такой
причины для презрения, как вы, ваше  преосвященство,  видите  в  том,  что
Магомет был погонщиком верблюдов. И мне кажется, нет надобности впадать  в
ханжество, обсуждая то дело, которое нас интересует.
   Кошон. Когда люди ревность о Церкви Христовой  называют  фанатизмом,  я
знаю, что мне думать.
   Уорик. Это только восточная и западная точка зрения на один  и  тот  же
предмет.
   Кошон (с ядовитой иронией). Только восточная и западная  точка  зрения!
Только!
   Уорик. О, монсеньор,  я  ведь  не  спорю  с  вами.  Вы,  без  сомнения,
привлечете на свою сторону церковников. Но нам надо привлечь еще и  знать.
И по-моему, против Девы можно выдвинуть гораздо  более  тяжкое  обвинение,
чем то, которое вы сейчас так убедительно изложили. Говоря по  совести,  я
не очень боюсь, что эта девушка станет вторым Магометом и подорвет  власть
Церкви своей зловредной ересью. Думаю, что вы  преувеличиваете  опасность.
Но заметили ли вы, что во всех своих письмах она проводит  одну  и  ту  же
мысль - и Карлу она уже успела ее внушить, - а именно: она предлагает всем
королям Европы заключить некую сделку,  которая,  если  она  осуществится,
разрушит самые основы христианского общества.
   Кошон. Ну да. Разрушит Церковь. Я же вам говорил.
   Уорик (теряя терпение). Монсеньор, ради Бога, забудьте  вы  на  минутку
про Церковь и вспомните, что на земле есть еще и  светская  власть,  а  не
только духовная. Я и равные мне представляем феодальную аристократию,  так
же как вы представляете Церковь. Мы  -  это  и  есть  светская  власть.  И
неужели вы не видите, как бьет по нам умысел этой девушки?
   Кошон. Не знаю, почему именно по вам? По Церкви, а стало быть  -  и  по
нам, и по вам, и по каждому.
   Уорик. Умысел ее в том, чтобы короли вручили свои царства Богу, а затем
царствовали как Божьи управители.
   Кошон (равнодушно). Вполне здравая идея, с точки  зрения  теологии.  Но
королям, я думаю,  будет  все  равно,  лишь  бы  царствовать.  Это  чистая
абстракция. Слова - не больше.
   Уорик. О нет. Это хитрейшая уловка, чтобы лишить  аристократию  всякого
значения и сделать короля единственным и абсолютным самодержцем. Сейчас он
первый среди равных, тогда он будет  их  господином.  Этого  мы  не  можем
допустить; мы никого не  поставим  над  собой  господином.  На  словах  мы
признаем, что держим наши земли и наши титулы от короля, - ибо  должен  же
быть ключевой камень в своде человеческого общества. Но  мы  держим  их  в
своих руках и защищаем своим мечом или мечом своих вассалов. А  по  учению
Девы выходит, что король возьмет наши земли - наши земли! - и  подарит  их
Богу, а потом Бог поставит его полным хозяином над ними.
   Кошон. Разве это так для вас страшно? Ведь вы же сами делаете  королей.
Йорк или Ланкастер в Англии, Валуа во Франции - все они  царствуют  только
по вашей воле.
   Уорик. Да. Но так будет лишь до тех пор, пока  народ  повинуется  своим
феодальным сеньорам, а король для него только главный лицедей  в  бродячем
балагане,  не  имеющий  иных  владений,  кроме  большой  дороги,   которая
принадлежит всем. Но если чаяния народа обратятся к королю,  если  сеньоры
станут в его глазах только слугами короля, король без труда переломает нас
одного за другим о свое колено. И чем будем мы тогда,  как  ни  ливрейными
прислужниками в его дворцовых залах?
   Кошон. И все-таки, милорд,  вам  нечего  бояться,  бывают  прирожденные
короли, и бывают прирожденные государственные деятели. Но очень редко то и
другое совмещается в одном человеке. Так где же найдет король  советников,
которые бы наперед рассчитали и осуществили для него такой план?
   Уорик (с не слишком дружелюбной  улыбкой).  Может  быть,  среди  князей
церкви, монсеньор?

   Кошон столь же  холодно  улыбается  в  ответ  и  пожимает  плечами,  не
опровергая, однако, этого предположения.

   Отнимите силу у баронов - и кардиналы все повернут по-своему.
   Кошон (примирительно, бросив полемический тон). Милорд, мы  не  одолеем
Деву, если будем ссориться между собой. Мне хорошо известно,  что  в  мире
существует воля к власти. И пока она существует,  всегда  будет  борьба  -
между императором и папой, между герцогами и кардиналами, между баронами и
королями. Дьявол разделяет нас и властвует. Я вижу, вы не  принадлежите  к
числу друзей Церкви; вы прежде всего граф, а я прежде всего священник.  Но
разве мы не можем забыть наши разногласия перед лицом общего врага? Теперь
я понимаю: вас тревожит не то, что эта девушка  ни  разу  не  упомянула  о
Церкви и говорит только о Боге и  о  себе,  а  то,  что  она  ни  разу  не
упомянула о феодальной аристократии и говорит только о короле и о себе.
   Уорик. Совершенно верно. И эти две мысли - в сущности,  одна  и  та  же
мысль. Корни ее уходят очень глубоко. Это протест  отдельной  души  против
вмешательства священника или сеньора в ее личные отношения с  Богом.  Если
бы нужно было найти имя для этой ереси, я бы назвал ее протестантством.
   Кошон  (подозрительно  смотрит  на  него).  Вы  удивительно  тонко  это
понимаете, милорд. Поскобли англичанина - и найдешь протестанта.
   Уорик (с изысканной любезностью). А мне кажется, монсеньор, что  вы  не
чужды некоторого сочувствия к  ложному  учению  Девы  о  светской  власти.
Предоставляю вам самому найти для него название.
   Кошон. Вы ошибаетесь, милорд. Я вовсе  не  сочувствую  ее  политическим
притязаниям. Но мне, как священнику, открыто сердце  простых  людей;  и  я
утверждаю, что за последнее время в них все больше  укореняется  еще  одна
очень опасная мысль. Выразить  ее,  пожалуй,  можно  так:  Франция  -  для
французов, Англия - для англичан, Италия - для итальянцев, Испания  -  для
испанцев и так  далее.  У  крестьян  это  получается  иногда  так  узко  и
ограниченно, что я дивлюсь, как эта крестьянская девушка смогла  подняться
над требованием - "моя деревня для моих односельчан". Но она  смогла.  Она
это сделала. Когда она грозит выгнать англичан с французской земли, она  -
это  совершенно  ясно  -  думает   обо   всех   владениях,   где   говорят
по-французски.  Для  нее  все  люди,  говорящие  на   французском   языке,
составляют единое целое - То, что Священное писание обозначает как  нацию.
Эту сторону ее ереси можно, если хотите, назвать национализмом, -  лучшего
названия я не придумал. Могу только сказать, что это учение в самой  своей
сути антикатолическое  и  антихристианское,  -  ибо  католическая  Церковь
признает только одно царство - царство Христово. Разбейте это  царство  на
отдельные нации, и вы развенчаете Христа. Развенчайте Христа - и кто тогда
отведет меч от вашего горла? Мир погибнет среди раздора и кровопролития.
   Уорик. Очень хорошо. Вы сожжете ее за протестантство, а я сожгу  ее  за
национализм. Хотя тут я вряд ли встречу сочувствие у мессира Джона. Англия
для англичан - такой девиз, пожалуй, найдет отклик в его сердце.
   Капеллан. Конечно. Англия для англичан. Это само собой разумеется.  Это
простейший закон природы. Но эта женщина хочет  отнять  у  Англии  законно
завоеванные нами земли, которые Бог даровал Англии за то,  что  она  имеет
особый талант управлять менее цивилизованными народами  ради  собственного
их блага. Я ничего не понял в  том,  что  вы,  милорд,  и  вы,  монсеньор,
говорили о протестантстве и национализме, - это слишком  учено  и  слишком
тонко для меня,  простого  клирика.  Но  мой  обыкновенный  здравый  смысл
говорит мне, что эта женщина -  мятежница.  Ну  и  довольно  с  меня.  Она
восстала против  природы,  ибо  носит  мужское  платье  и  сражается,  как
мужчина. Она восстала против Церкви, ибо отвергает Божественный  авторитет
папы. Она восстала против  Бога,  ибо  в  преступном  союзе  с  сатаной  и
подвластными ему бесами стремится нанести вред нашей  армии.  И  за  всеми
этими мятежами кроется злейший ее мятеж, худшее ее преступление - то,  что
она восстала против Англии! Этого нельзя терпеть. Да погибнет!  Сжечь  ее!
Дабы эта паршивая овца не испортила все стадо. Во имя общего  блага  пусть
одна женщина умрет за народ!
   Уорик (встает). Мне кажется, монсеньор, что мы с вами договорились.
   Кошон (тоже встает, но считает нужным заявить о своем несогласии). Я не
возьму греха на душу. Суд Церкви свершится нелицеприятно. Я до конца  буду
бороться за душу этой девушки.
   Уорик. И мне ее жаль, бедняжку. Не  люблю  прибегать  к  таким  суровым
мерам. Если бы можно было, я бы ее пощадил.
   Капеллан (неумолимо). А я бы собственными руками бросил ее в огонь.
   Кошон (благословляя его). Sancta simplicitas [Святая простота! (лат.)].



        "КАРТИНА ПЯТАЯ"

   Один из приделов в Реймском соборе: дверь в ризницу. На высоком круглом
постаменте - распятие. Под звуки органа молящиеся покидают  церковь  после
коронации.
   Жанна стоит на коленях  перед  распятием  и  молится.  Она  великолепно
одета, но по-прежнему  в  мужском  костюме.  Орган  умолкает.  Из  ризницы
выходит Дюнуа, тоже в пышном наряде.

   Дюнуа. Ну, Жанна!  Довольно  тебе  молиться.  Ты  столько  плакала.  Ты
простынешь насмерть, если еще  будешь  стоять  тут  на  коленях.  Уже  все
кончено, собор опустел; а на улицах полно народу, и все требуют  Деву.  Мы
им сказали, что ты осталась в церкви - помолиться в  одиночестве,  но  они
хотят, чтобы ты еще раз к ним вышла.
   Жанна. Нет. Пусть вся слава достанется королю.
   Дюнуа. Он только портит картину, бедняга. Нет, Жанна. Ты его короновала
- ты и должна все проделать, что полагается.

   Жанна отрицательно качает головой.

   (Поднимает Жанну.) Пойдем, пойдем! Еще час либо два  -  и  конец.  Что,
тебе так трудно? На мосту под Орлеаном небось было труднее? А, Жанна?
   Жанна. Ах, милый Дюнуа, как бы я хотела опять очутиться  на  мосту  под
Орлеаном! Там, на мосту, мы жили!
   Дюнуа. Да. А кое-кто из нас и умер на этом мосту.
   Жанна. Как странно, Джек! Я такая трусиха, перед битвой я вся дрожу  от
страха. Но  потом,  когда  все  кончено  и  опасность  миновала,  мне  так
становится скучно. Так скучно, скучно, скучно!
   Дюнуа. Ты должна научиться быть воздержанной в войне, - как  ты  умеешь
быть воздержанной в пище и питье, моя маленькая святая.
   Жанна. Милый Джек! Ты любишь меня,  правда?  Как  солдат  любит  своего
товарища.
   Дюнуа. Ты в этом нуждаешься, бедное невинное дитя. Господь с  тобой!  У
тебя не слишком много друзей при дворе.
   Жанна. Да, почему все эти придворные, и церковники, и рыцари  так  меня
ненавидят? Что я им сделала? Я ничего не просила для себя, - только  чтобы
мою деревню освободили от податей: нам не под силу платить военные налоги.
Я принесла им удачу. Я принесла им победу.  Я  наставила  их  на  истинный
путь, когда они делали всякие глупости. Я короновала  Карла,  сделала  его
настоящим королем. И все почести, какие он теперь раздает,  все  досталось
им. За что же они меня не любят?
   Дюнуа (подсмеиваясь над ней). Ду-ро-чка! Ты  ждешь,  что  глупцы  будут
любить  тебя  за  то,  что  ты  разоблачила  их  глупость?  Разве   старые
полководцы, выжившие из ума путаники и  тупицы,  любят  удачливых  молодых
капитанов,  которые  отнимают  у  них  командование?  Разве  искушенные  в
политике честолюбцы питают нежность к выскочке, который усаживается на  их
место? Разве архиепископам приятно, когда кто-то оттирает  их  от  алтаря,
пусть даже это будет святой? Да будь у меня чуточку больше  честолюбия,  я
тоже стал бы тебе завидовать.
   Жанна. Ты здесь лучше всех, Джек. Единственный мой друг среди всей этой
знати. Твоя мать, наверно, сама была из простых. Когда я возьму  Париж,  я
брошу все и вернусь к себе в деревню.
   Дюнуа. Еще неизвестно, дадут ли тебе взять Париж.
   Жанна (изумленно). Что?..
   Дюнуа. Я бы сам давно его взял, кабы тут все было чисто.  Сдается  мне,
они бы не прочь, чтобы Париж взял тебя. Так что берегись.
   Жанна. Джек, мне несдобровать, я знаю. Если меня не прикончат годдэмы и
бургундцы, так это сделают французы. Не будь у меня  моих  голосов,  я  бы
совсем потеряла мужество. Потому-то я и ушла сюда потихоньку -  помолиться
наедине после коронации. Послушай, Джек, я тебе что-то скажу... Мои голоса
приходят ко мне в колокольном звоне. Не тогда, когда колокола  звонят  все
разом, как сегодня, - это просто трезвон и больше ничего. Но вот здесь,  в
уголке, где звон как будто нисходит с неба и все полно  отголосков...  или
где-нибудь в поле, когда кругом тихо-тихо и колокола поют вдалеке, - тогда
в этом звоне я слышу мои голоса.

   Соборный колокол отбивает четверть.

   Жанна. Вот!  (Лицо  ее  принимает  экстатическое  выражение.)  Слышишь!
"Господь с тобой" -  то  самое,  что  ты  сказал.  А  когда  они  отбивают
половину, они говорят:  "Смелей,  вперед!";  а  когда  три  четверти,  они
выговаривают: "Я твой покров". Но  когда  прошел  час  и  большой  колокол
вызвонил: "Францию Бог хранит", тогда святая Екатерина и святая Маргарита,
а иногда и сам архангел Михаил говорят со мной... И я не знаю наперед, что
они скажут. И тогда, ах, тогда...
   Дюнуа (перебивает ее ласково, но  без  всякого  сочувствия).  Тогда  мы
слышим в колокольном звоне все, что нам хочется услышать. Не нравятся мне,
Жанна, эти твои разговоры о голосах. Я бы, право, подумал, что ты немножко
не в своем уме, но я давно заметил, что, когда мы с  тобой  разговариваем,
ты приводишь вполне здравые объяснения для всех своих  поступков,  хотя  и
говоришь другим, что только повинуешься приказу святой Екатерины.
   Жанна (сердито). Ты же не веришь в мои голоса, так приходится для  тебя
подыскивать объяснения. Но я сперва  слышу  голоса,  а  объяснения  нахожу
потом. Хочешь - верь, хочешь - нет.
   Дюнуа. Ты рассердилась, Жанна?
   Жанна. Да. (Улыбаясь.) Нет. На тебя я не могу сердиться.  Знаешь,  чего
мне хочется? Чтобы ты был одним из наших деревенских ребятишек.
   Дюнуа. Почему?
   Жанна. Я бы могла тебя понянчить.
   Дюнуа. Ты все-таки женщина, Жанна.
   Жанна, Нет. Даже ни чуточки. Я  солдат.  А  солдаты  всегда  возятся  с
ребятишками, когда выпадает случай.
   Дюнуа. Это верно. (Смеется.)

   Король Карл выходит из ризницы, где он разоблачался после коронации.  С
ним Синяя Борода, по правую руку от него, а  Ла  Гир  -  по  левую.  Жанна
незаметно отступает за постамент. Дюнуа остается стоять между Карлом и  Ла
Гиром.

   Дюнуа. Итак, ваше величество, вы теперь наконец миропомазанный  король!
Как себя чувствуете после этой церемонии?
   Карл. Ни за что не соглашусь второй раз это вытерпеть, хотя бы меня  за
это сделали императором солнца и луны. Одни эти одежды  -  Господи,  какая
тяжесть! А это знаменитое святое миро, о котором столько  было  разговору,
оно еще вдобавок оказалось прогорклым, фффу!  Архиепископ,  наверно,  чуть
жив - его ризы весят добрую тонну. Он еще раздевается там, в ризнице.
   Дюнуа (сухо).  Вашему  величеству  следовало  бы  почаще  носить  латы.
Привыкли бы к тяжелой одежде.
   Карл. Вы не можете без насмешек? А я все равно  не  буду  носить  латы;
драться - это не мое занятие. Где Дева?
   Жанна (выходит вперед, между Карлом и Саней Бородой, и опускается перед
королем на колени). Ваше величество,  я  сделала  вас  королем.  Мой  труд
закончен. Я возвращаюсь к отцу в деревню.
   Карл (удивленно, но с явным облегчением). Ах, так? Ну что ж! Хорошо!

   Жанна встает, глубоко уязвленная.

   (Легкомысленно  продолжает.)  Ну  да!  В  деревне  жизнь   куда   более
здоровая... А?
   Дюнуа. Но скучная.
   Синяя Борода. Неудобно тебе будет в юбках, после того  как  ты  столько
времени их не носила.
   Ла  Гир.  Ты  будешь  скучать  по  битвам.  Это  дурная  привычка,   но
благородная. И отстать от нее очень трудно.
   Карл (с беспокойством). Но мы, конечно, не можем тебя  удерживать,  раз
тебе так уж захотелось домой.
   Жанна (с горечью). Я знаю,  что  никто  из  вас  по  мне  не  заплачет.
(Отворачивается от Карла и отходит к более близким ей по духу Дюнуа  и  Ла
Гиру.)
   Ла Гир. Оно, конечно, теперь мне будет посвободнее.  Можно  выругаться,
когда захочешь. Но я все-таки буду скучать по тебе, Жанна.
   Жанна. Ла Гир, несмотря на все твои грехи  и  все  твои  кощунства,  мы
встретимся с тобой в раю. Я люблю  тебя,  как  любила  Питу,  нашу  старую
овчарку. Питу мог загрызть волка.  И  ты  ведь  будешь  грызть  английских
волков и гнать их с нашей земли, пока они не станут  опять  добрыми  псами
господними?
   Ла Гир. Мы будем грызть их вместе, Жанна.
   Жанна. Нет. Я проживу еще только один год.
   Все. Что?!
   Жанна. Только год. Я почему-то знаю, что так будет.
   Дюнуа. Чепуха!
   Жанна. Джек, скажи мне. Ты думаешь, тебе удастся их выгнать?
   Дюнуа (со спокойной уверенностью). Да. Я их  выгоню.  До  сих  пор  нас
били, потому что мы смотрели на сражение, как на турнир или как на  рынок,
где можно выторговать богатый  выкуп.  Мы  играли  в  войну,  а  англичане
воевали всерьез. Но  теперь  я  кое-чему  научился.  И  я  присмотрелся  к
англичанам. У них здесь нет корней. Я и раньше их бивал и теперь разобью.
   Жанна. Ты не будешь жесток с ними?..
   Дюнуа. Годдэмы не понимают нежного обращения. Не мы начали эту войну.
   Жанна (внезапно). Джек, пока я здесь, - давай возьмем Париж!
   Карл (в испуге). Нет, нет! Мы потеряем все, чего добились.  Ради  Бога,
не надо больше сражений! Мы сейчас можем заключить очень выгодный  договор
с герцогом Бургундским.
   Жанна. Договор!.. (Гневно топает ногой.)
   Карл. Ну и что  ж  такого?..  Почему  бы  мне  теперь  и  не  заключать
договоры, раз я уже коронован и миропомазан? Ох, это миро...

   Из ризницы выходит архиепископ и присоединяется к  разговаривающим.  Он
останавливается между Карлом и Синей Бородой.

   Карл. Архиепископ, Дева опять хочет воевать.
   Архиепископ. А разве война кончилась? Разве у нас уже мир?
   Карл. Да нет. Но разве не довольно того, что мы  уже  сделали?  Давайте
заключим договор. Сейчас нам везет, так надо этим пользоваться, пока удача
от нас не отвернулась.
   Жанна. Удача! Сам Господь Бог сражался за нас, а ты это зовешь  удачей!
И хочешь остановиться, когда англичане еще  попирают  святую  землю  нашей
Франции!
   Архиепископ (строго). Жанна! Король обратился ко мне, а не к  тебе.  Ты
забываешься. Ты стала очень часто забываться!
   Жанна (нисколько не смутившись, грубовато). Так говорите с  ним  вы.  И
скажите ему, что Бог не велит ему снимать руку с плуга.
   Архиепископ. Я не так часто призываю имя Божье, как ты, - ибо  когда  я
толкую его волю, то опираюсь  на  авторитет  Церкви  и  достоинство  моего
священного сана. Раньше ты уважала мой сан и не посмела бы так говорить со
мной, как говоришь сейчас. Ты пришла сюда, облеченная в  смирение.  И  Бог
благословил твои начинания. Но теперь ты запятнала себя  грехом  гордости.
Повторяется древняя греческая трагедия: кто превозносится, будет  повержен
во прах.
   Карл. Да, она думает, что лучше всех знает, что надо делать.
   Жанна  (расстроена,  но  в  простодушии  своем   не   замечает,   какое
впечатление производят ее слова). Но ведь я же правда знаю это лучше,  чем
вы. И я совсем не гордая. Я только тогда говорю, когда знаю, что я права.
   Синяя Борода. Ха! Ха!
   Карл. Вот, вот!
   Архиепископ. Откуда ты знаешь, что ты права?
   Жанна. Знаю. Мои голоса...
   Карл. Ах, твои голоса, твои голоса!.. Почему они не  говорят  со  мной,
твои голоса? Кажется, я король, а не ты.
   Жанна. Они говорят с тобой, но ты их не слышишь. Ты  никогда  не  сидел
вечером в поле, прислушиваясь к ним. Когда звонят к вечерне, ты поднимаешь
руку, крестишься - и дело с концом! Но  если  бы  ты  помолился  от  всего
сердца и посидел бы еще там долго-долго,  слушая,  как  дрожат  в  воздухе
отголоски, после того как колокола уже умолкли, ты  тоже  услышал  бы  мои
голоса. (Резко отворачивается.) Да какие тебе нужны голоса,  когда  то  же
самое может сказать любой кузнец: что надо ковать железо, пока  горячо.  Я
тебе говорю: надо сейчас же двину