двое детей и никаких
средств  после  мужа...  Очень  грустно, но держать вас в труппе я и мой сын
Поль  не  можем. Вы нам не нужны..." Так и сказала, как отрубила... Господи,
да  за  что  же?  За что? Что я сделала ей? Бедные дети! Бедные Валя и Зека,
что будет с ними!..
     Что она сделала Истоминой? О, этого никто не знал и не знает...
     Дела  театра шли превосходно, и не было никакой необходимости сокращать
труппу.  Если  Зиночка  и не обладала выдающимся талантом, она считалась все
же  очень  полезною и прилежною артисткою и не раз выручала труппу, то играя
за  других,  то  исполняя самые ничтожные роли. И Арбатов очень ценил ее! Не
то   новая   наша   директриса  -  Истомина.  Она  с  первого  же  дня  дала
почувствовать   Зиночке,  что  недовольна  ею.  Но  никто  все-таки  не  мог
предвидеть, что она поступит с ней так жестоко.
     "Не  надо  много унывать. Бог с нею, - подумала я. - Не умрут Зиночка и
ее  дети,  пока  я  служу  в  театре. Но не поступит ли Истомина так же и со
мною?  Нет,  нет,  ведь все в труппе знают, что публика меня любит, что меня
принимают  с  восторгом,  что  я  нужна для успеха театра. Поэтому, хотя - я
знаю  -  Истомина  меня  ненавидит, она все же будет меня терпеть. Ей просто
невыгодно  расстаться  со мною. А моего жалованья вполне хватит на маленькую
семью".
     - Зиночка...  успокойся...  Не  все  еще потеряно, - заметила я. - Мы с
тобой  друзья,  а  помощь друга не может быть помехой. Я же рада работать на
тебя и на твоих детей, как...
     Она  не  дала мне договорить, схватила мои руки и порывисто поднесла их
к губам.
     - Ты ангел, Корали! И Господь вознаградит тебя.


                                                          Марта... 190... г.

     Так вот оно что!
     Как низко, как подло была разыграна вся эта гнусная история!
     О, какая мука, какая пытка!
     Старый лес! Ты чуешь, что они сделали с твоим ребенком, старый лес?!
     Сегодня   суббота,   и  спектакля  не  было,  зато  Истомина  назначила
репетицию  новой  пьесы  "Дикарка", предложенной для постановки еще покойным
Арбатовым.  В  этой  пьесе  Сергей  Сергеевич  назначил  мне  лучшую роль. Я
заранее  работала  над  нею,  заранее обдумывала каждое слово, каждый штрих,
прошла  ее  раз  пять  с моим благодетелем и бесконечно радовалась, когда он
хвалил мою читку, мой тон.
     Когда  я  пришла на репетицию, все были уже в сборе. Недоставало только
старухи  Ликадиевой,  папы-Славина  и Миши. Я вспомнила, что они не заняты в
пьесе, и безотчетная тоска сжала мне сердце.
     - А-а,   госпожа   знаменитость!   -   встретила   меня   Истомина,   и
саркастическая улыбка заиграла на ее крашеных губах.
     Я смутилась. Такое обращение не предвещало добра.
     Истомина  долго и пристально смотрела на меня злыми сощуренными глазами
и   молчала.  Потом,  глядя  все  так  же  на  меня  в  упор,  заговорила  с
расстановкой, отчеканивая каждое слово:
     - Послушайте,  Корали,  я  должна  серьезно  сказать вам, перед тем как
разрешить  вам играть роль, которую поручил вам покойный Арбатов: боюсь, что
вы  не  справитесь  с  нею. Обижать я вас не хочу, но и провала спектакля не
могу   допустить  тоже,  а  поэтому,  прежде  чем  приступить  к  репетиции,
присядьте  сюда  и  прочтите эту роль нам вслух... А мы все прослушаем вас и
решим, можно ли вам играть ее.
     Что это? Экзамен?
     Вся  кровь  бросилась  мне  в  голову.  Я  хотела наговорить грубостей,
дерзко швырнуть моей мучительнице тетрадь в лицо...
     "А  Зиночка и ее дети? - вихрем пронеслось в моих мыслях. - Что будет с
ними,  если  я  уйду  из  труппы!..  Ведь  отныне я единственная поддержка и
кормилица  маленькой  семьи". И подавляя в себе приступ бешенства и гнева, я
храбро  развернула тетрадь и прочла первые фразы. Увы! мой голос дрожал, мое
сердце  сжималось  от незаслуженного оскорбления... Я не могла сразу войти в
роль.  Слишком  много  посторонних  волнений  угнетало  меня,  чтобы я могла
забыть все окружающее и увлечься ролью.
     - Ах,  не  то  это!  Не  то! - услышала я дребезжащий, брезгливый голос
Истоминой.  -  Вы  совсем не то делаете, что надо! - проговорила она, и лицо
ее приняло презрительно-недовольное выражение.
     - Не  мудрено,  -  подхватил  Кущик, - эта роль не может быть исполнена
госпожою  Корали.  На  эту  у нее не хватит ни опытности, ни дарования. Нет,
эта роль точно создана для вас, Маргарита Артемьевна! Для вас одних!
     - Или,  вернее,  вы  созданы  для  нее!  -  любезно  поправил  товарища
Гродов-Радомский.
     О, низкие, низкие льстецы! Так вот чем они задумали доконать меня!
     И  опять  мне  захотелось  швырнуть  в  них  ролью  и  уйти,  но  опять
воспоминание о Зиночке и ее детях вовремя промелькнуло в моих мыслях.
     О, если бы мне забыться!..
     Между тем Истомина сухо произнесла:
     - Прочтите еще одну сцену, Корали.
     И  я  снова  принялась за чтение. Кровь прилила мне в голову, стучала в
виски.  Голос  звенел и рвался. Не глядя, я видела, как несколько пар глаз с
открытой враждою впивались в меня.
     Они  ненавидели меня, эти люди, они завидовали моему успеху, они готовы
были  каждую  минуту  смять,  уничтожить  меня.  И все-таки я решила бросить
вызов.
     Сделав  над  собою невероятное усилие забыться, я разом вообразила себя
действующим  лицом,  продолжала  читать слова моей роли, и порыв вдохновения
неожиданно захватил меня. Мой голос окреп, мои щеки запылали...
     Ни  Истомина,  ни ее приверженцы не существовали для меня в эту минуту.
Экстаз  овладевал  мною  все  больше и больше. Я была, как безумная... Я вся
горела,  как  в  огне,  но  все  же  чувствовала, что читаю превосходно, так
именно, как указывал мне Арбатов.
     - Ха,  ха, ха, ха! - услышала я вдруг над собою зловещий хохот. - Да вы
уморить  нас хотите, душенька! Разве так можно играть эту роль!.. Это чудище
какое-то...  Весь  театр  напугаете...  Публика разбежится со страху... Да и
вообще  я  убедилась,  что  вы  не можете играть ничего, кроме, пожалуй, феи
Раутенделейн  да  Снегурочки,  то  есть  роли,  которые  вам  помог  заучить
Арбатов...   Но   нельзя   же  нам  играть  все  одну  фею  Раутенделейн  да
Снегурочку...  Арбатов  относился  очень  снисходительно к вам, но без этого
учителя  вы никуда не годитесь... Вероятно, вы и сами это сознаете... Вы еще
слишком  неопытны,  дитя  мое...  Вам  надо поучиться... Когда подготовитесь
вполне,  мы  вам дадим дебют на нашей сцене, а пока вам нечего делать у нас,
Корали... и вы можете покинуть нас - вы свободны!
     Мне  показалось  в  первую минуту, что Истомина шутит. Я подняла на нее
глаза.  Ее  лицо  было  бледно. Только два багровых пятна у висков - признак
плохо  скрытого  волнения  -  выдавали ее. Ее торжествующий, злорадный взор,
как  змеиное  жало,  впился  в  меня  с  выражением непримиримой ненависти и
мести.
     Тогда  я  поняла  все.  Злая женщина жестоко мстила мне за недавний мой
успех,  за  мое  торжество,  за  мой  талант, за все, за все разом. Мстила и
наслаждалась  своей  недостойной  местью.  Ни  пощады, ни великодушия от нее
нечего было ждать.
     Моя  голова  горела,  мой  мозг  едва  не отказывался мне служить. Гром
небесный   грянул,   казалось,  и  оглушил  меня...  Точно  грозовая  молния
пронизала  меня насквозь. Я встала. Должно быть, я была очень бледна, потому
что кто-то произнес подле меня нетвердо:
     - Воды бы. Ей, кажется, худо!
     Неимоверным  усилием  воли я заставила себя идти. У выхода со сцены мне
попался  Поль.  Он  был  в  новом  модном пальто и в высоком цилиндре. Увидя
меня,  он  криво  усмехнулся,  взбросил  стеклышко  в глаз и процедил сквозь
зубы:
     - М-lle  Ксения Марко, вас постигла моя участь: удаление с позором. Да?
А  ведь  из-за  вас  и  меня лишили было места... Ха! Что вышло из этого? Вы
очутились  без  заработка,  я же... Я поступаю в труппу на место Арбатова...
Ага!  Что,  взяли?..  Желаю вам всего лучшего! Только вряд ли что-либо будет
лучшее  для  вас  впереди... Я слышал, что наставницы монастырского пансиона
разыскивают  беглую  пансионерку...  и кажется, напали на ее след... Сожалея
вас,  я  даже помог им в этом, послав им письмо. Надеюсь, вы не рассердитесь
за это на меня.
     И,  приподняв  свой  новенький  цилиндр,  он  окинул меня презрительным
взглядом и затем с гордою улыбкою прошел на сцену.
     Я чуть ли не бегом кинулась домой.
     - Все  кончено,  Зиночка,  все  кончено!  Мне  отказали! - произнесла я
глухо,  вбегая  в  маленькую  квартирку, где Долина металась из угла в угол,
поджидая меня.
     - Ксаня! Бедная Ксаня!
     Она  невольно  назвала  меня  моим  настоящим  именем. Мы обнялись, как
сестры, по-родственному, нежно, горячо...
     - Мы нищие теперь... нищие обе и дети тоже! - вырвалось у меня.
     - Стой,   не   все  еще  потеряно...  -  прошептала  она,  -  ступай  к
папе-Славину   и  к  Ликадиевой...  Может  быть,  они  помогут  тебе  и  мне
устроиться  где-нибудь  в  другом  городе,  в другой труппе... Бог милостив,
Ксаня!  Ступай,  ступай!  А  я  позову Мишу, пусть придет, посоветует... Две
головы хорошо, три лучше...
     Она   разом  вернула  мне  надежду.  Ну,  конечно,  к  Ликадиевой  и  к
папе-Мите! Они научат, помогут, устроят... Ведь они верят в меня.


                                                          Марта... 190... г.

     Вот  она  судьба!.. Думали ли мы с Зиночкой сутки тому назад о том, что
все так случится?..
     Я  бросила  вчера  перо с тем, чтобы бежать за помощью к нашим друзьям.
Теперь,  через  полсуток,  открываю  мой  дневник в чужом месте в плохоньком
номере гостиницы крошечного уездного городка.
     Это настоящая дыра этот городок, куда нас забросила судьба.
     Но все, все по порядку.
     Я  вышла  в тот вечер из дому с воскресшей было надеждой в душе. Я чуть
ли не бегом пустилась по направлению того дома, где квартировал Славин.
     На   улицах   стояла   поздняя   весенняя   полумгла.  Фонари  казались
белесоватыми  глазами  в этих синеватых сумерках, еще не перешедших в полную
тьму. Я бежала, мысленно перебирая все, только что случившееся со мною.
     Погруженная  в думы, я вдруг заметила, что две темные фигуры следуют за
мною.  Одна  -  высокая,  другая  -  пониже,  обе мелькающие, как две черные
птицы, по захолустным улицам городка.
     Но  вот  и  дом,  где  жил  папа-Славин,  общий друг и отец арбатовской
труппы. Я, задыхаясь, вбежала в подъезд.
     - Дома   Дмитрий   Павлович?   -   поспешно   спросила   я  малолетнего
казачка-лакея.
     - Только  что  в  театр  отъехали!  - услышала я громом поразивший меня
ответ.
     Но на этот раз мое смятение длилось недолго.
     "К  тете  Лизе!..  К Ликадиевой надо теперь!.." - мысленно заторопила я
себя, как в лихорадке, и, почти выбежав из подъезда, бодро зашагала опять.
     На  повороте  в глухой переулок две черные фигуры неожиданно загородили
мне дорогу.
     - Ксения  Марко!  - услышала я хорошо знакомый мне голос. - Остановись!
Тебе приказываю, остановись!
     И  мать  Манефа  в  сопровождении  Уленьки нежданно-негаданно появились
предо мною.
     Я замерла на месте, впрочем, скорее от недоумения, нежели от испуга.
     Манефа!.. Уленька!.. Они - здесь!
     Минуту  я  стояла,  не  веря  своим  глазам. Мне казалось, что я сплю с
открытыми глазами.
     Бог  знает,  к  чему бы привело мое замешательство, если бы сладенький,
скрипучий  голос  Уленьки  не  затянул  у  меня  над  ухом и окончательно не
разбудил меня:
     - Ай,    и    стыдно    же,    девонька!..    Из   пансиона   бежали!..
Матушку-благодетельницу    сокрушаться    заставили,    беспокоиться,   себя
искавши...  Слушайте,  Ксанечка,  ведь  вы  мне  первый  друг,  девонька моя
миленькая.  Век  не  забуду  вашу милость, как вы меня, рабу недостойную, от
лютой  смерти  спасли  и  с  пожара  вынесли...  И вот что я вам скажу: грех
великий  от  доли иноческой бежать, скрываться... Кому келия уготована, тому
- радость Господня, а вы, девонь...
     Она  не  докончила.  Я  не  дала  ей докончить. Я оттолкнула ее из всей
силы,  потом  рванулась из-под костлявой руки Манефы, впившейся мне в плечо,
и стрелою помчалась от них по узкому переулку.
     В  пять  минут добежала я до дому. В этот поздний час улицы города тихи
и  пустынны.  Ураганом  ворвалась  я к Зиночке, поджидавшей меня, и наскоро,
захлебываясь, сообщила ей всю суть дела.
     - Тебе,  Ксаня,  надо уезжать отсюда!.. Сегодня же, с ночным поездом...
сию  минуту!  -  заволновалась и заторопилась в свою очередь Зиночка, - а то
никто  не  поручится  за то, что они явятся сюда завтра утром и отнимут тебя
от нас, чтобы поместить в монастырь.
     - В  монастырь!  -  эхом  отозвалось  в моей душе, и дрожь пробежала по
всему моему телу.
     Очутиться  теперь  в  монашеской  келье,  теперь, когда я чувствовала и
знала  свою  силу,  свой талант, когда я испытала радость победы над людьми,
над толпою, теперь в монастырь - о, это было бы ужасно!
     Трепет охватил меня всю.
     - Никогда! - почти выкрикнула я в голос. - Никогда! Никогда! Никогда!
     - Тогда   надо   ехать...  Сейчас,  ночью,  непременно,  -  лихорадочно
прошептала Зиночка. - Я иду собираться и будить детей.
     - Как?  Ты?..  Ты  хочешь разве тоже со мною? - проронила я, пораженная
ее словами.
     - Милая  Ксаня,  -  проговорила  она,  подойдя ко мне и крепко сжав мою
руку,  -  когда вчера вечером я очутилась без места с двумя детьми на руках,
что  ты  сказала  мне?  Что ты будешь жить с нами и работать для нас. Теперь
наши  доли  сравнялись.  Мы  обе  нищие,  Ксаня, и обязаны поддерживать друг
друга.
     - Но...  но...  как  же...  этот  дом...  прислуга?..  -  начала я было
несмело.
     - Вздор...  В  этом доме нет ничего моего. Я снимала квартиру с мебелью
и  посудой  от  хозяев. Глаша же - племянница моего хозяина, и, после нашего
отъезда  вернется  в  дом  дяди...  Видишь,  никто  кроме твоих "матушек" не
потеряет от нашего бегства.
     И  на  ходу  чмокнув  меня  в  щеку,  она  бросилась в спальню поспешно
укладывать в дорожный сундук наше платье и белье.
     Что  было  потом  -  я  едва  помню.  Начался какой-то сумбур, какая-то
лихорадка:  открытый  сундук  и  чемоданы,  испуганные личики детей, краткое
объяснение  с  Глашей  о  том,  что Зиночку требуют ее родные, и отъезд или,
вернее, бегство в ясную, сумеречную мартовскую ночь...
     До  той  минуты,  пока  мы  не  устроились  на  жестких  скамьях вагона
третьего  класса  и  не  уложили  на них недоумевающих и пораженных всей это
сутолокой детей, ни я, ни Зиночка не могли вздохнуть спокойно...
     И  только  тогда,  когда локомотив пронзительно свистнул и поезд пополз
вдоль  платформы, мы взглянули друг на друга, и обе, не сговариваясь, в один
голос произнесли: - "Наконец-то!"
     - А  Мише-то,  Мише мы ничего и не сообщили! - вдруг вспомнила Зиночка,
волнуясь.
     - Мы напишем ему с места, когда приедем, - успокоила я ее.
     - А  куда  мы  едем? - поинтересовалась я через минуту. - Ты куда брала
билеты?
     - В  Канск.  Это в восьми часах езды отсюда. Маленькое захолустье, где,
однако,  есть театр. Мне на днях передавали, что там ищут актрис. Условия не
блестящие,  даже  более  чем скромные, но это ничего... Вот мы там устроимся
непременно:  ты  в  качестве  знаменитой  гастролерши Карали, я - в качестве
скромной  актрисы  на  вторые  роли...  А  теперь спать, спать, спать, я так
мучительно  устала,  -  детски капризна произнесла она и тут же уснула подле
своих  сыновей,  прикорнув  на  лавке головою. Мне ничего не оставалось, как
последовать ее примеру.


                                                         Апреля... 190... г.

     Милый  мой  дневник,  как  давно  я  не  беседовала  с тобою! Но что же
делать, если всю эту неделю все мое время прошло в хлопотах.
     Тотчас  по  приезде  в  Канск я отправилась искать комнату. Увы! только
одну  комнату  и  самую  скромную на этот раз... У нас с Зиночкой оставалось
всего  десять рублей денег. Надо было экономить, чтобы этих денег хватило до
тех  пор,  пока  я  и  моя  подруга не устроимся в местной труппе. Я взялась
найти  такую  комнату - и нашла. Она стоила только четыре рубля в месяц. Это
была  полутемная мансарда, вроде чердака, с единственным окном, выходящим на
крышу.  Внизу  жил  сапожник с женою и двумя взрослыми сыновьями, любителями
выпить, о чем свидетельствовали их красные носы.
     Ничего более подходящего я не могла найти по нашим средствам.
     Зиночка пришла в ужас при виде мансарды.
     - Но  ведь это даже не комната, Ксаня, а какая-то конура! - воскликнула
она в отчаянии и залилась слезами.
     - Не  плачь, голубка, это временное помещение... Вот устроимся в театре
и  найдем  другое...  Пока  же  надо  довольствоваться и этим. А детям и тут
будет  хорошо... Теперь весна, скоро лето... Они будут целые дни на дворе...
Чего  же  лучше,  -  и  я  погладила ее по голове, как ребенка. Она и была в
действительности    ребенком,    милым,    беспечным,   двадцативосьмилетним
ребенком-женщиной, готовым плакать и смеяться по пустякам...
     Мы  тотчас  же  водворились  в  нашей  мансарде к немалому удовольствию
ребят,  которым  новое  помещение  показалось  очаровательным.  Они, недолго
думал,  влезли  на  окно, выходящее на крышу, и свели знакомство с голубями,
которых  набралось  к  нам  сюда великое множество. Поручив надзор за детьми
старухе-хозяйке, мы сами пошли в театр.
     - Где  можно  видеть  господина  директора труппы? - вежливо обратилась
Зиночка  к  какому-то  плохо  одетому,  мрачному  субъекту  с  бритым лицом,
вышедшему  нам  навстречу  на  подъезд деревянного здания, вернее сарая, под
крышей которого ярко намалеванная надпись гласила: "Городской театр".
     Он удивленно вскинул на нас глазами и буркнул сердито:
     - Я антрепренер-директор. Что вам угодно?
     Тогда  Зиночка,  смущаясь  и краснея, стала нескладно и робко пояснять,
что нам от него угодно.
     - Мы...  я  то  есть...  и моя подруга... мы обе... актрисы и желали бы
получить у вас место в труппе... - лепетала Зиночка.
     - Место  в  труппе?.. - хрипло рассмеялся директор. - Место в труппе?..
Голодом  умереть  хотите?  Жизнь надоела, что ли? В кассе два рубля сбора...
Публику  в  театр  кнутом  не  загонишь...  Труппе есть нечего... Три месяца
жалованья  не получали... А вы место у меня еще просите!.. Нет, нет, никаких
нам актрис не надо... Сами голодаем...
     И  снова  расхохотавшись  неестественным, болезненным смехом, он махнул
рукой и кинулся бежать от нас как от зачумленных.


                                                         Апреля... 190... г.

     Липы  зацвели  в  хозяйском  садике. Весна идет. Временами в прохладной
мансарде душно. Ночи стали светлые, белые.
     Мы  с  Зиночкой  часто не спим в эти ночи... Заботы о насущном хлебе не
дают спать.
     После  того  как  наши  надежды  пристроиться в театре рухнули, для нас
обеих  наступили  тяжелые  дни.  Найти  какой-нибудь  заработок  в маленьком
городишке  было почти немыслимо. Мы не знали, что делать, что предпринять. А
между тем наши средства истощились.
     Вчера  на  обед  истратили  последний  рубль. Кошелек Зиночки пуст, мой
тоже. Детям дали молока с хлебом. Обед не из чего было варить.
     - Давай  я  снесу  наши  платья  на  толкучку, - предложила я. - Рублей
десять  -  пятнадцать,  наверное, дадут. На несколько дней хватит... А там я
наймусь  куда-нибудь,  ну, хотя бы в поденщицы... Я, право, не знаю куда, но
надо, надо работать... - отрывисто и тихо говорила я.
     Она молча обняла меня.
     - Бедная моя Ксаня!
     Дети,  должно  быть,  не  подозревают,  что  наши  дела  так  плохи. Их
забавляет,  что  сегодня  не  варится  обед и что им дадут колбасы, молока и
хлеба.
     Только  Валя  сегодня  смотрит  серьезнее  обыкновенного  и  тревожными
глазенками следит за