ом моего отца, маленькая, злая княжна
Нина  будет  уже  за несколько десятков верст от дома! Прощай, Гори! Прощай,
моя  родина!..  Да,  завтра  меня  здесь  не будет. "Белая голубка заменит в
гнезде  черную орлицу, - вспомнила я предсказание Сарры. - Маленький орленок
не  может  ужиться  в  одном  гнезде  с  белой  голубкой..." Как хорошо, как
поэтично высказала Сарра свое пророчество!..
     "Пророчество?  -  с  ужасом  поймала  я  себя на мысли, - пророчество -
значит,  Сарра  говорила  правду...  Она  ясновидящая!..  А горный коршун, а
кровь...  а  девушки и тесная клетка? Что это? Помоги мне, Боже! Я ничего не
понимаю!"
     Почти  бесчувственную  снял  меня  с  лошади  отец, ожидавший у крыльца
моего возвращения, и, прижав к груди, понес в дом.
     - Нина,  что  так  долго? Как ты нас испугала, дитя мое! Где была ты? -
ласково журил он меня дорогой. - Что с тобой? Как ты побледнела!
     - Ничего, папа, меня понес немного Шалый, - солгала я.
     - Эти  прогулки  пора  прекратить,  -  слышишь  ли! Ты не будешь больше
ездить  на  Шалом,  пора приняться за серьезное учение, - строго проговорила
бабушка, не удостоив меня даже взглядом.
     - Да  они  и  прекратятся,  завтра  же,  - не без злорадства сказала я,
дерзко взглянув на эту сухую, черствую, педантичную старуху.
     - Что  это у тебя, дитя? - спросил отец, указывая на узелок, который я,
как сокровище, прижимала к груди.
     - Это?  - и я вспыхнула, как зарево, - это... маленький сюрприз тебе на
завтра... к свадьбе... - солгала я еще раз невольно в этот вечер.
     Бедный,  милый  отец! Если б он знал, что за свадебный подарок готовила
ему  его  любимица-джаным!  К счастью, людям не дано судьбою читать в мыслях
друг друга.
     Он ласково, счастливо улыбнулся мне...
     Чай,  выпитый  мною  в  последний вечер в отцовском доме, показался мне
горьким  и  невкусным.  Я  не  дотронулась  ни  до ужина, ни до вина. Потом,
ссылаясь на головную боль, я попросила позволения выйти из-за стола.
     Бабушка сердито покосилась на меня, а отец встал встревоженный.
     - Что  с  тобой,  чеми  потара  сакварело,  что  с тобой? - спросил он,
благословляя меня на сон грядущий и заглядывая в мои глаза.
     - Ничего,  папа,  болит  голова  немного,  устала  и только! - возможно
спокойнее  отвечала  я  и,  боясь  разрыдаться  у  него на глазах, поспешила
выйти.
     Он  догнал  меня  на дороге, поднял на руки и понес, шутливо убаюкивая,
как это часто делал в детстве.
     - Папа-радость!  -  могла я только выговорить и с силой прижалась к его
груди. - Любишь ты меня?
     - Люблю  ли я тебя? - вскричал он, - тебя - мою малюточку, мою девочку,
мою  дочурку-джаным!..  Люблю  ли  я  тебя? И ты можешь это спрашивать, злая
крошка?
     - Папа  мой,  -  шепнула  я,  блаженно  закрывая  глазки,  -  если  б я
умерла... как мама и Юлико... ты бы много плакал? горько?
     - О-о!  -  стоном  вырвалось из его груди и он до боли крепко сжал меня
руками.
     Я  видела  при  бледном свете месяца, как помертвело его лицо, и сердце
мое сжалось.
     - Что  ты,  папа,  золото  мое...  ведь  я жива, я около тебя... здесь,
папа...  и  буду  с  тобою, хорошей, умницей... а ты посиди за это у меня на
постельке  и  расскажи мне сказку о луче месяца... помнишь, как рассказывал,
когда я была малюткой! - просила я, ласкаясь к нему.
     - Да,  да,  - обрадовался он, - я расскажу тебе сказку, а ты лежи тихо,
тихо... как мышка.
     - Милый  папа,  -  позвала  я  его, в одну минуту раздевшись и юркнув в
постель, - я готова. Начинай свою сказку.
     Он  сел  на  краю  кроватки  и,  играя  моими черными, длинными косами,
унаследованными мною от мамы, начал свою сказку...
     Чудесная  это  была  сказка!  Луч  месяца  рассказывал  в  ней  о своих
странствиях  -  как он заглядывал на землю и людские жилища и что видел там:
он  был  и  в  царском  чертоге,  и  в  землянке  охотника,  и в тюрьме, и в
больнице...  чудесная сказка, но я ее на этот раз вовсе не слушала. Я только
ловила  звуки милого голоса, и сердце мое замирало от сознания, что завтра я
уже  не  услышу  его,  не  увижу  этого  чудесного,  доброго  лица с гордыми
прекрасными глазами и ласковым взглядом.
     Я  закрыла  глаза,  живо  представляя себе его образ, чтобы убедиться -
удастся ли мне это, когда я буду вдали от него.
     - Ты спишь, моя крошка? - тихо спросил он.
     Если  б  я  ответила,  то,  наверное,  разрыдалась  бы:  так нежен, так
женственно-ласков был его вопрос. Я промолчала...
     Тогда  он  наклонился  надо  мной и нежно и слабо коснулся губами моего
лба.
     - Спи,  моя  дочурка,  спи,  чеми  потара сакварело, - произнес он свою
любимую ласковую фразу.
     Броситься  к  нему  на грудь, обвиться руками вокруг его шеи, прижаться
ответным  поцелуем  к его дорогим устам - вот что хотела я сделать. Но... не
сделала...
     "Свадьба  завтра...  Белая  голубка  поселится  в  орлином  гнезде, где
маленькому  орленку  нет  места...  О,  деда! я сдержу мою клятву!" - вихрем
пронеслось в моих мыслях.
     Он  вышел,  осторожно  ступая,  чтобы  не  разбудить меня, а я зарылась
головою в подушки и рыдала глухо, неудержимо...
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Еще  лучи  восхода не золотили Гори, когда я, в костюме сазандара Беко,
вышла из дому с волынкой за плечами и узелком в руках.
     Я  долго  перед  уходом  возилась с моими волосами: они никак не хотели
укладываться  под  грязную баранью папаху. Резать мне их не хотелось. Волосы
-  гордость  и  богатство восточной девушки. Да и в ауле Бестуди засмеяли бы
стриженую  девочку.  И  я  с  трудом  запихала их под шапку, радуясь, что не
пришлось их резать.
     Выйдя   из   дому,  я  обрывом  спустилась  к  Куре,  перешла  мост  и,
взобравшись  на  гору с противоположного берега, оглянулась назад. Весь Гори
был  как  на ладони. Вот наш дом, вот сад, вот старый густолиственный каштан
под  окном  отца...  старый каштан, посаженный еще при дедушке... Там за его
ветвями  спит он, мой папа, добрый, любимый... Он спит и не подозревает, что
задумала его злая потара сакварела...
     Бедный,  дорогой  папа,  простишь  ли  ты  свою  джаным,  свою голубку?
Прости,  добрый,  прости,  милый!  прости,  мой  папа!  я не могла поступить
иначе...  Прости  и верь, что я люблю тебя много, сильно... Прощай и ты, моя
родина...  моя  тихая,  улыбающаяся  Грузия...  Я ухожу от тебя искать новую
жизнь  в  суровых  горах  Дагестана...  Прощай, родной, тихий, благоухающий,
розовый Гори!..
     Я  оглянулась  еще  раз...  еще  и  еще...  потом  зажмурилась  и бегом
кинулась по направлению гор.
     Солнце   вставало...   Золотые  лучи  робко  касались  горных  каменных
гребней,  густо  поросших цепким виноградником... Долина Куры - самая бедная
плодородием,  но я любила ее, потому что здесь моя родина... Я любовалась ею
и  ничего  лучшего не хотела бы взамен... А между тем я уходила все дальше и
дальше,  смутно  помня  дорогу,  по  которой два с половиной месяца назад мы
ехали   в  Дагестан.  Но  скоро  пришлось  изменить  направление:  мне  было
небезопасно  идти  по  проезжему  тракту. Далеко вокруг Гори знали богатого,
именитого  князя Джаваха и его черноглазую дочь. Поэтому я свернула в горы и
углубилась  в  них,  стараясь все же держаться направления почтового тракта.
Изредка  до  меня  доносились  звуки колокольчика и топот лошадей. Потом все
стихло...  Должно  быть,  я сбилась с дороги... Мне хотелось есть; ноги мои,
не привыкшие к ходьбе, болезненно ныли.
     - Надо   будет   подождать,   пока   смеркнется,   и   пойти  проситься
переночевать  в  ауле,  - решила я, доставая из мешка лаваши и принимаясь за
еду.
     Я сильно проголодалась и быстро уничтожала свои припасы.
     Наконец,  голод  был  утолен,  но  начиналась  жажда.  "Тут должна быть
близко вода", - мелькнуло в моей голове.
     Я  слышала  шум  реки  или  потока  и,  бодро  вскочив  на  ноги, стала
пробираться в чащу.
     Взобравшись  на  гору,  я  тихо  ахнула.  Из зеленого утеса бил родник.
Высокая,  стройная девушка в голубом бешмете, без шапочки, но с одной фатой,
по-мингрельски  накинутой  поверх  черных кос, наполняла водой свой глиняный
кувшин.
     Увидя меня, она вскрикнула:
     - Какой красавчик-сазандар! Откуда?
     - Из Цылкан, - солгала я храбро.
     - А идешь?
     - Иду,  куда  глаза  глядят,  куда  поведут меня мои песенки. Можно мне
напиться, красавица?.. не знаю, как твое имя...
     - Можно,  -  засмеялась  она,  -  вода  не моя, а Божья... Да как же ты
один-то... ведь совсем молоденький сазандар... Поди и двенадцати нет?
     - Четырнадцать, - еще раз солгала я, уже не краснея.
     - Все  же молоденький. Верно, мало тебя любит твоя деда, если отпускает
одного.
     - Моя  деда  в  земле,  -  отвечала  я печально. - Нет у меня деды... Я
сирота... один на свете.
     - Бедный  маленький  сазандар!  У  меня тоже нет матери, но у меня есть
отец.  Он держит духан* у аула. Он армянин. Знаешь ты духан армянина Аршака?
Нет,  не  знаешь?  Это  отец мой... Пойдем со мною, миленький сазандар... Мы
накормим  тебя  в  нашем  духане, а ты нам споешь за это свои песни. Я люблю
песни,  и  гости  в  духане  тоже  будут  их  слушать и дадут тебе блестящие
абазы... Пойдем, миленький сазандар.
     ______________
     * Трактир, харчевня.

     Ночь  в  горах  не  предвещала  ничего доброго; а голос девушки был так
нежен,   и   сама  молоденькая  армянка  выглядела  такой  ласковой,  что  я
согласилась на ее предложение.
     - Как тебя зовут? - спрашивала она меня дорогой.
     - Беко! - ответила я, не моргнув глазом.
     - Ты знаешь много песен, Беко?
     - Много  знаю.  К  несчастью, моя волынка сломана и я не могу играть на
ней, но мой голос чист и звучен, и я знаю много хороших песен.
     - Ну, вот мы и пришли! - воскликнула моя новая покровительница.
     Мы  действительно  стояли  у  дверей  духана, из которого неслись шум и
хохот гостей.
     - Отец,  -  крикнула  Като  (так  звали девушку), вводя меня в большую,
заполненную  клубами  табачного  дыма  комнату,  где  запах  бурдючного вина
сливался с запахом сала и баранины, - я веду к тебе гостя.
     Толстый  армянин,  с  крючковатым  носом  и бегающими черными глазками,
недружелюбным взором окинул меня и грубо крикнул:
     - Зачем  привела нищего песенника? Много их шляется! Духан не ночлежный
дом.
     - Но  он  сазандар,  батюшка,  -  вступилась  за  меня Като, - он знает
песни.
     - Какое  мне  дело  до твоего сазандара и до его песен! - грубо крикнул
армянин,  но  тут  гости,  фигуры которых постепенно стали вырисовываться из
облаков дыма, вступились за меня.
     - Почему  бы  и не попеть немножко маленькому сазандару... К тому же он
тих, как курица, и выглядит девчонкой.
     Гостей  было несколько человек, они пили и курили; трое из них играли в
углу в карты.
     - Ну, ладно, оставайся, - разрешил хозяин, - и потешь господ.
     В  ту  же минуту Като поставила передо мною блюдо дымящегося шашлыка. Я
не  ела ничего горячего со вчерашнего дня и поэтому приправленный прогорклым
салом шашлык показался мне очень вкусным.
     - Ну,  а  теперь  пой,  сазандар,  - приказал содержатель духана, когда
тарелка, поданная мне, опустела.
     Я  храбро  вышла  на  середину комнаты и, взглянув на улыбающуюся Като,
запела:
     "В  горной  теснине  приютился  духан...  В  нем  бойко  торгует старый
Аршак...  У Аршака дочь красавица Като... У Като черные очи и доброе сердце.
Ей  жаль  бедного сазандара, попавшегося на дороге. Она приводит его в духан
и  дает  ему  есть.  Сазандар  благодарит Като и желает ей доброго жениха. А
гости  в  духане  смотрят на Като и говорят: "Это добрая девушка. Взять ее к
себе  в  дом  -  значит  получить  благо,  потому  что  доброе сердце жены -
величайшее богатство в доме Грузии"...
     Я  не  знаю,  каким  образом  случилось  то, что песня слагалась в моих
устах  толково  и  гладко.  Гости одобрительно кивали головами, старый Аршак
подмигивал им на закрасневшуюся Като, а Като сквозь смех шептала:
     - Ишь, что выдумал, пригоженький сазандар!
     Ободренная  успехом,  я  начала  им ту песнь, которую слышала от деды о
Черной розе, унесенной на чужбину:

                Черная роза в расщелине скал
                Выросла нежной весною,
                Ветер апрельский цветочек ласкал,
                Ночь поливала росою...
                Роза цвела, ароматам своим
                воздух родной насыщая...
                Вдруг...

     Мой  голос оборвался на полуфразе... Под окном духана зазвенели подковы
лошадей... Кто-то близко щелкнул нагайкой...
     - Что  же остановился, мальчуган? - Это новые гости, - успокаивали меня
мои слушатели.
     Это в самом деле были новые посетители.
     Хозяин  вышел на крыльцо. Минут с пять он поговорил с ними, потом снова
вошел в комнату и сказал громко:
     - Они ее не нашли!
     - Кого? - вырвалось у меня помимо желания.
     - Видишь  ли,  - начала Като: - один горийский генерал и князь разослал
на   поиски  своих  подначальных  казаков.  Дочка  у  него  пропала,  совсем
молоденькая  девочка.  Боятся, не упала ли в Куру. Нигде следа нет. Не видал
ли ее, пригоженький сазандар?
     - Нет,  не видал, - с дрожью в голосе произнесла я и подумала: "Бедный,
бедный папа! сколько невольного горя я причинила тебе!.."
     Оставаться  дольше  в  духане,  куда  каждую минуту могли приехать наши
казаки,  было  опасно. Поэтому я воспользовалась тем временем, когда хозяева
вышли  провожать  гостей,  прыгнула  в  окно и исчезла в темноте наступающей
ночи...


                                 Глава XII

                            Ночь в горах. Обвал

     Я  шла наугад, потому что черные тучи крыли небо и ни зги не было видно
кругом.   Воздух,  насыщенный  электричеством,  был  душен  тою  нестерпимою
духотою,  которая  саднит  горло,  кружит  голову  и  мучит жаждой. Я шла, с
ужасом  прислушиваясь  к отдаленным раскатам грома, гулко повторяемым горным
эхом.
     Гроза   надвигалась...   Вот-вот,   казалось,  ударит  громовой  молот,
разверзнется  небо,  и  золотые  зигзаги  молнии осветят угрюмо притаившихся
горных великанов.
     Идти  я  уже не могла из боязни упасть в пропасть. Тропинка становилась
все  уже  и  уже  и  вела  все  выше и выше на крутизну. Мне становилось так
страшно  теперь  в  этой  горной  стремнине один на один с мрачной природой,
приготовившейся к встрече с грозой.
     И  вот она разразилась... Золотые змеи забегали по черным облакам, гром
гремел  так,  что,  казалось, сотрясались горы, и целый поток дождя лился на
почву, делая ее мягкой и скользкой...
     Я  прижалась  под  навес  громадного  утеса  и  с ужасом вглядывалась в
темноту  ночи...  Где-то дико ревели потоки, и горы стонали продолжительным,
раскатистым стоном.
     И  вдруг  я  увидела  то,  чего  никогда  не забуду. Извилистая золотая
стрела  молнии,  сорвавшись  с  неба,  ударила  в соседний утес, и громадный
кусок  глыбы оторвался от скалы и полетел в бездну, прямо в объятия ревущего
горного  потока.  В  ту  же  минуту  отчаянный  крик  раздался по ту сторону
утеса... Ответный крик вырвался из моей груди, и я потеряла сознание.
     Я  не могу отдать себе отчета, сколько времени прошло с тех пор, как я,
напуганная  горным  обвалом, упала без чувств на скользкую тропинку: - может
быть, мало, может быть, много...
     Когда  я  открыла  глаза,  грозы  уже  не  было.  Я  лежала у костра на
разостланной  бурке... Вокруг меня, фантастически освещенные ярким пламенем,
сидели  и  стояли  вооруженные  кинжалами и винтовками горцы. Их было много,
человек 20. Их лица были сумрачны и суровы. Речь отрывиста и груба.
     "Это  горные  душманы",  -  вихрем пронеслось в моей голове, и холодный
пот выступил у меня на лбу.
     Я  боялась  пошевельнуться... Пусть лучше сочтут меня мертвой, - авось,
уйдут... и оставят меня одну.
     - Эге,  да  мальчонка-то отошел, - услышала я грубый голос над собою и,
открыв глаза, встретилась взглядом с высоким, мрачного вида горцем.
     Он  был  одет  в  простой коричневый бешмет и черную бурку; за поясом у
него   болтались   нарядные  с  серебряными  рукоятками  кинжалы  и  тяжелые
пистолеты, тоже украшенные серебром и чернью. Кривая шашка висела сбоку...
     - Небось,  душа  ушла  в  пятки, признавайся, - продолжал горец, как бы
забавляясь моим смущением, и потом спросил грозно: - Кто ты?
     - Я  -  Беко, сазандар Беко... Я шел из Цвили и в горах заблудился... -
пролепетала я.
     - Есть у тебя деньги?
     - Нет,  господин,  всего  два  абаза,  данные  мне  добрыми господами в
духане.
     - Не  велико  же  твое мастерство, мальчуган, если ты имеешь только два
абаза за душою!.. Ты грузин?
     - Я алазанец.
     - То-то...   Ленивые   животные  эти  грузины,  а  алазанцы  и  гурийцы
особенно.  Солнце  и  небо  за  них...  И  виноград и кукуруза... Верно ли я
говорю? - обратился он неожиданно к остальным.
     - Верно, ага*, - почтительно отвечали те.
     ______________
     * Господин.

     - Ну,  ладно!  Волею  Аллаха,  нашли  мы  тебя, мальчуган, на тропинке,
взять  с  тебя  нечего... Не душить же тебя из-за твоих лохмотьев. Давай два
абаза и проваливай к шайтану.
     Я  вскочила  на ноги и, положив в протянутую ладонь монету, готова была
уже  скрыться,  как  вдруг  неожиданно к самому костру подскакал всадник. Он
ехал  на  горной  белой лошадке, а другую держал на поводу. Это была высокая
вороная  лошадь, дрожавшая всеми членами... Приехавший горец, весь укутанный
с  головой  в  бурку, привязал свою лошадь к дереву и подвел вороного коня к
самому  костру...  Я замерла от удивления и страха... Это был он, мой Шалый,
мой  верный  конь,  я его узнала! И рванувшись вперед, я вскрикнула не своим
голосом:
     - Шалый!
     Да,  это  был  он  -  мой  Шалый!  Мой  верный  Шалый, мой друг и слуга
незаменимый!
     В  ответ  на  мой  отчаянный  крик,  он издал продолжительное ржание. В
минуту  забыв  все:  и  горных  душманов,  и  опасность быть открытой, и мой
недавний  обморок, происшедший от горного обвала, и адскую грозу, и все, что
случилось  со  мной,  я  повисла на его тонкой, красивой шее, я целовала его
морду, его умные карие глаза, шепча в каком-то упоении:
     - Шалый мой! родненький мой! миленький!
     Внезапно  чей-то  бешеный  хохот, полный торжества и злобы, прервал мои
излияния.
     - Так вот где встретились! - услышала я между взрывами бешеного смеха.
     Вскинув  глазами  на  вновь  прибывшего,  я обомлела... Передо мной был
Абрек!
     Бурка  упала  с его головы. Яркое пламя костра освещало зловещим светом
его торжествующее лицо.
     С  минуту  он  молчал, как бы наслаждаясь моим ужасом. Потом рассмеялся
новым,  уже  тихим  и торжествующим смехом, который еще мучительнее прежнего
отдался в моем перепуганном сердце.
     - Что  ты,  Абрек, - удивленно окликнул его высокий горец, - или шайтан
вселился в тебя?
     - Стой,  ага!  -  внезапно  оборвав  смех, ответил тот и после короткой
паузы  спросил  более спокойно высокого горца: - Знаешь ли ты, ага, кто этот
сазандар?
     - Нет,  не  знаю...  Неужели  ага-Бекир,  ваш  вождь и начальник, может
интересоваться нищим сазандаром? - надменно ответил тот.
     - Слушай  же,  - снова произнес, не сводя с меня горящих глаз, Абрек, -
это   не   сазандар,   а   дочь   моего  врага  -  русского  генерала  князя
Джаваха-оглы-Джамата.
     И,  сказав  это,  он  внезапно  умолк, торжествующе обводя взглядом все
собрание.
     Настала  зловещая  тишина,  такая  тишина, что слышно было, как летучая
мышь шелестела крыльями, да капли дождя гулко падали на размякший грунт.
     - Так  это  правда?  -  спросил  тот,  которого называли ага-Бекиром, и
мрачное лицо его еще больше нахмурилось.
     - Не  веришь!  -  рассмеялся  Абрек и, неожиданно приблизи