нами.
     - Куда   ты  несешь  вещи,  тетя  Китти?  -  спрашивает  он,  когда  я,
нагроможденная узлами, спускаюсь с лестницы.
     - Вот  к  портнихе  несу...  переделать  надо  твоей  маме  и  мне наши
наряды... - лепечу я и багрово краснею.
     Его ясные глазенки уже впились в меня.
     - Зачем  ты  говоришь  неправду,  тетя  Китти?  Ты  идешь  на  толкучку
продавать  вещи,  потому  что  нам нечего кушать. Я слышал, как мама плакала
ночью...
     Бедный ребенок! Рано же пришлось тебе познакомиться с правдой жизни!
     Я судорожно обнимаю его, целую и стремглав выбегаю на улицу.
     На  рынке  народ,  пестрая  толпа,  навесы,  лавчонки с товарами. Говор
обывателей,  крики  торговцев,  споры  и  брань - все смешалось. В ближайшем
ларьке  сидит  старьевщица.  К  ней  я несу мои вещи. Она долго, старательно
разглядывает  их, переворачивает из стороны в сторону, чуть ли не обнюхивает
каждую  тряпку.  Ее  длинный  нос, ее хищные глаза и худые, костлявые руки -
все  выражает  алчность.  И  вот,  после  получасового  осмотра она изрекает
дребезжащим, как несмазанная телега, голосом:
     - Пять рублей!
     - Как  пять  рублей!  Но  ведь здесь пятьдесят рублей одного товара, не
считая работы!
     - Так  и  убирайтесь  вон  с вашим товаром! - кричит она и грубо пихает
вещи обратно в саквояж.
     Как  в  вихре  переносится  моя  мысль  в  тесную  мансарду: несчастная
Зиночка, голодные дети и ни капли молока на завтра.
     - Давайте  5  рублей,  все равно, - глухо выговариваю я, потому что мое
горло сжимается тисками, - да вот еще и саквояж возьмите.
     - Полтинник за саквояж и ни копейки больше.
     - Хорошо, - говорю я и невольно сжимаю губы.
     Тут  же  на  толкучке  я  покупаю мясо и овощи и спешу домой. В сердце,
несмотря ни на что, царит радость.
     Слава   Богу,   дети   не   останутся   голодными   более   или   менее
продолжительное время!


                                                            Мая... 190... г.

     Неужели  я  не  писала  почти целый месяц? Ах, какой это был месяц! Что
только мы не перенесли в продолжение его!
     Вырученных  денег хватило ненадолго. Надо было измышлять новые получки.
За  платьями  я  снесла на толкучку белье, за бельем - пальто и шляпы. У нас
осталось  лишь  по  одной смене белья и по одному носильному костюму... Зато
дети сыты, они не испытывают нужды.
     - Работать, работать надо... - повторяли мы ежедневно, я и Зиночка.
     Но где найти работу, откуда?
     Хозяйка,  ее  муж  и  сыновья  подозрительно  косятся  на  нас. Я слышу
нелестные отзывы о нашей благонадежности.
     Я  просила  несколько  раз  хозяйку рекомендовать меня в поденщицы. Она
только презрительно смеется:
     - Куда уж вам! Белоручки вы! Сидите уж дома.
     Хорошо  ей  говорить  это.  Но  кто  же  прокормит  Зиночку и детей? Не
Зиночке  же  работать! Она барышня, вдова офицера. А я? Кто я? Я просто дитя
леса, умевшее справлять самую черную работу в доме лесничего.


                                                            Мая... 190... г.

     Последние  гроши  вышли. Не на что не только сварить обеда, но и купить
молока.  Мне  удалося  лишь  достать  в ближайшей лавочке весового хлеба для
детей.
     Зека  ничего  не  понимает,  по-прежнему  смеется,  звонко  и весело, и
иногда просит пряничка у меня и Зины...
     Валя  молчит,  только  личико  его серьезнее и печальнее обыкновенного.
Смотрит  жалкими  глазенками  на мать и крепится, чтобы не заплакать. Иногда
подойдет  ко  мне,  уткнется  курчавой  головенкой  в колени, как котенок, и
молчит.
     Какая пытка, это молчание голодного ребенка, какая мука!


                                                           Июня... 190... г.

     На улице лето, душно и жарко. Вся природа тихо и ласково ликует.
     У нас в мансарде ужас.
     Дети напомнили о голоде; первый - Зека.
     - Мама, дай хлебца... Я кушать хочу... - попросил он.
     Валя бросился к брату.
     - Постой, Зечка, рано обедать!
     - Но я кушать хочу! - настаивал ребенок.
     Зиночка забилась в угол и беззвучно рыдает.
     Боже  мой,  как  вынести  эту  пытку!  И все из-за меня! Я одна во всем
виновата.  Ради  меня  ведь  уехали  мы  в  это  захолустье.  Не  убеги я от
преследования  Манефы  -  они  остались  бы  на  виду  их друзей, которые не
допустили бы их голодной смерти...
     А теперь...
     Неужели  непоправимо  содеянное  мною?..  Нет,  нет,  вздор!..  Еще  не
поздно, еще можно поправить.
     Я   беру  перо  и  пишу  Мише  Колюзину,  в  каком  мы  положении,  что
переживаем.  Пишу  на  клочке бумаги, без марки. Молю сделать подписку среди
артистов  в театре и прислать нам сколько-нибудь денег, потому что мы нищие,
нищие  вполне...  И  это  пишу  я,  гордая  Ксаня! Гордая лесная девочка, не
склонявшая  ни перед кем головы!.. Но я не для себя прошу: для Зеки, Вали...
Несчастные дети!.. Чем виноваты они?
     В  этот  вечер  они  улеглись  спать, поглодав корку черствого хлеба. Я
сумела  выпросить  его  у  хозяйки.  Эта  злая  женщина чуть ли не ежедневно
напоминает  о  том,  что сгонит нас с квартиры, потому что мы уже две недели
не  платим  за нее. Но она сжалилась над детьми и швырнула мне этот черствый
кусок для них...


                                                           Июня... 190... г.

     Утром  я была поражена ужасным видом детей. Их личики стали прозрачны и
худы  до  неузнаваемости.  Глаза  поражали  своей  величиной. Зека заплакал,
прося кушать.
     - Крошечку, мамочка... одну только крошечку хлебца!.. - молил он.
     Этот  слабенький,  вымученный  голосок  рвал  душу. Валя молчал, только
огромные глаза его сверкали.
     Зиночка,  бледная  и  худая,  как  тень,  пошатываясь  подошла ко мне и
прошептала:
     - Я  не  могу...  я  не  могу  выносить больше этого, Ксаня... Уж лучше
умереть всем сразу!..
     Я  тоже  того  мнения,  лучше сразу. Я не железная и муки голода делают
свое дело...
     Дети  немного  кушали вчера, но у меня с Зиночкой двое суток не было во
рту ни куска, ни крошки.
     Как безумная кидаюсь я к хозяйке:
     - Хлеба!.. Ради Бога!.. Хоть кусочек!.. Хоть крошку!..
     Мое  лицо,  должно  быть,  слишком  красноречиво  говорит о том, что мы
переживаем  там,  наверху, в мансарде... Хозяйка бранится и... все-таки дает
краюшку...  Когда  я,  с  жадностью схватив ее, кидаюсь к дверям, она кричит
мне вдогонку:
     - Эй  вы,  дармоедка! Вот работу просили. Есть работа у меня: белье мне
постирайте сегодня... Два гривенника заплачу.
     - Белье?..  Да... да... хорошо... сейчас... сейчас, - в я уже взвиваюсь
по лестнице туда, в мансарду.
     Три  пары  лихорадочно  горящих глаз впиваются в кусок хлеба, который я
держу,  как  редкое сокровище, обеими руками. Я надламываю его... Мои пальцы
дрожат...  Одну  половинку  Вале,  другую Зеке... Зека хватает свою порцию и
лихорадочно  быстро  уписывает  ее... Сухая корка хрустит на его зубенках...
О,  этот  хруст!  Он  выворачивает  всю мою внутренность... Он нестерпим для
моего голодного желудка...
     Валя смотрит на свой кусок, потом переводит глаза на Зиночку, на меня.
     - А  тебе?  А  маме?  Ведь и вы тоже хотите кушать, - лепечет он, и его
крошечные ослабевшие ручонки уже разламывают скудную порцию на три куска.
     - Не  надо! Не надо! Кушай сам... мы потом покушаем... мы сыты! - почти
в  голос  кричу  я,  боясь  разрыдаться  от  голода и жалости в одно и то же
время. Потом кидаюсь к Зиночке.
     - Ты  знаешь,  мне  предложили  работу!..  Потерпи  до вечера, мы будем
сыты! - шепчу я.
     Она только машет рукой и отворачивается в угол...


                                                           Июня... 190... г.

     Солнце  палит  вовсю.  Когда  я  стояла на плоту и мылила белье и потом
споласкивала  его  в  зеленоватой  воде пруда, оно было немилосердно ко мне.
Оно  жгло  мою  голову...  Голова  горела.  Ах, как горела голова!.. Красные
круги  стояли  в  глазах. Все кружилось - и белье, и пруд, и старые ветлы на
берегу.  Мозг  пылал...  Внутренности сжимались от пустоты... Я не ела почти
трое  суток...  Ад,  ад внутри меня... И ад в голове... Не могу больше... Не
могла  дополоскать белье днем под палящими лучами солнца, не могу записать и
теперь  эти строки в мой дневник... Силы падают... Голова ноет все сильнее и
сильнее...  Зато  внутри  все  легче и легче... Я не чувствую голода. Только
язык весь ссохся и трудно ворочается во рту...


                                                           Июня... 190... г.

     Я  лежу.  Голова  болит  нестерпимо.  Зиночка сидит подле меня и кладет
холодные  компрессы... От компрессов не легче... Нет!.. Нет! Мой дневник под
подушкой.  Дневник и карандаш... Когда она отходит от меня к детям, я беру и
записываю...  Зачем? - не знаю сама... Голова раскалывается от боли. Не могу
писать...


                                                           Июня... 190... г.

     Не могу писать...
     О Боже! Боже!
     В  глазах  какие-то  круги, все тело ноет, рука едва держит карандаш, в
ушах - шум, голова точно свинцом налита.
     Что это усталость, голод или смерть?
     Боже, неужели смерть?..


                                                           Июня... 190... г.

     Как долго я болела - не знаю...
     Сколько  перемен.  Господи,  сколько перемен!.. Но надо рассказать тебе
по  порядку,  все  по  порядку,  мой милый дневник... А я так еще слаба! Так
слаба вследствие болезни.
     Карандаш  в  моих  руках.  Меня  оставили  на  минуту одну. Они пошли в
церковь,  а Зиночка, думая, что я заснула, взяла Валю и Зеку и спустилась во
двор.
     Мой милый дневник, я снова одна с тобою!..
     Как все это случилось?
     А вот как.
     Мне  стало  худо  тогда  на  плоту. Голова раскалывалась от боли... Все
тело  горело  и  ныло. Я едва дотащилась до дома и упала на кровать. Сначала
мне  казалось,  что  это  только  от  усталости  и...  голода. Я успела даже
кое-что  записать  в  дневник.  Но  потом, ночью, началась пытка. Я не могла
заснуть  и  не могла забыться... Холодная тряпка на лбу казалась раскаленным
железом...  Я  кричала от боли, но среди крика минутами я различала бледное,
встревоженное лицо Зиночки, склоненное надо мною.
     - Тебе худо, Ксаня, очень худо?
     Я  не отвечала. Язык плохо ворочался во рту. Губы ссохлись. Сил не было
произнести хоть слово...
     День  поднимался  и  снова  догорал... Ночь спустилась. Зиночка уложила
детей и сама прилегла в ногах моей кровати. Она думала, что я сплю.
     Но  я  не  спала...  Я  слышала, как спустилась ночь, как все затихло в
доме, как улеглись сапожники внизу...
     Смеркалось.  Я  лежала  на  спине с открытыми глазами... Так прошла вся
ночь.
     Вдруг  неожиданно  внизу  скрипнула  калитка...  Послышались  голоса...
Отворилась  хозяйская дверь... Опять голоса. Заскрипели ступени лестницы под
чьими-то  тяжелыми  шагами,  дверь нашей мансарды широко распахнулась, и два
черных призрака вошли в нее.
     Эти два черных призрака были - Уленька и мать Манефа.
     "Это только бред", - подумала я. Но нет - это не был бред.
     "Они"  нашли меня, нашли больную, истерзанную голодом и болезнью. "Они"
сказали,  что  гнев  Божий посетил меня, что я наказана достаточно и что нет
злобы в их душе на меня. Они узнали, где я, и явились.


                                                           Июня... 190... г.

     "Их" опять нет, и я могу писать.
     Они  дали  денег Зиночке, накормили ее детей и, как две добрые сиделки,
стали чередоваться у моей постели.
     Ко мне был позван доктор. Мне заказали лекарства, купили вина...
     Лекарство  и  вино,  а  главное,  доктор,  сделали  свое  дело. Тиф был
захвачен в самом начале. Теперь я буду жить.
     Жить?..
     А стоит ли жить? Что ждет меня, одинокую сироту, в жизни?..
     Да,  теперь  я знаю: впереди ждет меня келья. Мать Манефа твердо решила
это.  И  она,  и  Уленька  целыми  часами  говорят  о том, что тяжелый крест
посетил  меня,  что  я  свернула с истинного пути, уготованного мне Богом, и
что нужно новое искупление, дабы получить отпущение грехов.
     Что ж, они правы!
     Я  вижу  в  том  сама промысел Божий. Не приди они вовремя, Зина и дети
умерли бы с голода... А теперь...
     Да, да!.. Надо каяться и молиться. Это решено. Я иду в монастырь.


                                                           Июня... 190... г.

     Когда  "они"  уходят в церковь, Зиночка садится на мою кровать и плачет
надо мной, как над мертвой. Она не может успокоиться, что я буду монахиней.
     - Ты  так  молода,  Ксаня,  и  должна  отказаться  от жизни, от всех ее
радостей, - лепечет она сквозь слезы.
     - Зиночка, оставь! Оставь!
     Прибегают  Валя  и  Зека. Они очень переменились за эти несколько дней.
Еще бы! Сытная еда что-нибудь да значит!
     Их щечки снова слабо окрасились румянцем, глазки блестят.
     - Тетя  Китти,  -  лепечут  они,  -  мы  поедем  с тобою. "Черные тети"
сказали,  что,  как  только  ты  поправишься они увезут тебя. Правда? Мы все
вместе поедем. Когда? Скоро?
     Я обнимаю их слабыми руками.
     - Голубчики  мои...  Я  одна  уеду...  Черные  тети берут только меня с
собою... Вас им не надо...
     - Злые  черные  тети!  Мы не хотим, мы не позволим, - лепечет Зека в то
время, как Валя молча сжимает кулачки.
     - Черные  тети  спасли  вас  от  голодной смерти, вы не должны забывать
этого,  -  говорю  я наставительно в то время, как мое сердце разрывается от
тоски...
     Что  это  не  отвечает  Миша  Колюзин? Он должен сделать подписку среди
артистов  и  собрать денет в пользу Зиночки, иначе могу ли я спокойно уехать
от них?


                                                           Июль... 190... г.

     Сегодня  я  встала  впервые. Как я прозрачна и худа. Уленька успела мне
сшить  черный  подрясник.  Мать  Манефа  купила  такой  же  платок.  Я стала
неузнаваема:  худая,  бледная,  с  огромными  глазами,  окруженными тенью, с
волосами,  погребенными под неуклюже спущенным платком - я теперь "настоящая
монашка", как говорит Зина...
     Зиночка  не  может  смотреть  на  меня  без  слез.  Дети  льнут  ко мне
беспрерывно.
     Через  неделю  я  уезжаю  с  Манефой  и  Уленькою. Это уже окончательно
решено.


                                                           Июль... 190... г.

     Целое утро мать Манефа читала мне житие Симеона Столпника.
     Я  слушала  ее  монотонный голос и думала свою думу. И вдруг неожиданно
прервала чтение:
     - Матушка!
     Она  вскинула  на  меня свои строгие глаза, однако сдержала свой гнев и
спросила почти ласково:
     - Что тебе, девонька?
     - Матушка!  Я  охотно,  да,  я охотно пойду в монастырь... Схороню свою
молодость  в  келье...  Только...  дайте  возможность Зине пробиться пока...
Дайте  ей  в  долг денег, матушка... Она честная... Она возвратит вам, когда
поправятся  ее  дела...  Дайте  хотя  немного...  на первое время... Тогда я
пойду за вами вполне спокойная...
     Мать  Манефа  долго смотрела на меня, как бы испытывая мою искренность.
Очевидно, глаза мои не лгали.
     - Хорошо,  -  произнесла она холодно, - я оставлю им порядочную сумму в
день отъезда. А теперь слушай далее житие святых.
     - Да, я слушаю, матушка, слушаю. Я теперь спокойна, - ответила я.


                                                           Июля... 190... г.

     Завтра мы уезжаем.
     Утром я ходила в церковь с Уленькой. На обратном пути я ее спросила:
     - Уленька,  почему  вы  отплачиваете  мне  злом  за добро?.. Неужели вы
забыли, что я спасла вашу жизнь когда-то...
     - Что?  Каким  злом?.. Бог знает, чего вы не выдумаете, девонька! - так
и встрепенулась она. - Да неужто я вам зла желаю?..
     - Да!..  Вот разыскивали меня, а теперь помогаете матушке запереть меня
в монастырь...
     - Ксеничка!  Девонька!  Опомнись! Что вы говорите... Это дьявол смущает
вас,  девонька...  Гоните, гоните его! Спасение, радость небесную мы готовим
вам...  Спасти  вас  желаем.  Не  в  миру  бо,  а в чине ангельском обрящете
спасение... - задыхаясь от волнения, говорила она.
     Я  махнула  рукой. Что я могла возразить ей? У нее свои убеждения, свои
взгляды. Она неисправимая фанатичка до мозга костей.
     Бог с нею!
     Чего же волнуюсь я?
     Раз  Зиночкины  дела  устроятся, мне не страшно мое будущее, не страшно
совсем...
     Целый  день  мы  провели  вместе, я, Зиночка, Валя и Зека. Оба мальчика
точно  притихли.  Даже  малютка Зека перестал играть и смеяться и не отходил
от меня. Валя приютился у моих ног.
     Я рассказала им в последний раз сказку-быль про Ксаню-лесовичку.
     Мать  Манефа  и  Уленька ушли в церковь. Теперь они убеждены, что можно
оставить  меня  спокойно.  Они  уверены,  что  я не убегу от них больше. Они
дадут  Зиночке  возможность вздохнуть немного, а я им за это отдаюсь вполне,
пойду в монастырь...
     Монастырь, так монастырь! Моя душа спокойна. Чего же еще мне желать?
     Печально прошел этот вечер.
     Все  легли спать рано... Завтра надо встать с восходом... Поезд отходит
в  7 часов утра. Я тоже ложусь, но едва ли я засну. Ведь завтра решается моя
судьба. Завтра!


                                                      В ту же ночь под утро.

     Мать Манефа и Уленька спят за ширмами.
     В  шесть  часов  их  разбудят. В шесть часов поднимутся все, и начнется
суматоха.  Проснется  Валя  и  недоумевающе откроет свои не детски серьезные
глаза... Свернувшись клубочком, он тихо похрапывает на моей постели...
     Бедняжка,  как  он горько наплакался вчера. - "Ты уезжаешь, тетя Китти!
Ты уезжаешь!"
     Этот  голосок  до  сих  пор  звенит в моих ушах... Да, я уезжаю, милый,
маленький Валя!..


                                                            Пять часов утра.

     Багровое  солнце  встает  на  востоке.  Последнее  солнце моей свободы!
Последний час свободы, последний!
     Моя рука, вооруженная пером, дрожит, когда я пишу эти строки.
     Через  три-четыре  дня  я  уже  не  буду  на  воле.  Через четыре дня я
проснусь в тесной монастырской келейке под звон обительских колоколов...
     Мать  Манефа отвезет меня туда, не заезжая в свой монастырский пансион.
И никогда, никогда я не увижу более свободного вольного старого леса!..
     Никогда! Никогда! Никогда!
     Эта  мысль  приводит  меня  в бешенство исступления... Меня, дочь леса,
лесовичку,  лишают  воли  лесной!  Берут от жизни и замуравливают в каменные
стены ненавистной монашеской кельи!..
     А что... если?..
     Все  спят...  Никто  не  услышит, как я открою дверь и... и уйду, убегу
отсюда...
     О,  я скорее готова стать последней нищей и умереть с голоду где-нибудь
в лесу, нежели... нежели.
     Благая  мысль!  Решено...  ухожу...  ухожу на волю, на свободу... Умрет
свободною Ксаня-лесовичка... Прощай, Зиночка!.. Прощайте, дети!..
     Дети?
     А  они  не умрут с голоду разве, когда я уйду? Мать Манефа разгневается
и  не  поможет  Зине.  Не  поможет ни за что. Подумает, что та в заговоре со
мною  и...  и...  они  погибнут  от  голода  и  нужды,  как  погибали уже до
появления   монахинь.  Нет,  никогда  не  погублю  я  Зиночку  и  ее  детей.
Ксаня-лесовичка,  пусть  тесная келья, пусть тюрьма... Пусть погибаю я одна,
в тоске и одиночестве, но не другие...
     Не другие!..
     Страница дописана.
     Последняя  страница!..  Солнце  заливает мансарду... За ширмой шорох...
Это  проснулась мать Манефа... Сейчас проснутся и все. Перо падает из рук...
Мое сердце трепещет...
     Это последние строки свободной Ксани...
     Последние!..
     Милый дневник, прощай!
     Старый лес, прощай!
     Прощай, свобода, воля, радость жизни, Зиночка, дети, все прощайте!..
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     На этом обрывается дневник Кс