телей, мать Манефа, сама
отличавшаяся  строгостью  нрава  и  суровостью, решила, что невелика заслуга
спасать  самой  свою душу, запершись в четырех стенах обители, а что гораздо
угоднее Богу спасать и других.
     И  вот,  преследуя  эту  цель, мать Манефа открыла пансион для девочек,
нуждающихся  в  особенно  строгом духовном уходе, или почему-либо не имеющих
возможности  получить  дома  соответственное  воспитание, которое, по мнению
матери  Манефы,  не  могли  дать  никакие институты, гимназии и другие, тому
подобные учебные заведения.
     Открывая  свой пансион, мать Манефа была твердо убеждена, что ее дело -
угодное  Богу  и  что родителей, которые пожелают доверить ей своих дочерей,
будет  много-много.  Но  она  уже  вперед  твердо  решила  ограничить  прием
двенадцатью воспитанницами по числу двенадцати апостолов.
     Подруга  молодости  матери Манефы, монахиня одной с ней обители, сестра
Агния,  добровольно  предложила  ей  себя  в  помощницы;  жившая же в том же
городе  княгиня,  жена  одного  из  важных  сановников,  приняла  деятельное
участие  в устройстве задуманного Манефой духовного пансиона и взяла на себя
обязанности    попечительницы    "монастырок",    как   прозвали   Манефиных
воспитанниц.
     Большинство  "монастырок"  принадлежало к числу таких девочек, которые,
по   мнению   их  родителей  или  опекунов,  нуждались  в  особенно  строгом
воспитании,  и  пансион матери Манефы считался для них как бы исправительным
заведением.  Но  были  в  пансионе  и  хорошие,  добрые, прилежные и смирные
воспитанницы,  родители  которых  находили  систему воспитания матери Манефы
вообще  образцовой.  Были, наконец, и круглые сироты, которым пансион должен
был заменять родительский дом.
     Жизнь  "монастырок"  включалась  в строго определенные рамки, напоминая
собой жизнь настоящих монашек.
     Вставали   в  6  часов  утра  и  спешили  к  ранней  обедне,  где  сами
воспитанницы  пели  на  клиросе.  К  девяти  возвращались, наскоро пили чай,
постный  по  средам  и  пятницам; разбавленный жидким молоком - в другие дни
недели, с неизменным ломтем серого ситного.
     До  двенадцати часов шли уроки. Приходили учителя и учительницы, - в их
числе  особенно  строгий монах Вадим. В полдень после общей молитвы подавали
скромный   монастырский   обед,  состоявший  в  постные  дни  из  водянистой
похлебки,  картофеля,  каши  и  т.п. блюд, в остальные же дни - из рыбных, и
только  по  воскресным  и праздничным дням за столом пансионерок допускались
мясные  блюда.  После обеда воспитанницы гуляли в пансионском саду, тенистом
и  роскошном  в  летнее  время  и  застланном белым саваном снега - в зимнюю
пору.  После  прогулки  опять учились, вплоть до ужина, который добродушная,
толстая  кухарка  Секлетея,  друг  пансионерок,  приготовляла  к шести часам
вечера.  В девятом часу, после длинной и торжественной общей молитвы и чашки
жидкого  чая  с  ситным,  день  в  пансионе заканчивался, и девочки ложились
спать на своих узких, неудобных и жестких постелях.
     Жесткие  с  тощими  матрацами постели, еда впроголодь и частые молитвы,
по  мнению  матери  Манефы,  как  нельзя лучше способствовали "спасению душ"
вверенных   ей   девочек,   большинство   которых   нуждалось   будто  бы  в
"наставлении".
     По  мрачным, неприветливым комнатам пансиона бродили, как тени, черные,
скромные  фигурки  монастырок,  в  белых  косыночках  и  тиковых передниках.
Из-под  косынок  выглядывали  юные,  но  уже  изможденные,  как у заправских
монахинь,  личики,  худенькие  личики  с  недетски затаенной думой в глазах.
Правда,  бывали и исключения. Звонко раскатывался порой под сводами пансиона
серебристый  смех  Катюши  Играновой,  но  другие девочки тотчас же начинали
шикать на нее:
     - Что ты! Что ты! Мать Манефа услышит!
     И смолкала, хоть ненадолго, а все же смолкала резвая девочка.
     Все,  что  сколько-нибудь  напоминало  светскую  жизнь, все старательно
преследовалось в монастырском пансионе.
     Иностранные  языки,  танцы и светское пение - все это было исключено из
программы  училища матери Манефы. Зато клиросное и церковное пение изучалось
вовсю.  Закон  Божий, катехизис, богословие, история церкви, церковное пение
составляли   главные  предметы.  Остальное,  как-то  математика,  география,
история  -  считалось второстепенным. В свободные часы воспитанницам, в виде
развлечения,    давали    читать    жития    святых   и   несколько   книжек
духовно-нравственного  содержания,  в  которых  рукой  самой  матери  Манефы
вычеркивались  некоторые  места,  признанные  строгой  монахиней почему-либо
"неудобными" для ее воспитанниц.
     Открывая  свой  духовный  пансион,  мать  Манефа втайне преследовала не
одну  только  воспитательную  цель;  ее  страстным  желанием  было как можно
большее  число  пансионерок  отдать  в  свою родную обитель и представить на
служение Богу возможно более юных инокинь.
     И мать Манефа, казалось, жила и существовала этой ее заветной мечтой.


                                  Глава II

                     История с курицей. Уленька. Сатана

     Одиннадцать  девочек  по-прежнему  с  неподражаемым искусством выводили
покаянный   псалом.   Скупое   зимнее   ноябрьское   солнце,  прорезав  тучу
кружившихся  за  окном  снежинок,  заглянуло  в  классную.  Одиннадцать юных
пансионерок,  склонив  черненькие,  белокурые  и  русые  головки  под белыми
косынками,  тщательно  выводили  тонкими, нежными голосами мрачные и грозные
слова молитвы.
     Игранова,  Косолапова  и  Дар  стояли,  как  отвергнутые,  в стороне от
прочих.  Бледный  луч  солнца скользнул по белокурой головке Дар и шаловливо
позолотил  ее.  Хорошенькая  "змейка"  подняла  свои  зеленые глазки. Черная
Манефа   мраморным  изваянием  стояла  перед  ней,  чуть  заметно  перебирая
кипарисовые четки иссохшими пальцами.
     Но вот окончился псалом.
     Красавица Лариса Ливанская, управлявшая хором, встала первая с колен.
     - Матушка,  что  изволите еще приказать? - несмело прозвучал ее низкий,
красивый голос.
     - Ага, кончили?!
     И  Манефа  быстрее затеребила четки, двигая сухими и желтыми, как воск,
пальцами.
     - Вы  кончили?..  А я начинаю! - как-то значительно и зловеще проронила
она.  -  Сестра  Агния,  расскажите  все,  как было дело! - обратилась она к
своей помощнице.
     Сестра   Агния,  маленькая,  худенькая,  длинноносая  старая  дева,  за
жалящий  и  колкий  язык  прозванная  пансионерками  "скорпионша", выступила
вперед и заговорила быстро, торопясь и захлебываясь:
     - Да  как  же,  матушка,  сами  посудите: иду это я по коридору намедни
мимо  кухни  и  вдруг  - запах жареного масла и словно курицы мне почудился.
Это  в  посту-то!..  Вхожу.  "Ты что, Секлетея, жаришь?"... А она как в ноги
бух!  "Не погубите, сестрица, не выдайте. Согрешила, что поделаешь?" Ну, тут
я  в  класс  отправилась и заявляю, что Секлетею-де вон надо, потому что она
грех  на всю школу накликала, в посту оскоромилась, себе на погибель, нам на
соблазн.  Иду,  говорю,  донести  матушке.  А  они, вот эти негодницы, - тут
сестра  Агния  ехидно  скосила  глаза  на  трех  "преступниц",  -  Игранову,
Косолапову  и  Дар,  -  а  они  тут и покаялись: "Мы, сестрица, виноваты, не
гоните  Секлетею,  мы  за курой ее посылали, проголодались, она ни при чем".
Так-таки и отчеканили негодницы! Стыда в них нет!
     И сказав это, сестра Агния укоризненно закачала своей головой.
     Затихло в классе.
     Гробовая тишина водворилась в нем.
     Затем,  среди  мертвого молчания, прозвучал звонкий и серебристый голос
Кати Играновой:
     - Матушка!  Не  гневайтесь...  Не скрываемся мы... Мочи не было, поесть
захотелось, ну и послали за курицей...
     - А...    а...    послали!..    Есть    захотелось!..    -    протянула
начальница-монахиня,  отчеканивая  каждое  слово  по  слогам, и стремительно
приблизилась,  волоча  свой длинный черный шлейф по полу, к Катюше, схватила
ее за плечи и грозно добавила, сдвигая брови:
     - Во  прах,  негодница! Земные поклоны отбивать! Слышите, что выдумала!
Голодно  ей!  Да зачем ты здесь?.. Ради того, чтобы плоть свою тешить, мамон
яствами  всякими  набивать или ради спасения вечного?.. Ради радости и утехи
духовной!..  Замаливай  грех  свой,  негодница!..  Чела от земли не вздымай!
Слыхала?  А  вы,  все  другие,  за  то,  что  не удержали от греха смрадного
подругу,  тоже  кайтесь.  По  тридцати  земных  поклонов на каждую и с колен
вплоть  до  ужина  не вставать, грешницы, утешительницы дьявола, приспешницы
суеты мирской!
     И костлявый палец Манефы снова затрепетал в воздухе.
     Снова одиннадцать девочек, как по команде, опустились на колени.
     Черная,  величественная,  похожая на птицу, монахиня, не покидая своего
грозного  вида,  поплыла  из  классной.  За нею, мягко шурша по полу, поплыл
длинный  черный  шлейф  ее  платья.  За  шлейфом  мелкими шажками засеменила
Агния.
     Опять тишина воцарилась в классной.
     Одиннадцать  девочек  стояли  на  коленях,  покорно склонив головки, со
скрещенными на груди руками.
     Стало  темнеть.  Редкое  осеннее  солнце  скрылось,  и  сумерки окутали
мало-помалу  угрюмую  сводчатую классную. Из соседней комнаты доносился звон
тарелок и лязг вилок и ножей.
     - Ужин  накрывают,  -  среди полной тишины прозвучал голос Играновой, и
ее   черненькая  головка  смело  вскинулась  на  худеньких  плечах.  -  Врет
скорпионша.  Небось,  не  она  на  курицу  наткнулась, а эта галка-фискалка,
Уленька,  ей  опять  на  хвосте  сплетню  принесла.  Уж  подожди  у меня ты,
Уленька!
     - Тс!  Тс!  Катюша!  Что  ты!  Безумная! Мы на "покаянии", а ей хоть бы
что! В голос кричит! Да что ты, рехнулась, милая?
     И   Инна   Кесарева,   странная,   милая   девочка,   лет  14,  дернула
расшумевшуюся Катю за ее черную ряску.
     Инна  Кесарева была вся седая вследствие перенесенного в детстве ужаса,
о  котором  не  любила  говорить.  Ее серебряная головка, недетски серьезное
личико  и  грустный,  странный,  в  самое себя ушедший взгляд производили на
окружающих  жалкое  впечатление. Подруги любили Инну, прозвали ее "маркизой"
за  серебряную, несмотря на юность, головку и нежно заботились о ней. Чуткие
детские  сердца  как бы желали вознаградить своею дружбою и заботами Инну за
тяжелую  драму,  пережитую  ею  в  детстве.  И  она своей серьезностью имела
большое влияние на класс.
     - Тише,  тише,  Катюша!  Неровен  час,  услышит Уленька и опять донесет
матушке, - еще раз предупредила она Катю.
     - А  пусть  ее  доносит!  -  беззаботно  тряхнув  черненькой,  кудрявой
головкой, произнесла та. - Пусть доносит!
     - Катя! Катя! - послышалось со всех сторон.
     - Что  Катя? Родилась Катей и умру Катей! - внезапно вскакивая с колен,
закричала  Игранова,  и  ее  живые,  черные, как коринки, глаза заблестели и
заискрились  разом. - Довольно нам терпеть от галки-сплетницы! Пора проучить
ее... Все на длинном хвосте матушке носит...
     - Ты   проучишь,  что  ли?  -  И  высокая  черноволосая  Юлия  Мирская,
некрасивая  девочка, лет 16, надменная, гордая, нелюбимая никем за ее дружбу
с   тою   же   злополучной  Уленькой,  злобно  взглянула  на  расходившегося
"мальчишку", т.е. Катю Игранову.
     - Вы,  Мирская,  молчали  бы  и  свой  длинный  нос  не  совали куда не
следует!  -  резко  ответила  Игранова.  -  Вы  девушка-чернявка  при царице
Уленьке и вам с нами о ней говорить не приходится.
     Чернявка   сделала   гримасу,  обезобразившую  вконец  ее  и  без  того
некрасивое лицо.
     - Допрыгаешься ты когда-нибудь, Игранова! - процедила она сквозь зубы.
     - И правда допрыгаешься, Катя... Молчи!
     И красавица "королева" метнула на шалунью свои прелестные глаза.
     - Ради  вас,  Ларенька, ради вас, королева моя, будет молчать Игранова!
- произнесла порывисто-захватывающим голосом Катя.
     Она  давно  и нежно боготворила Ларису. Пылкую, впечатлительную девочку
прежде  всего  поражала  и очаровывала красота Ливанской. Ларенька Ливанская
казалась  ей  каким-то  неземным  существом.  Ее  дивные золотые, как у феи,
волосы,  ее  плавная  поступь  и белые, удивительной красоты, руки, ее не то
молчащие   о   чем-то   неведомом  другим,  не  то  над  кем-то  таинственно
подсмеивающиеся,  полупечальные  глаза  - все это резко отличалось от прочих
монастырских  пансионерок.  И  не  одна  только  Игранова преклонялась перед
"королевой".  На  Ларису  смотрели  как-то  особенно все вообще воспитанницы
матери  Манефы.  Ею  интересовались.  О  ней говорили. Ей подражали в манере
говорить,  кланяться,  носить волосы, косынку. Ее совета слушались. Ее голос
имел заметное значение среди "монастырок".
     Но  горячее  и восторженное поклонение Играновой, отчаяннейшей и смелой
до  дерзости девочки, особенно приятно тешило красавицу Ларису. Золотокудрая
королева  относилась  с  чуть  заметной  насмешливой  ласковостью к бедовому
"мальчишке", беспрекословно подчиняющемуся ей во всем.
     Катя  притихла,  но  ненадолго.  Через  минуту  глаза  ее уже бегали по
классной,   бросая   насмешливый  взгляд  на  стройные,  тоненькие  фигурки,
отбивавшие земные поклоны.
     - Вот   трусихи-то!  -  захохотала  Катя.  -  Никто  не  видит,  а  они
стараются!   Оставьте!   Бросьте!..   Вместо   того,  чтобы  шишки  на  лбах
наколачивать,  соберемся в кружок да обдумаем хорошенько, что сделать, чтобы
Секлетею  не  прогнали  за  нашу  куру  несчастную,  а то еще, чего доброго,
благодаря этой мерзкой Ульке, вылетит Секле...
     Дружное  "тсс!", вырвавшееся из груди десяти девочек, не дало докончить
Кате ее фразы.
     На пороге класса в надвинувшихся сумерках чернела небольшая фигура.
     - Никак  испугала? Простите меня, грешную, девоньки милые! - сладеньким
голоском протянула вошедшая, отделяясь от дверей.
     Чиркнула  спичка, и через минуту две небольшие стенные лампы, зажженные
худой,     изжелта-смуглой    рукой,    осветили    классную,    одиннадцать
коленопреклоненных фигур и вновь появившуюся двенадцатую.
     Это  была  Уленька,  племянница  матери Манефы, служившая в послушницах
N-ского    монастыря   и   года   полтора   назад   поселившаяся   у   своей
благодетельницы, как она называла мать Манефу.
     Уленька  была "очами" и "ушами" матушки для пансионских услуг. Все, что
ни  видела и ни слышала среди пансионерок Уленька, все она доносила ей. Зато
девочки  платили  самою чистосердечною ненавистью послушнице, за исключением
одной только длинноносой Юлии Мирской, дружившей с Уленькой.
     Худенькая,  изжелта-бледная,  с каким-то старообразным и птичьим лицом,
Уленька внушала одной своей внешностью невольное отвращение.
     Уленька  косила с детства, и это еще более подчеркивало безобразие ее и
без  того некрасивого лица. То приторно-слащавая, то ехидно-язвящая, Уленька
вполне  оправдывала  свои  прозвища  "галки-сплетницы"  и  "язвы", данные ей
пансионерками.
     Зажегши  лампы,  она  сложила руки и в скромной, деланно-смиренной позе
остановилась  посреди  классной. Ее лисий носик, словно нюхал по воздуху, ее
рысьи глазки так и бегали по сторонам.
     - Никак  опять  на покаянии, девоньки? - после минутного молчания снова
запела своим приторно-сладеньким голосом Уленька, озираясь во все стороны.
     Девочки  угрюмо  молчали,  уставясь  глазами  в землю, Уленька, манерно
поджимая  губы  и  перебирая  четки,  висевшие  на  ее  впалой  груди, снова
заговорила:
     - И  за  что  это  вас  опять-то?  Кажись,  ничего не напроказили... А?
Девоньки?..  Ну,  да  матушка  наша  знает, за что казнить, за что миловать.
Кайтесь,   девоньки,  кайтесь,  милые!  Умерщвляйте  свою  плоть,  девоньки,
епитимиею... Святое это дело... Сам Господь наш Иисус Христос вел...
     Она не договорила.
     Невысокая,   сероглазая   девочка,   с   каким-то   необычайно  прямым,
лучившимся  взором,  стремительно  вскочила  с колен, в два прыжка очутилась
подле  Уленьки  и,  грубо  схватив ее резким движением за руку, взволнованно
бросила ей в самое лицо:
     - Подло  притворяться! Подло лгать и наушничать! Ты донесла на "наших",
на  Секлетею...  Из-за  тебя  наказаны!..  Убирайся  отсюда!.. Вон убирайся,
гадкая сплетница!.. Язва! Переносчица! Лгунья!
     Серые  глаза  девочки  запрыгали  от  возбуждения.  Лицо побледнело под
белой косынкой.
     Уленька  отшатнулась.  Ее  раскосые  глазки  сердито  впились  в  глаза
бледной девочки.
     - Оленька  Линсарова,  неправду  вы  говорите,  девонька!  -  с  трудом
подавляя в себе порыв злобы, запела Уленька, - неправду вы говорите, де...
     - Лжешь!  Ольга всегда одну правду говорит... Она честная! Неподкупная!
-  вырвалось  из  груди  Играновой,  и в ту же минуту "мальчишка" с каким-то
лихим  задором  подскочила  к  Уленьке и встала подле бледной Ольги в боевую
позу.
     Уленька растерялась.
     - Господь   Иисус   Христос   прежде   всего   не   велел  клеветать  и
сплетничать...
     Едва  она  это  сказала,  как  высокая,  темноглазая  Лариса, не спеша,
плавным и красивым движением поднялась с колен.
     За ней поднялись и все остальные.
     Белокуренькая,   голубоглазая,   хрупкая  Раечка  Соболева,  прелестный
болезненный  и робкий двенадцатилетний ребенок, самая маленькая и слабенькая
из всех пансионерок, жалась к Ларисе.
     - Довольно,  Уленька!  Довольно!  -  произнесла  повелительным  голосом
Лариса.
     - Довольно! Да, довольно! - повторили за ней все остальные девочки.
     Сдержанный  ропот злобы и негодования пронесся по классной. Ненавистная
Уленька своим притворством переполнила, казалось, чашу общего терпения.
     Красавица  Лариса,  чуть усмехаясь своими алыми губками, малиновый цвет
которых  не  смела  стереть  даже  скудная постная пансионская пища, вперила
глазки  в  Уленьку.  Остальные,  не  моргая,  тоже  впились  в  нее. Уленька
поежилась. Ее раскосые глазки забегали теперь быстро-быстро.
     - Ларенька...   что   вы?   За   что   на  меня  этак-то,  царевна  моя
распрекрасная?..  И  вы  все  на  меня...  на  смиренную  рабу  матушкину! -
затянула она было плаксивым голо" сом. - За что такая немилость, за что?
     - Ты  спрашиваешь  за  что?!  -  так  и  вскинулась  на  нее  Игранова,
подскакивая  чуть  ли  не  к  самому  носу  послушницы,  -  а  за то, гадкая
сплетница,  что ты нас твоими мерзкими доносами с ума свела! Убирайся ты вон
отсюда. Фальшивая! Доносчица! Лгунья! Вон! Вон отсюда!
     - Доносчица!   Лгунья!   Вон!   Вон   отсюда!  -  подхватили  остальные
ненавистью звенящие голоса. - Сию же минуту вон!
     Девочки  глухо  шумели.  Растерянная  и  бледная стояла Уленька посреди
классной.
     Ее рысьи глазки метались из стороны в сторону. Губы дрожали.
     Но  вот  она  словно  очнулась,  выпрямилась,  как стрела. Алой краской
залило изжелта-бледные, веснушчатые щеки. Глаза засверкали.
     - Ага!..  Так-то  вы!..  -  разом  сбросив  с  себя  всю свою приторную
слащавость,   зашипела   она,   отчеканивая   каждое  слово,  -  так-то  вы,
смиренницы,  каяльщицы, сестрички Христовы! За все мои заботы, за мою любовь
к  вам,  за  то,  что  забочусь  о  ваших  грешных  душонках  - вы бунтовать
вздумали,   шуметь!..   Обуял  вас,  видно,  дьявол  силою  своей  нечистой,
смутитель   ваш,   господин  ваш...  Рабыни  вы  его  послушные!..  Служанки
верные!..  Сатаны  служанки!  Так-то, негодницы!.. Кому служите? Кого к себе
подпускаете?..  Близок  он,  нечистый  господин  ваш,  окаянный  повелитель,
сатана  ваш...  Идет,  приближается  к вам... Чую его приближение, смрадное,
страшное и греховное... Чую! Чую!
     Голос  Уленьки  становился  все громче и громче. Раскосые глаза горели,
как  факелы.  Лицо  мертвенно-бледное подергивалось судорогой. При последних
словах она грозно подняла худой бледный палец кверху и застыла в этой позе.
     В  ней  было  что-то  жуткое  в эту минуту. Какой-то сверхъестественный
ужас  окружал  ее.  Этот