     - Вот  то-то  и  скверно,  что он отдал саблю, батоно, лучше бы он себя
самого  этой  саблей,  -  и Михако хладнокровно показывал рукой воображаемое
движение сабли вокруг своей шеи.
     Брагим  недовольно крутил бритой головою. Он не одобрял втайне поступка
Шамиля, но не хотел предавать своего бывшего вождя на суд уруса-грузина.
     - Скажи,  батоно,  -  начинал  снова Михако, дав немного остыть старому
нукеру  от  его воинского задора, - кто по-твоему скорее в рай попадет: наши
или ваши?
     - Аллах  не  делит  людей  на племена... У него только светлые и темные
духи.
     - А воины, мюридские или урусы, наследуют землю Магомета?
     - Все  храбрые,  без  различия  племен и сословий: и уздени, и беки*, и
вожди,  и  простые  джигиты,  все  они  одинаково дороги Магомету, - отвечал
невозмутимо  старик,  сверкая  из-под  седых бровей своими юношески быстрыми
глазами.
     ______________
     * Князья.

     Я   до   страсти   любила   такие   разговоры,  особенно  когда  Брагим
воодушевлялся  и  раскрывал передо мною дивные и страшные картины боя там, в
далеких  горных  теснинах,  среди  стремнин  и обрывов, под дикий шум горных
потоков, смешанный с оглушительной пушечной пальбой и стонами раненых.
     Я  видела  точно  в  тумане  страшные  крутизны, усыпанные, как мухами,
нашими  солдатами,  лезущими на приступ... Их встречают градом пуль, лезвием
шашек,  криками  "Алла!",  "Алла!".  И  вот  гнездо разрушено. Грозный вождь
делается  смиренным  пленником  и  слезно  молит о свободе. И белый и темный
вождь  долго  смотрят  друг  другу  в  очи...  Страшен  и  непроницаем  этот
взгляд...  Тысячи  русских  и  столько  же  горцев  ждут  решения.  И что-то
дрогнуло  в  сердце  русского  героя при виде пленного кавказского орла. Ему
обещана милость устами князя, - обещано милосердие Белого Царя.
     Хорошо  это!  дивно  хорошо!  И  никогда  раз  видевший не забудет этой
картины. А он ее видел - счастливец Брагим! О, как я ему завидовала!..
     Кроме    Брагима,   с   бабушкою   приехала   еще   старая   горничная,
приветствовавшая  меня  в  саду в первый день приезда. Ее звали Анной. С нею
был  ее  внук  Андро,  маленький  слабоумный камердинер Юлико, потом девушка
Родам,  взятая  в  помощь Анне, и еще молодой кучер и наездник, быстроглазый
горец Абрек.
     Отца  я  за это время видела мало. У него начиналась усиленная стрельба
в полку, и он целые дни проводил там.
     Прежде,  бывало,  я  поджидала  его за садом у спуска и берегу Куры, но
бабушка  нашла  неприличными  для сиятельной княжны мои одинокие прогулки, и
они  постепенно  прекратились.  С  Шалым, к моей великой радости, я могла не
расставаться.  Правда,  за  мною  теперь  постоянно  ездил  Абрек  или вечно
задумчивый,  блаженный  Андро,  но они мне не мешали. Ведь и раньше на более
продолжительные  прогулки меня не отпускали без Михако. Но Михако терпеть не
мог  подобных  поездок,  потому  что уставал в достаточной мере за домашними
работами и к тряске в седле не питал особого влечения.
     Зато  Абрек  умел  и  любил  ездить.  Он  показал  мне  такие  места  в
окрестностях Гори, о существовании которых я не имела ни малейшего понятия.
     - Откуда  ты все это знаешь, Абрек? - удивлялась я: - ведь ты не был ни
в Алазани, ни в Кахетии.
     - Иок*,  -  смеялся  он  в  ответ,  блестя  своими белыми, как сахар, и
крепкими зубами, - иок! не был.
     ______________
     * Нет - по-горски.

     - Откуда же ты знаешь? - приставала я.
     - Абрек  все  знает.  От  моря  до  моря  все знает. - И он прищелкивал
языком  и  улыбался  еще  шире,  отчего  лицо  его получало хищное и лукавое
выражение.
     В  нем  было  что-то лживое. Но я любила его за отчаянную храбрость, за
то,  что он всюду поспешал, как птица, на своем быстроногом коне, забивавшем
порой своей ловкостью и скоростью моего Шалого.
     Бесстрашный и смелый на диво был этот Абрек.
     Он  выучил  меня  шутя  джигитовке, потихоньку от бабушки, и когда я на
всем  скаку  коня  поднимала  воткнутый  в  землю  дагестанский кинжалик, он
одобрительно кивал головою и, прищелкивая языком, кричал мне:
     - Хорошо! молодец! джигит будешь!
     Я дорожила этими похвалами и гордилась ими.
     Абрек был в моем понятии настоящим типом молодца-джигита.
     С  ним  я  выучилась всем тайнам искусства верховой езды и джигитовки и
вскоре ничуть не уступала в ловкости своему учителю.
     - Абрек!  - кричала я в восторге от какой-либо новой ловкой проделки, -
где ты выучился всему этому?
     Он только смеялся в ответ.
     - Горец  должен быть ловким и смелым, а не то это будет баба-осетинка*,
либо...  -  и  тут  он  значительно подмигивал по направлению нашего дома, -
либо княжич Юлико.
     ______________
     * Осетины - презираемое между горцами племя.

     Если  б  бабушка  услышала  его  слова,  то,  наверное  бы,  и  дня  не
продержала под своей кровлей.
     С  Юлико  у меня установились самые неприязненные отношения. Я не могла
выносить  его  надменного  вида,  его  женственно-нарядных  костюмов, ни его
"по-девчонски" причесанной кудрявой головы.
     "О,  этот  уж  не  будет  никогда  джигитом!" - тайно злорадствовала я,
встречая  его  на  прогулке  в  саду,  где  он  чинно выступал по утоптанным
дорожкам,  боясь  запачкать  свои  щегольские  ботинки,  и прибавляла вслух,
смеясь ему прямо в лицо:
     - Княжич  Юлико!  а  где же твои няньки? - Он злился и бежал жаловаться
бабушке.  Меня  оставляли  в  наказание  без  пирожного,  но  это  нимало не
огорчало  меня  и  на  следующий день я выдумывала новые способы раздразнить
моего двоюродного брата.
     - Что  с тобой, Нина? - как-то раз серьезно и строго спросил меня отец,
застав  меня  и Юлико в самом горячем споре, - что с тобой, я не узнаю тебя!
Ты  забываешь  обычай  своей  родины  и  оскорбляешь  гостя  в  своем  доме!
Нехорошо, Нина! Что бы сказала твоя мама, если б видела тебя такою.
     - О  папа!  -  могла  только  выговорить я, задыхаясь от сухих рыданий,
надрывавших  мою  грудь,  и  бросилась  бежать  со  всех  ног, чтобы не дать
торжествовать Юлико.
     О,  как  я  его ненавидела! Вся моя детская душа собрала, казалось, изо
всех  тайников ее все злобные чувства гнева, обиды и презрения, чтобы вылить
их на голову злополучного княжича.
     - Барбалэ,  я  не  могу, я не могу больше, - задыхаясь, говорила я моей
поверенной, - я убегу отсюда, Барбалэ.
     - Что  ты?  Христос  и  святая Нина, твоя покровительница, да будут над
тобою! - шептала старуха и крестила меня своей заскорузлой рукою.
     - Да  ты  понимаешь  ли, что они внесли сюда горе, раздор и злобу! Ведь
они сделали меня такою! Ведь разве я похожа на прежнюю княжну Нину!
     - Эх, княжна-джаным, у всякого свое горе! - тяжело вздыхала Барбалэ.
     Я понимала ее молчаливую тоску.
     Дело  в  том,  что с тех пор, как приехала бабушка со своим штатом, все
заботы  по  дому  и  хозяйству,  лежавшие  на ней, перешли к Анне, горничной
княгини.  Теперь  не  Барбалэ,  а  Анна  или  хорошенькая  Родам  бегала  по
комнатам,  звеня  ключами,  приготовляя  стол  для  обедов  и  завтраков или
разливая  по  кувшинам  сладкое и легкое грузинское вино. Я видела, как даже
осунулась  Барбалэ  и  уже  не  отходила от плиты, точно боясь потерять свои
последние хозяйственные обязанности.
     - Бедная  Барбалэ!  Бедная  старушка! - растроганно говорила я, гладя с
любовью ее загорелые щеки.
     - Бедная  княжна,  бедная  джаным! Бедная сиротка! - вторила мне она, и
мы обнимались крепко и горячо, как родные.
     Как-то  раз  бабушка,  всевидящая  и вездесущая, услышала наши жалобы и
прислала за мною Родам.
     - Пожалуйте,  княжна,  княгиня  просит, - лукаво улыбаясь, объявила мне
она.
     Я  не  любила Родам за ее чрезмерную привязанность к моему врагу Юлико,
с  которым  она,  взапуски с Андро, нянчилась, как с коронованным принцем. Я
передернула  плечами  (эту  привычку  я  переняла  от отца) и стала медленно
подниматься в комнаты бабушки.
     Она  меня  встретила,  красная,  как  пион,  забыв в своем волнении все
величие,  достойное  княгини,  происходившей  родом от самого Богдана IV, и,
измерив всю меня враждебным взглядом, визгливо закричала:
     - Так  вот  оно что, внучка! Вы бегаете жаловаться на меня судомойкам и
кухаркам...  на  меня - на вашу бабушку, желающую вам только добра и пользы!
Чем  я  вам  не угодила, позвольте спросить, чем? Тем ли, что я прилагаю все
мои  старания,  чтобы  из  скверного,  необузданного  мальчишки сделать хоть
сколько-нибудь  приличную  барышню?..  Юлико  сказал мне, что ты продолжаешь
дразнить  его, гадкая девчонка! Предупреждаю, если это будет продолжаться, я
отниму  у  тебя  лошадь  и велю запрягать ее в фаэтон для Юлико, а ты будешь
сидеть до тех пор дома, пока осенью я не отвезу тебя в институт!
     Слова  бабушки  как  громом  меня  поразили...  Мне казалось, что земля
уходит из-под моих ног!
     Институт...  возможность  потерять  Шалого  и  в  конце  концов жалобы,
вечные жалобы этого противного Юлико...
     - Нет...  нет...  ни  за  что  не  расстанусь  с  Шалым  и  не  поеду в
институт...  Ведь  не повезут же меня туда связанную в самом деле! А Юлико я
ненавижу и никогда не перестану изводить его...
     Так   рассуждала   я,   и  в  голове  моей  зрели  планы  один  другого
замысловатее, как бы досадить ненавистному мальчишке.
     Я вышла, шатаясь, из комнаты.
     Моя злоба к Юлико разгоралась все сильнее и сильнее...
     Мне  живо  стали  представляться  картины  одна другой несообразнее, но
полные  огня  и  красок,  на  которые  способно  только  пылкое  воображение
молоденькой  южанки.  Мне  казалось, что я - могущественная из королев, веду
непримиримую  войну  с  моим  родственником,  тоже королем, Юлико. Мы бьемся
долго,  бьемся  насмерть...  Мои  воины  оказывают чудеса храбрости... Враги
побеждены...  Король  их  -  мой  пленник...  Он  стоит  передо  мною,  весь
закапанный  кровью, со связанными за спиной руками, испуганный насмерть тем,
что его ожидает. А его ожидает смерть. Этого требуют мои воины...
     - Князь  Юлико... то есть король (поправляю я себя мысленно), знаете ли
вы, что будет с вами?
     Он  бледнеет,  ноги  его  дрожат и подкашиваются... Он на коленях предо
мною униженно молит о пощаде.
     - Вы  должны  умереть, ваше величество, - говорю я (в такую минуту я не
могу  называть  его  иначе,  и  потом  он,  в  моем воображении, был храбр и
дрался, как лев).
     Он   поднимает   ко   мне  бледное  и  прекрасное  лицо...  (Непременно
прекрасное...  Юлико,  король моей фантазии, не может обладать длинным носом
и мышиными глазками настоящего Юлико.) Я читаю в его лице смертельный ужас.
     Тогда  я  сзываю  моих  воинов  звуком серебряного рога, такого именно,
какой бывает только у героев и вождей, и говорю им:
     - Я,  ваша  королева,  прошу  у  вас  милости  для  этого  царственного
пленника...  Я  отдаю вам за его жизнь все мои сокровища! Вы должны, вопреки
обычаю предков, пощадить его!
     И  вожди  и  воины, пораженные моим великодушием, высоко поднимают меня
на  щите,  как  это  делалось  у  древних  народов, и молодой пленный король
склоняется к моим ногам, целуя мои одежды.
     - Вот   как   я   тебе  отомстила,  Юлико!  -  кричу  я  ему  и,  забыв
действительность, бегу, как безумная, по чинаровой аллее.
     Мои  щеки  горят...  Разметавшиеся  косы  хлещут  меня  по  спине...  Я
натыкаюсь на Абрека, седлающего Шалого...
     - Скорей, скорей, едем, Абрек! - кричу я в исступлении.
     Но   вдруг   взгляд   мой   замечает   ненавистную   маленькую  фигуру,
приютившуюся  в тени каштана, и я бросаю новое оскорбление Юлико - не королю
воображаемой   сказки,  а  настоящему  Юлико  с  длинным  носом  и  мышиными
глазками:
     - Слушай,  князь-девчонка,  если  ты  еще раз осмелишься сплетничать на
меня бабушке, то я затопчу тебя копытами моего Шалого! Слышишь?
     И вихрем уношусь в горы...


                                  Глава IV

                         Бэлла. Неожиданная радость

     - Нина! княжна-джаным! Сердце мое!
     - Бэлла-радость!
     - Золотая Нина!
     - Бэлла! Бэллочка! Драгоценная.
     Весь  этот  поток  нежных  имен  вылился  сразу  с  бурными поцелуями и
горячими  объятиями  у ворот нашего сада, где стояли две чистокровные горные
лошадки  и  два  джигита  в  праздничных  нарядах.  В одном я узнала дедушку
Магомета;  другой,  молоденький,  быстроглазый,  оказался  моей  хорошенькой
теткой,  сестрой  покойной  деды, Бэллой, дочерью Хаджи-Магомета-Брека. Хотя
моя  тетка  была старше меня лет на 6 или на 7, но мы были с нею закадычными
друзьями.  Бэлла редко бывала в Гори, и потому ее громадные черные глаза так
и сияли жадным любопытством.
     - Золотая  моя  джаным,  хорошенькая,  изумрудная  моя,  яхонтовая... -
тянула  она  своим  певучим  голоском, и смеялась и целовала меня, и звенела
запястьями под голубым, золотом шитым бешметом.
     - А   мы   ехали...   долго...   ехали...   все   горами...   горами...
останавливались  только  у  духанов*,  а  ночевали в аулах... - рассказывала
она, поминутно пересыпая свою речь веселым, детски-беспечным смехом.
     ______________
     * Духан - кабачок, харчевня.

     - Как  же  ты  без  чадры*, Бэлла? - удивилась я, зная, что дед Магомет
строго придерживается обычаев горцев.
     ______________
     * Обычай татарок скрывать лицо чадрою.

     - Тсс!  -  лукаво  погрозила она пальцем и покосилась на отца, дружески
обнимающегося  с  подоспевшим  папой. - Чадра под бешметом... Здесь урусы, а
ваши женщины не прячутся под чадрою... Я в гостях у урусов.
     - Молодец  Бэлла!  Ай  да  дикая козочка, - рассмеялся мой отец и повел
дорогих гостей к дому.
     - А  у  нас новость, - шепотом сообщала я моему другу. - Приехала чужая
бабушка...  такая  важная  и сердитая... А с нею брат... двоюродный... Такой
кудрявый... вот увидишь, и злющий, как голодный волчонок.
     - Голодный   волчонок!   -   подхватила   Бэлла  и  громко,  раскатисто
рассмеялась.
     На  крыльце  нежданных  гостей  встретила  бабушка  со своим неизменным
Юлико.
     - Здравствуй,   Хаджи-Магомет,  добро  пожаловать,  -  насколько  могла
любезнее, приветствовала она деда, своего давнишнего врага.
     - Здравствуй,   княгиня,  -  сурово,  без