я не поеду... Так и скажи там графам твоим... А тебе
спасибо, что пришел. Спасибо, Викторинька!
     И  махнув  рукой,  она быстро выбежала из беседки, оставив опешившего и
растерянного Виктора одного.
     - Когда  понадобится,  черкни  и  записку  сюда доставь! - послал он ей
вдогонку,  в то время как ее черная фигурка то появлялась, то исчезала среди
сугробов, быстрыми скачками спеша домой...


                                  Глава X

                       Горе королевы. Так она решила.
                      Змейка кружится. Рассказ маркизы

     - Девицы!  Радость!  Матушка  Манефа  сегодня после всенощной в обитель
снаряжается!
     Ольга  Линсарова,  как  добрый  гений  в  черной  ряске,  своим звонким
шепотом точно пробудила подруг от унылой задумчивости.
     Девочки,  сидевшие  за чтением жития святых в этот праздничный морозный
вечер, живо повскакали с мест.
     Если  бы  радостную  весть  им  принесла  другая пансионерка, они бы не
поверили.  Но  Ольга  Линсарова была настоящим воплощением истины. "Правда в
ряске",  как  ее шутя называла Игранова. Ольге верили всегда, верили каждому
ее слову.
     - Господи,  да неужто ж уедет? - боясь радоваться неожиданному счастью,
шепотом  переговаривались девочки. - Вот-то радость! Скорпионша в отпуску. В
Новгород   укатила  к  сестре  "мирской".  Манефа  сегодня  уедет.  Остается
Уленька...  Но  Уленька  не  так  страшна! Донесет, правда, матушке, но пока
донесет, сколько дел наделать можно...
     - Девочки,  и  пир же мы устроим нынче! Косолапихе отец пропасть всякой
снеди прислал... Поделимся, головиха?
     И Игранова мячиком подкатилась к толстушке Маше.
     - Поделюсь,  девочки!  Тятенька,  Бог  ему  здоровья пошли, целую лавку
доставил сюда с нашими молодцами! - заключила она, облизываясь.
     - И  мне отец с денщиком посылку прислал, у сторожа в передней стоит, -
объявила Игранова.
     - И ты, институтка, поделишься?
     Катюшу  иначе  не  называли  теперь,  узнав о ее переводе из пансиона в
институт.
     - Поделюсь,  девочки...  А и пир же мы устроим! - чуть не на весь класс
рявкнула Катюша.
     - Ко  всенощной! Ко всенощной стройтесь, девочки! - словно из-под земли
выросла  Уленька,  -  матушка  торопит.  Бурнусы велела новые ради праздника
надеть.
     - Ладно, знаем!
     И  девочки,  охотнее  чем когда-либо, выстроились в пары. Еще бы! Им ли
не  радоваться!  Целые  сутки  впереди на Свободе, без надзора двух строгих,
суровых, ничего не прощающих инокинь.
     Весело  и  бодро  шли  черные  фигурки  по знакомой дороге к городскому
собору.   Снег  хрустел  под  ногами.  Крещенский  морозец  пощипывал  щеки.
Вызвездевшее  небо  умильно  сияло  детским  глазам золотыми, чуть мигающими
очами.  Собор,  освещенный по-праздничному, казался особенно торжественным в
этот  вечер  Рождественского  кануна.  И суровые лики святых, и светлые ризы
священников,  и  без  единой  улыбки мрачное лицо Вадима, строгого духовника
пансионерок,  все сегодня получало какой-то особый светлый отпечаток. Печать
грядущего  праздника  виднелась на всем. И сами клирошанки пели как никогда.
Казалось,  ангелы  спустились  на землю, чтобы голосами этих скромных черных
фигурок приветствовать родившегося в дальнем Вифлееме младенца Христа...
     После  всенощной  "монастырки", несмотря на утомление, шли по городским
улицам  бодрые,  веселые.  В  пансионе  их  встретила  с  подогнутым подолом
Секлетея,   мывшая   полы  в  отсутствие  девочек.  Сторож  Нахимов,  ветхий
белобородый  старик,  накрыл  стол,  поставил  кутью,  рис с медом, пироги с
вязигой и заливное. Вифлеемская звезда глядела в окно. Пост разрешался.
     Поужинав  и  получив  напутствие от уезжавшей матушки, девочки пришли в
спальню.
     Одну Ливанскую матушка задержала у себя.
     Охотно  и  быстро раздевались "монастырки" в этот вечер. Они знали, что
лишь  потушит  лампу  Уленька и уйдет в свою комнату, отстоящую далеко от их
спальни,  как  все  встанут  со своих жестких постелей. И начнется тогда пир
горой,  начнется полная детская радость. Будут лакомиться домашними яствами,
будут  гадать  и  рассказывать  страхи  в эту таинственную святочную ночь...
Хорошо будет!.. Ах, хорошо!..
     Уже  одиннадцать  девочек покорно, по первому сигналу Уленьки, улеглись
в  постели, скрестив на груди руки, как это требовалось пансионским уставом.
Уже  уходя,  костлявая  рука  Уленьки протянулась к лампе, чтобы завернуть в
ней  свет,  как  неожиданно  хлопнула дверь спальни и, рыдая навзрыд, Лариса
ворвалась в комнату.
     - Что?  Что  ты?  Что  с  тобой?  Ливанская!  Королева!  Ларенька!  Что
случилось?
     Девочки,  не  помня  себя,  не  слушая  Уленьки,  повскакали  со  своих
постелей и окружили рыдающую красавицу.
     Лариса  даже  не могла совладать с собою. С распустившимися вдоль спины
косами,  вся  бледная, с трясущеюся челюстью, она бросилась, распростершись,
на постель и рыдала, рыдала, рыдала.
     Растерянные,  взволнованные,  босые,  в  одних длинных ночных сорочках,
девочки стояли вокруг любимой подруги.
     - Ларенька, милая, да скажи ты, что с тобой, Ларенька!..
     Она все рыдала, не будучи в силах произнести ни слова.
     Но  вот,  протиснувшись  с трудом через толпу девочек, к ней пробралась
Уленька.
     Положив  свою  желтую,  крючковатую  руку на плечо королевы, послушница
затянула своим приторно-слащавым голоском:
     - Полно   убиваться...   Грешно  плакать  так-то,  девонька...  Матушка
отличает...  Матушка,  можно  сказать,  из  целого сонма выбрала... а вы так
неистовствуете,  красавица  вы  моя!  О  Господи!..  слез  откеда берете-то!
Словно  не  на безгрешное, ангельское празднество, не на радость духовную, а
на  смертное  дело  вас ведут... Опомнитесь, Ларенька, опомнитесь, краля моя
писаная... Христовой невестой будете... Госпо...
     - Не  хочу  в  обитель!  Не  хочу  быть монахиней! Не хочу! Слышишь? Не
хочу!  Не  пойду в обитель. Умру лучше, а не пойду! Так пусть и знают! Умру!
Да! Да! Да!
     Теперь  уже Лариса не лежала, захлебываясь в слезах. Высокая, стройная,
она  выросла перед послушницей. Красивые глаза ее горели злым, неприязненным
огнем.  Обычно  рассудительная  и  спокойная  девушка, она вся теперь кипела
возбуждением.
     - Что   вы,  Ларенька,  что  вы,  царевна  моя  распрекрасная,  что  вы
раскричались так? - затянула было снова Уленька и вдруг осеклась.
     Прямо   ей  в  лицо  уставились  два  с  лишним  десятка  таких  жгучей
ненавистью  горящих  глаз,  что  она  запуталась,  смолкла  и, подхватив для
чего-то  свою  черную ряску рукою, поспешно пробормотала что-то и юркнула за
дверь.
     - Ушла!  -  вздохом  облегчения  вырвалось  из груди девочек. - Теперь,
Лариса, говори.
     Королева  села.  Вокруг нее сели остальные. Маркиза Соболева пробралась
к  "королеве"  ближе  других  и,  положив  на  колени  королевы  свою  белую
головенку, смотрела ей в лицо полными скорби и участия глазами.
     Верный  рыцарь  -  Игранова  -  поместилась  у  ног Ларисы и, судорожно
подергивая  ртом,  кусала  губы, чтобы не дать воли охватившему ее волнению.
Остальные девочки плотнее окружили их.
     - Говори, Ларя, говори.
     - Да  что  говорить, девочки, что говорить-то! - с тоскою и озлоблением
вырвалось  из  груди  Ларисы.  -  Позвала  "она"  меня  сейчас  и говорит: -
"Знаешь,  зачем  я  в  обитель  еду?"  -  Не  знаю, говорю, а у самой сердце
екнуло,  недоброе  словно что-то чуяла душа. Не знаю, говорю, матушка. А она
ухмыльнулась  да  и говорит: "Готовься предстать перед праведные очи матушки
игуменьи...  После  праздников  и  елки у княгини отвезу тебя я туда"... Как
услыхала  я  это,  так  и  бухнула ей в ноги... - Матушка, не губи! Матушка,
оставь  у  себя, не неволь! Не гожусь я в монахини. Грешница я. Мирская душа
во  мне...  А  она  мне на это: - "Душа что воск. Разогреешь ее молитвами, и
станет  она  топиться  и  таять от жизни иноческой. Так мы решили с матушкой
игуменьей, - так тому и быть. Готовься стать инокиней!"
     - Все  кончено  теперь!  -  заключила,  зарыдав вновь и заламывая руки,
Лариса.
     Примолкли, притихли девочки. Горе было велико.
     Трудно   было  помочь  такому  горю.  Мраком  и  безнадежным  отчаянием
наполнились детские души. Помочь нельзя.
     - Ларенька,   милая!  Отнимут  от  нас  тебя,  Ларенька!  -  прокричала
маленькая Соболева.
     - Маркиза,  молчи! Не рви душу... И без того тошно... О, если бы только
силу мне!
     И  "мальчишка"  довольно  недвусмысленно  погрозила  кому-то  кулаком в
пространство.
     - Бодливой  коровке  Бог  рог  не  дает,  -  съехидничала Юлия Мирская,
выставляя из-за чьей-то спины свою черную голову.
     - Юлька,  молчи,  девушка-чернявка...  А  то, ей-Богу, кусаться буду...
Убирайся  к  своей  Уленьке...  Вы  с ней пара! - бешено крикнула Игранова и
топнула ногой.
     - Сама  убирайся к уличным мальчишкам, там твоя компания! - огрызнулась
Юлия.
     - Девицы,  не  ссорьтесь!.. Тут надо думать, как Лареньке помочь, а они
грызутся! - вмешалась Паня Старина.
     - Да  как  помочь?  Как  помочь-то!  Если  написать  Ларисиной  бабушке
письмо,   мать   Манефа   перехватит...   а  самим  в  кружку  опустить  нет
возможности. О, Господи! Затворницы мы тюремные! Заживо погребены от людей!
     И "правда в ряске" злобно ударила кулаком по ночному столику.
     - Ничего не поделаешь! Смириться надо, Ларенька!
     И серебряная голова маркизы прилегла на плечо Ливанской.
     - Бедная!   Бедная  Ларенька!  -  присовокупила  она  нежным  печальным
голоском. И вдруг заплакала. Заплакали и остальные.
     В  болезненно  настроенном  воображении  вырисовывались перед каждой из
них  суровые  стены  обители,  молчаливо-угрюмый  сонм монахинь, карающая за
малейший  недочет  неумолимая  игуменья и весь ужас монастырского заточения,
который, как им казалось, неизбежно ждал их общую любимицу Ларису.
     Слезы  усилились  и  перешли  в рыдание. Стонами горя, первого молодого
горя, наполнился мрачный пансионский дортуар.
     И  вдруг свежей струею влилось нечто в это общее беспросветное отчаяние
юных подруг.
     - Тише!  Не  плачьте!  Горю  можно  помочь! - раздался сильный, молодой
голос за их плечами.
     В  один  миг  поднялись  опущенные  головки,  и  залитые  слезами  лица
обратились в ту сторону, откуда послышалась твердая и смелая речь.
     - Ксаня! Лесовичка! Что придумала ты?
     Ксаня молча выдвинулась вперед. Ее черные глаза горели мыслью.
     Ей  дали  дорогу,  расступившись, пропустили к Ларисе, усадили рядом на
постель.
     - Ну... ну... говори, что придумала, Ксаня!
     Она  обвела  толпившихся  вокруг  нее девочек своим сверкающим взором и
произнесла твердо и резко, с налета:
     - Ей  бежать надо, Ларисе... К бабушке... в Петербург... просто бежать,
- сказала Ксаня.
     - Да  как  бежать-то?..  Как  бежать,  скажи!  -  волнуясь и трепеща от
неожиданно  задуманного  плана, зашептали девочки. - Ведь мы на замке день и
ночь...  За нами следят: Назимов в передней, внизу дворник у ворот, в черных
сенях мальчишки на побегушках... Как бежать-то?
     - Через  сад  надо... Мимо белой руины, через забор, а там ей помогут и
к бабушке добраться... - глухо и трепетно срывалось с губ Ксани.
     - Помогут? Кто поможет?
     - Помогут...  Я  знаю, что помогут... У меня есть знакомый гимназист...
Он  к  тому  времени  вернется  в  город  и  поможет...  Только письмо надо,
письмо... В руину... Да... Да... А письмо я напишу сейчас.
     Сказав  это,  Ксаня  вдруг  обернулась,  неожиданно  схватила  за  руку
Мирскую и сказала твердым голосом:
     - Если ты выдашь, если проболтаешься своей Уленьке, берегись тогда!
     Что-то   страшное  загорелось  в  глубине  ее  черных  глаз.  Страшное,
неумолимое, злое.
     Юлия  вздрогнула,  побледнела  и забожилась на образ с теплющейся перед
ним лампадой именем угодников святых, что будет молчать.
     - Хорошо!  -  угрюмо  бросила  Ксаня,  -  а  ты,  Ларенька,  не  горюй.
Переправят тебя к бабушке и к жениху, - добавила она на ухо Ларисе.
     Та молча благодарно вскинула на нее глазами.
     - А  теперь,  девоньки,  пировать  давайте!  -  прервала  тяжелую сцену
Машенька Косолапова, - смерть есть хочется, животики подвело.
     - Ну,  ладно...  Давайте...  Спасется  Ларенька  от  иночества,  славно
будет;  не  спасется  -  нагорюемся,  наплачемся  после...  А  пока не будем
портить  праздника,  -  произнесла  умышленно весело, наскоро вытирая слезы,
еще блестевшие на глазах, Линсарова.
     - Глядите, девочки, Змейка кружится!.. - послышался чей-то возглас.
     Девочки  живо  обернулись.  Все,  даже  печальная  Лариса, на мгновенье
позабыли свое горе. Любопытством и оживлением зажглись молодые глаза.
     Посреди  спальни, разметав косы вдоль спины, кружилась Змейка. Ее белая
сорочка  до  пят,  распущенные  волосы, бледное, возбужденное лицо и странно
вдохновенным экстазом горящие зеленые глаза - все поражало в Змейке.
     Сначала  Зоя  Дар  кружилась  тихо,  плавно.  Но  вот быстрее и резче с
каждой  секундой  становились  ее  движения.  Рассыпались  пушистым  сиянием
пепельные  кудри, зеленые огни, сверкая, переливались в огромных, неимоверно
расширенных  теперь  глазах.  Змейка  Дар вертелась, как волчок, вся тонкая,
гибкая,  недаром  носившая  прозвище  змейки. Мелькали кудри, мелькали белые
ножки, тонкое, побледневшее личико и глаза, зеленые русалочьи глаза...
     Она   остановилась   неожиданно,   быстро,   прежде   чем  кто-либо  из
присутствующих  мог  ожидать  этого, и тяжело дыша, смотрела на всех, никого
не видя, красивая, но бледная и словно недовольная чем-то.
     - Сейчас начнет пророчествовать! - и Лариса первая бросилась к ней.
     - Скажи, Змейка, буду я монахиней?
     - Нет! - глухо и хрипло сорвалось с уст Змейки.
     - А я? - спросила Игранова, выступая вперед.
     - Нет! Тебя ждет счастье.
     - А я? - и маленькая Соболева выглянула из-за спины Ларисы.
     - Ты...  ты  уйдешь  от нас Христовой невестой. Через год, нет, больше,
через три года, - с усилием роняла Змейка.
     - А она? А она? А Ксаня?
     И десятки рук выдвинули вперед лесовичку.
     - Она...  она...  -  Змейка сделала невероятное усилие над собою, чтобы
договорить  задохшимся  голосом:  -  она  найдет  еще в жизни самое дорогое!
Са-мо-е до-ро-го-е!
     И повалилась, почти лишившись чувств, на кровать.
     - С  ней  всегда  так:  покружится-покружится,  предскажет,  а потом ей
дурно...   -  таинственно  сообщила  Лариса  Ксане.  -  Дайте  ей  выспаться
хорошенько, - повелительным тоном приказала она остальным.
     - Девочки!  Да  что  же  это? Идите есть, милые. Паштет из щуки прислал
тятя, просто объедение.
     И  Машенька  Косолапова,  с  вымазанной  каким-то  удивительным грибным
соусом рожицей, словно из-под земли выросла перед всеми.
     - И  правда,  пировать  пойдемте!  - подхватила Игранова, довольная уже
одним   тем,   что   ее   королеву  не  ждет  иноческий  клобук,  по  словам
прорицательницы Змейки.
     Составили  несколько  ночных  столиков  рядом,  покрыли  их  салфеткой,
расставили яства, и пир начался.
     - Девочки,  милые!  А  ночь-то сегодня какая! В эту ночь всякая нечисть
на  землю сходит и бродит между людьми, - таинственно сообщила Юлия Мирская,
тщательно очищая мандарин.
     - Ну,  вот  еще!  Вы  со  своей Уленькой чего не выдумаете! - с набитым
паштетом ртом отозвалась Игранова.
     - Эта  ночь  великая!  В  эту ночь Христос родился! - певуче произнесла
Соболева,  повергнутая  предсказанием  Змейки в какое-то сладостно-печальное
настроение.
     - В эту ночь страхи рассказывать принято, - отозвалась Паня Старина.
     - И   то,  девочки,  давайте  рассказывать...  -  предложила,  внезапно
оживляясь, королева.
     - Давайте,  давайте!..  А  только  кому  начинать?  -  зашумели  кругом
девочки, большие охотницы до всяких "страхов".
     - Маркиза   пусть  начинает!  Начинай,  Иннуша!  Что  это  ты  от  всех
удаляешься?  Расскажи!..  Ты  говорить  хорошо  умеешь,  как  взрослая...  -
послышались молящие возгласы монастырок.
     Серебряная  головка маркизы отпрянула от окна. Всегда тихая, задумчивая
девочка  и  теперь  осталась  верна  себе. Отделившись незаметно от пирующих
подруг  и  прильнув  к  стеклу  своей  оригинальной серебряной головкой, она
смотрела на небо, на яркую, огнистую Вифлеемскую звезду.
     - Расскажи! Расскажи, маркиза! - пристали к ней девочки.
     - Да  что  же рассказать вам, душенька? - прозвучал ее кроткий голосок.
-  Лучше  о княгинином спектакле да о елке поговорим. Ведь не за горами то и
другое.  Вот заставят нас роли учить... Поведут нас на репетиции... Наступит
вечер...  Елку у княгини зажгут... Гости съедутся... И мы играть будем опять
то, что княгиня выдумает... Про Юдифь и Олоферна или про Агарь в пустыне...
     - Нет,  Юдифь  и  Агарь  раньше  были... Теперь про Руфь или про Исаака
будет!  -  поправила  ее  Линсарова.  -  Ну, да это после узнаем... Лучше ты
что-нибудь расскажи нам, Инночка.
     Маркиза  задумалась,  поникла  серебряной  головкой.  Что-то  странное,
неуловимое  промелькнуло в ее лице. Морщинки набежали на ее детски серьезный
лоб и придали лицу еще более недетское выражение.
     - Хорошо, - произнесла она, - расскажу вам, слушайте.
     И бесшумно опустилась в круг затихших подруг.


РАССКАЗ МАРКИЗЫ

     Мама  с  маленькой  Инночкой  жила  на  самом  краю  города,  там,  где
кончались  последние  ряды  толкучки  (рынка)  и где тянулись большие сараи,
когда-то  служившие  для  склада  дров, теперь обветшалые, старые, никому не
нужные.  Отец  Инны  был  сторожем  прилегавших  к  этим сараям провиантских
магазинов.  Жили они только трое: папа, мама и Инночка. Папа служил раньше в
управляющих  у  одного  помещика,  но  помещик разорился, и Инночкиному папе
предложили  место  сторожа.  Он его и взял. Тем охотнее взял, что давало ему
это  место  небольшой  домик на самом краю города, состоящий из двух комнат:
одной  наверху  и одной внизу с прилегающей к ним крошечной кухней. В версте
от  домика  шумел  лес.  До города было тоже с версту, если не больше. Домик
стоял  в  глухом месте, и люди часто говорили, что надо оставить сторожу это
жилье,  что  неспокойно  в  лесу,  что  там  "пошаливают".  Но сторож все не
решался  покинуть  уютную  избушку  и  перевезти  больную жену (мать Инночки
давно   страдала   сильным  ревматизмом)  в  какое-нибудь  сырое  подвальное
помещение  в  городе.  На  более  удобное  и  гигиеничное  у  них не хватало
средств.  Маленькая  семья  жила  тихо,  мирно и уютно. У них были накоплены
кой-какие деньжонки, и они не терпели нужды. Безбедно и славно жилось.
     Был  сочельник.  На  дворе  гулял  крещенский  мороз. Папа еще засветло
уехал  в  город за покупками и заранее предупредил жену и дочь, что заночует
там,  а  рано  утром  вернется.  Караулить за себя попросил своего кума. Кум
взял  ружье  и  пошел обходом. Но наступающий ли праздник соблазнил его, или
просто  стужа  прогнала,  только  он  к  десяти  часам  очутился в городском
трактире.
     В маленьком домике и не подозревали этого.
     Мама  и  Инночка  мечтали о том, какие подарки и гостинцы, какую елочку
принесет  из  города  папа.  Больная  мама  лежала  в  постели, десятилетняя
Инночка   приютилась,   как   кошечка,   у  нее  в  ногах,  и  обе  тихонько
разговаривали  в  маленькой  комнате  второго  этажа.  Потом мама задремала.
Инночка,  почувствовав  голод,  спустилась  в кухню, находившуюся внизу. Там
она  открыла  дверцу  шкафа,  чтобы  утолить  свой голод оставшимся от обеда
пирогом.
     Вдруг легкий шорох привлек ее внимание. Инночка прислушалась.
     "Неужели папа из города?" - мелькнуло в ее мыслях.
     В  сенях  раздались  шаги. Кто-то шаркал ногами и тихо разговаривал. Но
это  не  были  шаги отца, не был его голос. Голоса, раздававшиеся за дверью,
были  хриплы  и  глухи.  И