нехорошо.  Нельзя  быть невежливой вообще, а тем
более с людьми, которые желают вам пользы, - строго заметила француженка.
     - Мне надо в лес! Пустите меня! - прошептала Ксаня с тоской и злобой.
     - Дитя,  вы слышали, что говорила графиня? Сейчас вас отпустить нельзя,
- и голос гувернантки зазвенел твердой и резкой нотой.
     Ксаня исподлобья взглянула на нее.
     - Все  равно уйду! - буркнула она себе под нос. - Что я, цепная собака,
что ли?
     И черные глаза угрюмо сверкнули из-под спутанных на лбу кудрей.
     - Вы  -  злое  дитя! Я чувствую, что не столкуюсь с вами. Надо привести
графиню,  пусть  сама  возится  с  вами!  -  строго  произнесла  m-lle Жюли,
направляясь к двери.
     На  минуту черные глаза Ксани загорелись надеждой. "Уйди только, уйди и
оставь  дверь  открытой...  а  я...  айда  и поминай, как звали!.." - вихрем
пронеслось в ее голове.
     Ксаня  совершенно забыла в эту минуту о том, что эта француженка вместе
с  молодой графинюшкой всего часа два тому назад вырвали ее из когтей верной
гибели.  Впечатления на диво быстро менялись в взбалмошной и горячей голове,
и  упрямая  и  своенравная  лесовичка  едва  ли помнила теперь о трагическом
приключении с крестьянами.
     Француженка медленно двинулась к двери.
     - Хорошо...  хорошо...  совсем-таки  отлично,  -  шептали запекшиеся от
пережитых  волнений  губы  девочки,  -  уйди... уйди, старая коза... А я тем
временем... раз-два, и не увидите меня больше.
     Как  раз в эту минуту Жюли обернулась. Торжествующий взгляд черных глаз
девочки поразил ее. В мыслях гувернантки промелькнула туманная догадка.
     "Убежит!"  -  подумала  она и, плотно прикрыв дверь за собой, повернула
дважды замок.
     Ксаня испустила дикий крик, вырванный из груди ее злобой.
     - Заперла-таки!  -  сорвалось  с ее уст, и, не помня себя от гнева, она
ринулась на пол и громко завыла в голос тяжелым и резким воем дикарки...


                                 Глава VIII

                             Новая жизнь. Враг

     - Вот так цаца! И откуда такая?
     Голос,  произносивший  насмешливо  эти слова, звенел над головой Ксани,
но откуда - в первую минуту она не могла разобрать.
     Ксаня вздрогнула от неожиданности.
     Она  стояла  в  густом кустарнике, укрытая со всех сторон от любопытных
взоров.  На  ней  был странный костюм: ярко-красная шелковая юбка, малиновая
рубашка  и  голубой  лиф из тончайшей кисеи, опоясанный золотистым шарфом. В
распущенных  волосах  запутались,  как  бы случайно, цветы гвоздики алой как
кровь.  Масса бус, лент и всевозможных металлических украшений звенела на ее
смуглой  шее.  Весь  наряд  был  ярок,  пестр  и  криклив.  Но  лицо хранило
выражение угрюмого недовольства.
     - Ну,  и  нарядили  же  тебя! Господи Боже мой! Совсем-совсем эфиопская
царица!..  Но  наряд-то  нарядом,  а отчего же волосы-то распустила? В бане,
что ли, была?
     - Господи  Боже  мой! И чего это они тебя в чучело преобразили? - снова
зазвенел голос.
     Ксаня подняла голову.
     Оседлав  толстый сук развесистой ивы, весь укрытый ее зелеными ветвями,
сидел Виктор.
     - Фу-ты!  Ну-ты!  Ножки  гнуты! - отфыркивался мальчик, - да выйди ты в
таком виде на улицу, тебя первый бык забодает.
     - Вот и я то же думаю! - угрюмо вымолвила Ксаня.
     - Так  скинь  это  тряпье!  Ведь  в  глазах рябит на тебя глядючи, - не
унимался мальчик.
     - То-то  скинь,  а графиня? Она с меня картину пишет в этом тряпье! Это
еще  что!  Цветами  всю  закидает  и заставит сидеть, не двигаясь, часа два.
Разве  весело?  Ей  может быть, а мне нет. Она себе мажет кистью по полотну:
раз,  два,  раз,  два.  А я сиди, как угорелая кошка, глаза выпуча! Эх-ма! И
так  каждый  день!..  В  этом-то  тряпье  еще ничего, хоть свободно, руками,
ногами  дрыгаешь.  Но когда мамзеля эта самая в корсет меня затянет, вот тут
уж  совсем  беда.  Дышать  нечем.  А  тут  еще  сиди,  глаза  выпуча,  корча
барышню... Не могу я! - с отчаянием заключила она.
     - Не  могу,  это легче всего сказать. Не могу, а я могу! - острил Витя.
- А ты придумай как бы "могу" научиться.
     - Убегу я! - сурово шепнули губы Ксани.
     - Куда?
     - В лес.
     - Б-э-э!..  Тебя Норов быстро снова сюда приведет. При моем отце у него
с  графом-то  разговор  был.  Они с графом условились насчет тебя, чтобы ты,
значит,  в  полное  владение  к ним, к графам, поступила. Вернет тебя Норов,
как пить дать. И еще за косы оттаскает. Помяни мое слово.
     - Не посмеет! - хмуро проронила Ксаня.
     - Да  что  тебе  худо  у  графов,  что  ли?  Плюнь  на  все... Забудь и
привыкнешь.  А  что  тебе  от  Митридаты  Пафнутьевны  да от злючек-графинят
проходу  нет  -  так  это  пустяк.  Графиня  в  тебе  души  не чает. Наталья
Денисовна тоже. Ешь ты вкусно, пьешь сладко, чего тебе еще?
     - В лес бы мне, Викторенька!
     - Эк,  заладила!.. В лес да в лес!.. По колотушкам соскучилась, что ли,
глупая?
     - Душно  мне  здесь...  Там  вольно...  Зелень...  -  простор...  Птицы
поют...  Солнышко  прячется, словно в жмурки играет... Дятел тук да тук... А
горленка-то!..  Кажется,  и сейчас слышу!.. Смолой пахнет и медом... Мох под
ногами,   ветки   похрустывают...  Ой,  хорошо!  Так  хорошо-то,  что  будто
сердце...
     - Ксения!  Ксения!  Где  вы  будете,  сударыня  вы  моя... Хоть бы ноги
пощадили  чужие, матушка. Убегаете ровно дикая какая, а графиня беспокоится,
искать приказали. Вот наказание-то Божеское!
     И  между  спешно  раздвинутыми  кустами показалось раскрасневшееся лицо
Василисы.
     Едва  только  ее  тучная  фигура  появилась среди зелени малинника, как
неожиданно неистово гаркнула над головой ее ворона.
     Василиса  задрожала  с  головы  до  ног. Она была суеверна до смешного,
верила не только в приметы, но и во всякую чертовщину и небывальщину.
     - Ой!   Батюшки,  чур  меня!  Чур!  -  зашептала  она,  открещиваясь  и
отплевываясь...  -  Не  к  добру раскаркалась... Пронесись, беда, мимо меня,
пронесись...  Господи  помилуй!  Кши!  Кши!  Кши!  -  замахала она руками на
воображаемую ворону.
     Насмешливое лицо Виктора высунулось меж деревьев.
     - Мое  вам  нижайшее, Митриада Пафнутьевна! - прозвенел с высоты дерева
его звонкий, насмешливый голос.
     Та вся так и вскипела.
     - Озорник! Право, ну, озорник! Постой-ка-сь, я графу пожалюсь...
     - Пожалуюсь,  надо  говорить  пожалуюсь,  а  не  "пожалюсь",  Антимония
Акакиевна! - невозмутимо поправил тот.
     - Тьфу ты, напасть! Да перестанешь ли ты дразниться, сударь...
     - Не перестану, Панихида Простоквашевна!
     - Тьфу!
     - Грешно на Божие творение плеваться, Тумба Утрамбововна.
     - Нишкни! Вот я тебе, постой-ка! - вся ходуном заходила старуха.
     - Силы  несоразмерны,  Акулина Голоспоровна. Я, можно сказать, во цвете
лет  и  сил, и вам со мной не справиться. Впрочем, если угодно, попробуем...
Нет?  Не желаете? Тогда наше вам нижайшее... Счастливо оставаться, Перепетуя
Фыркаловна. До приятного свидания!
     И  в  один миг, с живостью обезьяны, мальчик соскочил с дерева, с самым
галантным  видом  расшаркался  перед  взбешенной  старухой  и исчез веселый,
смеющийся и задорный.
     Василиса  со  злостью  плюнула  ему  вслед.  Потом  кинула рассерженный
взгляд  на  Ксаню  и,  увидя,  что обычно мрачные глаза последней загорелись
насмешливыми огоньками, дала полную волю охватившему ее гневу:
     - Вот  господа-то  мои  раздобыли  сокровище!..  Нашли прелесть! Обули,
одели,  призрели нищенку, а она что? Неблагодарная, злая, чем отплатила? Чем
отплатила-то? Нищенка! Чем ты отплатила, лесовское отродье, а? Чем?..
     Василиса  оборвала  неожиданно свою речь на полуслове... В одну секунду
Ксаня  была  перед ней, дрожащая, бледная, со страшно разгоревшимся одичалым
взором.  Ее сильные, смуглые руки впились в толстые плечи экономки. Бледное,
исковерканное  бешенством лицо приблизилось почти вплотную к лицу старухи. В
эту  минуту  она  была  страшна.  Жуткий  огонь зажегся пламенем в ее черных
огромных глазах.
     - Слушай,  ты! - скорее свистом и шипением, нежели голосом, сорвалось с
ее  губ, побелевших от ярости. - Слушай, ты посмей только назвать меня нищей
еще  раз,  только  посмей!  Я  тебе покажу!.. Нищие просят милостыню, а я не
прошу...  ничего не прошу, ни одежды, ни еды, ничего, как есть... Меня силой
сюда  взяли, от леса отняли... Не хотела я от леса, от Василия, от березок и
дубов  да  солнца,  а  они  сами  меня  против  воли в клетку посадили - как
птицу!..  А  я  не  хотела,  не  просила и одежды этой не просила... Вот она
одежда графская... Вот! Вот! Вот!
     И,  прежде  чем присевшая со страха на землю старуха могла сказать хоть
слово,  Ксаня  рванула  с  себя  рукав  изящной рубашечки, за ним другой, за
рукавами  золотистый шарф, и в одну минуту от лифа, рубашки и шарфа валялись
одни только жалкие лоскутки, брошенные в лицо ошеломленной Василисы.
     Старуха,  испуганная  насмерть  необычайным  проявлением злобы в до сих
пор  угрюмой и тихой девочке, в ужасе закрыла глаза, но тотчас же открыла их
снова и взвизгнула пронзительным фальцетом, чуть живая от страха:
     - Ба-тю-у-шки! Уби-ва-а-ют!
     - Только  посмей  меня  нищей  назвать!..  Только  посмей  еще  раз!  -
прохрипела не своим голосом Ксаня.
     - У-би-ва-а-ют!  -  еще  раз  взвизгнула  Василиса  и  припала ничком к
траве.
     Ксаня  с  горящими  глазами  и перекошенным от гнева лицом стояла перед
него.
     - Что такое? Что случилось? Милая, что с вами?
     Неожиданно  расступились  кусты  малинника,  и  графиня  Ната очутилась
подле бледной и дрожащей еще от волнения Ксани.
     - Ксения!  Милая!  Что  такое?  Что с вами? Вы почти раздеты!.. Ах, что
это?  -  внезапно  увидев  пестрые  и  белые  куски  в траве, произнесла она
смущенно. - В чем же дело, наконец?
     - Она...  она...  я... я... нищей меня назвала, нищей... - могла только
выговорить  Ксаня,  указывая  на  лежавшую  на  земле  Василису.  -  Как она
смеет?..  Уйду...  уйду!..  Я  не хочу больше... Я вольная... я лесная... Не
хочу я... Не нищая я! Нет!
     - Милая!  Успокойтесь...  Царевна  моя  лесная!  Черноокая фея моя! Мне
доверьтесь...  Одной  мне...  Ксения!..  Голубушка!..  Не слушайте ее... Она
злая,  завистливая,  нехорошая...  Я с вами... Успокойтесь, милая... А вы, -
тут  графинюшка  быстро  повернулась  к все еще лежавшей на траве Василисе и
проговорила  строгим,  надменным  и  повелительным голосом: - а вас, если вы
еще  раз обидите Ксаню, я попрошу маму выгнать вон... Да... выгнать!.. Ксаня
моя  подруга...  Зазнались  вы  очень.  Не  сметь  больше  оскорблять лесную
барышню! Слышите!
     И,  гордо поведя плечиками, она обняла Ксаню и быстро направилась с ней
из чащи кустов.
     Василиса  так  и  замерла  на месте в своей странной позе, глупо выпуча
глаза.  Она  тяжело  дышала  и утирала обильно струившийся пот с лица... Так
пролежала  она  несколько  минут, но вдруг вскочила на ноги, как ошпаренная,
вся красная, униженная, злая.
     - Меня  выгнать? Меня? Да нешто можно это? Двадцать лет верой и правдой
служила,  и  вдруг  так-то!..  И  из-за кого?! Из-за нищей девчонки... Из-за
лесовички,  колдовского  отродья!..  Меня  вон?  Меня - верную слугу?.. Нет,
матушка  Наталья  Денисовна,  не  бывать этому... Молода больно, сударыня...
Крылышки  еще  не отрастила, чтобы верными отцовскими слугами распоряжаться!
Как  же!  Откажут! Сейчас! Держи карман шире!.. А тебя, лесовичка непутевая,
тебя уже я знаю, как уважу, милушка! Будешь меня помнить, некрещеная душа!
     И  грозя  своим  объемистым кулаком в пространство, Василиса Матвеевна,
охая и кряхтя, стала выбираться из цепких кустов малинника.


                                  Глава IX

                        Пытка. Близнецы. Урок танцев

     Утро.   Солнце   палит  немилосердно.  В  огромной  комнате  с  большим
венецианским  окном,  носящей  громкое  название "студии" или художественной
мастерской  графини,  у  мольберта,  с палитрой и кистями в руке, сидит сама
графиня  Мария  Владимировна.  Перед  ней,  на  растянутом в рамках полотне,
изображение  чего-то  пестрого,  хаотического.  В  отдалении, на деревянных,
наскоро  сколоченных  мостках, забросанных всевозможным ярким тряпьем, стоит
ее модель.
     Это Ксаня.
     На  ней  накинуты  пестрые,  яркие  тряпки и цветы. Целый каскад цветов
струится  со смуглых, обнаженных плеч, с черных, как вороново крыло, кудрей,
с груди и шеи.
     Но  лицо  Ксани  не  соответствует  ее  ликующему, праздничному наряду.
"Лесовичка" дышит бурно и тяжело. Она устала.
     Вот  уже  около  месяца  мучает  ее  каждое  утро  графиня, рисуя с нее
картину,  которая  никак не может вылиться на полотне с достаточной ясностью
и  правдивостью. Графиня сердится и винит во всем Ксаню. Ксаня виновата - не
умеет  "позировать",  не  умеет  спокойно простоять полчаса, не двигаясь, не
шевелясь.
     Очевидно,  время  увлечения  графини  прелестной  дикаркой  приходило к
концу.
     Нужно  сказать,  что  графиня  увлекалась  всегда чем-нибудь горячо, но
недолго.  У  графини  Марии  Владимировны  вошло  точно в привычку постоянно
обожать  что-либо,  восхищаться  чем-нибудь.  Вне  этого  восхищения не было
смысла  жизни  для  графини. Когда дела графа пошатнулись настолько, что вся
графская  семья  должна была перекочевать из Петербурга в эту лесную трущобу
-  как  называла  графиня  родовое  имение мужа, - она пристрастилась прежде
всего  к  розам.  Несмотря  на  пошатнувшиеся  дела,  граф  все-таки обладал
достаточными  средствами,  чтобы  жить в своей усадьбе широко, тратить на ее
украшение.  И  целый  цветник роз окружил старый ветхий дом забытой усадьбы.
По  требованию  графини  выписали нарочно садовника и с какой-то материнской
нежностью  стали  выводить прелестные цветы. Пышные, они протягивали ласково
встречным  свои  головки и наполняли медвяным запахом и старый сад, и старый
дом,  и  окрестные  поля.  Но  вскоре розы надоели графине и были забыты. Их
сменила  живопись.  Графиня  вдруг  почувствовала  в  себе  священный  огонь
искусства,  разом запылавший в недрах ее души. Когда-то, в детстве, она, как
и  многие  другие  девушки  из аристократических домов, училась живописи, но
потом  бросила  ею  заниматься.  В деревне, от скуки, она опять принялась за
кисть  и  палитру,  сначала  очень горячо и усердно; но мало-помалу живопись
стала  надоедать графине. Она объяснила это однообразием природы в деревне и
отсутствием  "интересных"  типов.  "Россия  не Италия, - говорила графиня, -
там  каждая девушка так и напрашивается на полотно и там я, конечно, никогда
не  бросила  бы  кисти...  Но здесь? Кого и что писать?" И графиня перестала
даже  заглядывать  в свою "студию". Палитра и кисти лежали заброшены, а сама
графиня  начала  убийственно  скучать  в  своем  затишье, без раутов и балов
столичной жизни.
     И  вдруг  появилась  Ксаня!  Ее  фантастическая  судьба, ее героический
поступок,  ее  возможная  гибель  в руках озверевших крестьян, наконец, сама
внешность   Ксани,   странная,  своеобразная  -  все  это  увлекло  графиню,
обожавшую  всякую  таинственность.  Она  решила  перевести  Ксаню в Розовое,
приблизить  к  себе  "странное  существо",  как выражалась графиня, и кстати
заняться  картиной,  которая  должна  была изображать Ксаню в качестве не то
лесовички, не то лесной феи.
     Это  решение  привело  особенно в восторг молодую графинюшку Нату, Граф
охотно  дал  свое  согласие.  Тогда  позвали  из сторожки Норова и стали его
уговаривать  оставить  Ксаню  в графском доме. Уговаривать пришлось недолго.
Лесник  был  очень  рад,  что  может  сдать кому-нибудь девочку, которая уже
давно была для него обузой и которую он терпеть не мог.
     - Скажите,  Норов,  -  спросила  в  заключение  графиня, - вы не имеете
никаких сведений о матери этой девочки?
     Норов как-то странно замялся, заморгал глазами и ответил:
     - Нет,  не  имею...  И  даже  не  знаю,  где  она... Уехала... оставила
ребенка...  Пока  жена  жива  была,  она  писала  из разных городов... потом
совсем перестала...
     - Верно,  умерла,  -  заметила  графиня.  -  Не  может  быть, чтобы она
оставила ребенка на произвол судьбы...
     - Да,  верно,  умерла,  - подтвердил, опустив вниз голову, едва слышным
голосом Норов и, не попрощавшись даже с Ксаней, ушел.
     В  тот  же день, по желанию молодой графинюшки, в комнате графини Наты,
рядом  с  красивой  кроватью самой Наты, поставили узенькую постель. И Ксаня
поселилась  в  прелестном  будуаре  Наталии  Хвалынской, пригревшей ее своей
лаской  с  первого  дня.  Она  да  старая  Жюли,  худая  и  суровая  на  вид
француженка-компаньонка  Наты,  чуть ли не единственные искренно привязались
к  Ксане. Что касается до остальных членов графского семейства, то последние
или  смотрели на красавицу-лесовичку как на забавного зверька, как графиня и
ее  муж,  или  откровенно  ненавидели  ее, как Василиса Матвеевна, как Наль,
Вера  и  как  прислуга,  с затаенной ненавистью прислуживавшая по приказанию
графини лесной барышне.
     Впрочем,  графиня  недолго  увлекалась  новой  игрушкой.  Ее капризная,
вечно  ищущая  чего-то  нового  натура  не  могла останавливаться подолгу на
привязанности  к  лесовичке. Ксаня очень скоро начала надоедать ей. Она была
слишком  дика,  невоздержна, неблагодарна. Несмотря ни на какие ласки, ни на
какие  подарки, "лесовичка" ни разу не приласкалась к своей благодетельнице,
ни разу не благодарила ее.
     - Камень  какой-то,  не  девочка,  -  говорила  графиня. - Нет в ней ни
души,  ни  сердца...  И  притом  скрытная... Ничего от нее не узнаешь... Ох,
правду говорит Василиса, ошиблись мы в ней!..
     Скрытная  по  отношению  к  графине,  Ксаня  с другими была просто-таки
груба  -  и с обоими детьми, и с их нянькой, и со всеми, кроме графини Наты,
на которую "сам зверь не мог бы заворчать", по мнению Василисы Матвеевны.
     Графиня  давно  бы прогнала из усадьбы надоевшую всем Ксаню, если бы не
то,   что  ее  так  любит  Ната.  Хрупкая,  болезненная,  слабая  графинюшка
удивительно  привязалась  к  лесовичке,  хотя  та относится к ней совершенно
равнодушно  и  не  отвечает  на  ее  ласки.  Но  Ната в восторге от Ксани, и
разлучить  их  -  это  значило  бы  нанести бедной Нате ужасный удар. Нечего
делать,  приходится  терпеть  и...  даже скрывать свою ненависть к надоевшей
лесной упрямице.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Утро.  Ярко  жжет  июльское  солнце.  Точно  перед  концом  своим жжет.
Чувствуешь  словно,  что  август  скоро.  Конец  золотому пиру лета. Конец к
самому лету.
     Графиня  за  мольбертом. Ксаня на подставке. Она "позирует". Лицо у нее
бледное,  унылое.  Глаза напухли. Жарко ей, томительно скучно. Вот бы, то ли
дело,  в  лес,  в  зеленое  царство,  в тень, в прохладу... Она задумалась и
мысленно  ушла от этой комнаты с огромным венецианским окном. Ушла от жизни.
Отчего  ей  так  худо теперь? Графиня неласкова, дети преследуют, смеются, а
Василиса,  как  кошка,  так  и  норовит  когтями зацарапать. Язык у нее хуже
когтей.  Злой  язык.  И  зачем не отпускают ее, Ксаню, в лес, когда не любят
ее,  даже  ненавидят?..  Одна  Ната  добра...  Да  что Ната: какая она Ксане
подруга?..  Для  Наты  она, Ксаня, просто живая игрушка, которую она бросит,
когда  соберется  опять  в заморские страны... У Наты злой затаенный недуг в
груди,  в  легких. Ната - чахоточная. Она может жить только при солнце, пока
жарко,  тепло...  Без  жары  зачахнет.  Чуть  дождик  - хватается за грудь и
кашляет,  кашляет.  И  в  августе  - это уже решено - Ната опять уедет на юг
Франции  на  целую  зиму.  И  тогда ей, Ксане, не житье в графском доме, ибо
некому будет за нее заступаться. Ах! в лес бы уйти скорее, в лес!
     Задумалась глубоко Ксаня...
     Пред  глазами  пышная,  зеленая  картина...  Глушь, лес, сумерки теней