ться на Компьен и освободить его, как  мы
освободили Орлеан. Тогда и Париж откроет нам свои двери. А нет, так мы  их
проломаем! Какая цена твоей короне, если столица твоя в чужих руках!
   Ла Гир. И я то же самое  говорю.  Мы  пройдем  сквозь  их  войска,  как
раскаленное ядро сквозь ком масла. А ты что скажешь, Дюнуа?
   Дюнуа. Кабы наши пушечные ядра все были  такие  же  горячие,  как  твоя
голова, да кабы их у нас было вдоволь, мы, без сомнения, завоевали бы весь
мир. Пылкость и отвага очень хорошие слуги в бою, но очень плохие господа.
И всякий раз, как мы надеялись только на них, они  предавали  нас  в  руки
врага. Мы не способны вовремя понять, что  мы  биты,  -  вот  наш  главный
порок.
   Жанна. Вы не способны понять, что вы победили, - это порок еще  худший.
Вам бы с подзорной трубой ходить на приступ -  авось  разглядели  бы,  что
англичане еще не отрезали вам всем носы. Вы бы и сейчас сидели запертые  в
Орлеане - вы с вашими военными советами! - кабы я не заставила вас перейти
в наступление. Всегда надо наступать; и если у вас хватит  выдержки,  враг
дрогнет первый. Вы не умеете  завязывать  бой  и  не  умеете  использовать
пушки. А я  умею.  (Садится,  поджав  ноги,  на  каменную  плиту,  сердито
отвернувшись от остальных.)
   Дюнуа. Я знаю, что ты думаешь о нас, генерал Жанна.
   Жанна. Не в этом суть, Джек. Скажи им, что ты думаешь обо мне.
   Дюнуа. Я думаю, что Бог был на твоей стороне. Я  не  забыл,  как  ветер
переменился и как переменились наши сердца,  когда  ты  пришла  к  нам.  И
клянусь, я никогда не забуду, что мы победили под  твоим  знаменем.  Но  я
скажу тебе как солдат: не надейся, что Бог станет выполнять  за  тебя  всю
черную работу. Он может иной раз вырвать тебя из когтей смерти и поставить
опять на ноги, если ты этого достоин, - но когда тебя поставили  на  ноги,
так уж дальше сражайся сам, пусти-ка в  ход  всю  свою  силу  и  все  свое
умение. Потому что - не забывай! - он должен быть справедлив  и  к  твоему
противнику. Ну вот, он поставил нас на ноги под Орлеаном, - в этом ты была
его орудием. И это  так  нас  воодушевило,  что  мы  сумели  выиграть  еще
несколько сражений и вот сейчас празднуем коронацию. Но если мы  и  впредь
будем полагаться только на Бога и ждать, что он сделает за нас то, что  мы
должны сделать сами, то нас разобьют. И поделом!
   Жанна. Но...
   Дюнуа. Подожди, я еще не кончил. Пусть никто из вас не воображает,  что
в победах, которые мы одержали, полководческое искусство не играло никакой
роли. Король Карл! В ваших воззваниях вы ни слова не сказали о  моей  доле
участия в этой кампании. И я не  жалуюсь.  Для  народа  важна  Дева  и  ее
чудеса, а не то, сколько труда  потратил  Дюнуа,  чтобы  достать  для  нее
солдат и прокормить их. Но  мне-то  совершенно  точно  известно,  что  тут
сделал Бог руками своей посланницы и что пришлось сделать мне собственными
моими руками. И я вам говорю, что время чудес кончилось и что  впредь  кто
будет вести военную игру  по  всем  правилам,  тот  и  выиграет,  -  если,
конечно, счастье от него не отвернется.
   Жанна. Ах! Если, если, если!.. Если бы да кабы да во рту  росли  грибы!
(Порывисто встает.) А я тебе скажу, Дюнуа, что все твое военное  искусство
тут не поможет, потому что ваши рыцари  не  умеют  драться  по-настоящему.
Война для них - это игра, вроде лапты или еще  какой-нибудь  из  тех  игр,
которые они так любят; вот они и выдумывают  правила:  так,  мол,  драться
честно, а этак - нечестно; и навешивают на себя все больше лат - и на себя
и на своих несчастных коней,  -  потолще  да  потяжелей,  чтоб  как-нибудь
стрелой не пробило: так что если рыцарь упадет с коня, то уже и встать  не
может - лежит дожидается, пока не придут оруженосцы и его не  поднимут,  а
тогда уж начинает торговаться  о  выкупе  с  тем  человеком,  который  его
выковырнул из седла. Неужели вам не понятно, что теперь все это ни к чему?
Куда годятся ваши латы против пороха? А если бы и годились, так разве тот,
кто сражается за Бога и Францию, станет среди боя  торговаться  о  выкупе,
как ваши рыцари, которых большинство только этим и живут? Нет, такой будет
биться, чтобы победить, а свою жизнь предаст в руки Господа  Бога  своего,
как делаю я, когда выхожу на бой. Простые люди это  понимают.  У  них  нет
денег на латы, и выкуп им не из чего платить, но они, полуголые,  идут  за
мной в ров, на осадную лестницу, на стены! Они так рассуждают: тебе  конец
или мне конец, - а Бог поможет тому,  кто  прав!  Можешь  качать  головой,
Джек, сколько тебе угодно. И Синяя Борода пусть себе задирает нос и крутит
свою козлиную бородку. Но вспомните, что было в Орлеане, когда ваши рыцари
и капитаны отказались напасть на англичан и даже заперли ворота,  чтобы  я
не могла выйти. А горожане и  простые  люди  пошли  за  мной,  и  выломали
ворота, и показали вам, как надо драться!
   Синяя Борода (обиженно). Жанне мало быть  папой,  она  хочет  еще  быть
Цезарем и Александром Македонским.
   Архиепископ. Гордыня ведет к падению, Жанна.
   Жанна. Ну, гордыня там или не гордыня, а вы  скажите,  правда  это  или
нет? Есть тут здравый смысл?
   Ла Гир. Это правда. Половина из нас боится, как бы им хорошенький носик
не повредили, а другая половина только о том и  думает,  как  уплатить  по
закладным. Дюнуа! Не мешай ей делать по-своему. Она многого не  знает,  но
глаз у нее зоркий. Воевать теперь нужно не так, как  раньше.  И  случается
иной раз, что кто меньше знает, у того лучше выходит.
   Дюнуа. Мне все это известно. Я  и  сам  воюю  не  по-старому.  Французы
получили хороший урок под Азенкуром, под Креси и  Пуатье.  И  я  вытвердил
этот урок.  Я  могу  точно  рассчитать,  во  сколько  человеческих  жизней
обойдется мне тот или другой ход; и если я считаю, что стоит того, я делаю
этот ход и оплачиваю расходы. Но Жанна никогда не  считает  расходов:  она
бросается в атаку и ждет, что Бог ее выручит; она думает -  Бог  у  нее  в
кармане! До сих пор численное превосходство было на ее  стороне  -  и  она
побеждала. Но я знаю Жанну: когда-нибудь она бросится  в  бой  с  десятком
солдат, а нужна будет сотня, - и тогда она обнаружит, что Бог  на  стороне
больших батальонов. Ее возьмут в плен.  И  тот  счастливец,  которому  она
попадется, получит шестнадцать тысяч фунтов от графа Уорика.
   Жанна (польщена). Шестнадцать тысяч фунтов! Неужто они столько за  меня
назначили? Да таких деньжищ на всем свете нету!
   Дюнуа. В Англии есть. А теперь ответьте-ка мне: кто из вас хоть пальцем
пошевельнет, чтобы спасти Жанну, если ее  захватят?  Я  скажу  первый,  от
имени армии: с того дня, когда какой-нибудь годдэм или бургундец стащит ее
с седла и его не поразит гром небесный; с того  дня,  когда  ее  запрут  в
темницу и святой Петр не пошлет ангела раскрошить в щепы решетку и запоры;
с того дня, когда враг убедится в том, что ее можно ранить, как и меня,  и
что непобедимости в ней не больше, чем во мне, - с  этого  дня  она  будет
стоить для нас меньше,  чем  любой  солдат.  И  я  ни  одним  солдатом  не
пожертвую для нее, хотя от всего сердца люблю ее как товарища по оружию.
   Жанна. Я не виню тебя, Джек. Ты прав. Если  Бог  попустит,  чтобы  меня
разбили, я буду стоить меньше любого  солдата.  Но,  может  быть,  Франция
захочет все-таки заплатить за меня выкуп - из благодарности за то, что Бог
сделал для нее моими руками?
   Карл. Я тебе сто раз говорил: у меня нет денег. А  с  этой  коронацией,
которую ты сама затеяла, пришлось опять влезть в долги,  и  это  тоже  все
вылетело, до последнего грошика.
   Жанна. Церковь богаче тебя. Я уповаю на Церковь.
   Архиепископ. Женщина! Тебя повлекут по улицам и сожгут на  костре,  как
ведьму.
   Жанна (кидается к нему). О монсеньор, что вы говорите?  Как  это  может
быть? Я - ведьма?
   Архиепископ. Пьер Кошон знает свое дело. Парижский университет  недавно
сжег женщину. А знаешь, в чем была ее вина? Она говорила, что все, что  ты
сделала, правильно и угодно Богу.
   Жанна (ошеломлена). Но почему?.. Какой в этом смысл?.. Конечно, то, что
я сделала, угодно Богу. Не могли же они сжечь эту бедняжку только  за  то,
что она говорила правду?..
   Архиепископ. А вот сожгли!
   Жанна. Но вы-то знаете, что она говорила правду.  Вы  не  позволите  им
сжечь меня?..
   Архиепископ. А как я этому помешаю?
   Жанна. Обратитесь к ним от имени Церкви. Ведь  вы  же  один  из  князей
Церкви. Я ничего не боюсь, если вы осените меня своим благословением.
   Архиепископ. У меня нет благословения для тебя, пока ты  пребываешь  во
грехе гордыни и непослушания.
   Жанна.  Ну  как  вы  можете  это  говорить?!  Я  совсем  не  горда,   и
непослушания во мне никакого нету. Я бедная  простая  девушка,  ничего  не
знаю, даже читать не умею. Откуда у меня  взяться  гордыне?  И  как  можно
сказать, что я непослушна, когда я во всем слушаюсь моих  голосов,  потому
что они от Бога?
   Архиепископ. Голос Бога на земле один - это голос воинствующей  Церкви.
А все твои голоса - это только отзвуки собственного твоего своеволия.
   Жанна. Неправда!
   Архиепископ (покраснев от гнева). Ты говоришь архиепископу у него же  в
соборе, что он лжет, - и  еще  утверждаешь,  что  неповинна  в  гордыне  и
непослушании!
   Жанна. Я не говорила, что вы лжете. Это вы все равно  что  сказали  про
мои голоса, будто они лгут. А в чем они до сих пор солгали? Ну, пусть вы в
них не верите, пусть даже это только отзвуки моего  собственного  здравого
смысла, - но разве неверно, что они всегда правы, а ваши земные  советники
всегда неправы?
   Архиепископ (возмущенно). Я вижу, ты глуха ко всем увещаниям.
   Карл. Да это же  старая  история:  она  одна  права,  а  все  остальные
ошибаются!
   Архиепископ. Так слушай,  что  я  скажу,  и  пусть  это  послужит  тебе
последним  предостережением.  Если  ты   будешь   погибать   оттого,   что
собственное разумение поставила выше руководства духовных своих  пастырей,
Церковь отречется от тебя и предоставит тебя той участи, какую ты навлекла
на себя своим самомнением. Дюнуа уже сказал тебе, что  если  ты  вверишься
воинскому своему тщеславию и пренебрежешь советами своих начальников...
   Дюнуа  (перебивает).  Точнее  говоря,  если  ты  вздумаешь  освобождать
компьенский гарнизон, не имея превосходства  сил,  какое  у  тебя  было  в
Орлеане...
   Архиепископ. То армия отречется от тебя и не окажет тебе помощи. А  его
величество король уже сказал, что у  него  нет  средств  платить  за  тебя
выкуп.
   Карл. Ни одного сантима.
   Архиепископ.  Ты  останешься  одна  -  одна  как  перст!  -  со   своим
тщеславием, своим невежеством, своей самонадеянностью, своей кощунственной
дерзостью, коя побуждает тебя все эти грехи называть  упованием  на  Бога.
Когда  ты  выйдешь  через  эту  дверь  на  солнечный  свет,  толпа  станет
приветствовать тебя. Они  принесут  тебе  маленьких  детей,  они  приведут
больных, чтобы ты их исцелила, они будут  целовать  тебе  руки  и  ноги  и
сделают все - больные неразумные души! - чтобы  вскружить  тебе  голову  и
воздвигнуть в тебе то безрассудное самомнение,  которое  приведет  тебя  к
погибели. Но и в этот час ты будешь одна, ибо они не спасут тебя. Мы  -  и
только мы - можем стать между тобой и позорным столбом, у  которого  враги
наши сожгли ту несчастную женщину в Париже.
   Жанна (подняв глаза к  небу).  У  меня  есть  лучшие  друзья  и  лучшие
советники, чем вы.
   Архиепископ. Вижу, что  я  напрасно  трачу  слова  в  надежде  смягчить
закоснелое сердце. Ты отвергаешь наше  покровительство,  ты  делаешь  все,
чтобы восстановить нас против себя. Хорошо, пусть так.  Отныне  ты  будешь
защищать себя сама; и если потерпишь неудачу - да  смилуется  Господь  над
твоей душой!
   Дюнуа. Это все правда, Жанна. Прими это в расчет.
   Жанна. Где сейчас были бы вы все, если бы я принимала в  расчет  этакую
правду? Какой помощи можно ждать от вас, какого  совета?  Да,  я  одна  на
земле. Я всегда была одна. Мой отец велел моим братьям утопить меня,  если
я не буду сидеть дома и сторожить его овец, пока Франция истекает  кровью.
Пусть погибнет Франция, лишь бы его ягнята были целы! Я думала, у  Франции
есть друзья при дворе французского короля, но нахожу лишь волков,  которые
грызутся над клочьями ее истерзанного  тела.  Я  думала,  у  Господа  Бога
повсюду есть друзья, ибо Господь - друг каждому.  И  в  простоте  своей  я
верила, что вы, ныне отвергающие меня, будете мне крепостью и защитой и не
допустите, чтобы кто-нибудь причинил мне зло.  Но  я  теперь  поумнела.  И
очень хорошо: немножко ума еще никому не вредило. Не думайте, что вы очень
меня напугали тем, что я одна. Франция тоже одна. И Бог -  один.  Что  мое
одиночество перед одиночеством моей родины  и  моего  Господа?  Я  понимаю
теперь, что одиночество Бога - это его сила, - ибо что сталось бы  с  ним,
если бы он слушался всех ваших ничтожных, завистливых советов? Ну  что  ж,
мое одиночество тоже станет моей силой. Лучше мне быть одной с Богом:  его
дружба мне не изменит, его советы меня не  обманут,  его  любовь  меня  не
предаст. В его силе я почерпну дерзновение и буду дерзать,  дерзать  -  до
последнего моего вздоха! А теперь я  пойду  к  простым  людям,  и  любовь,
которую я увижу в их глазах, утешит  меня,  после  той  ненависти,  что  я
видела в ваших. Вы бы рады были, чтобы меня  сожгли.  Но  знайте:  если  я
пройду через огонь - я войду в  сердце  народа  и  поселюсь  там  на  веки
вечные. Итак, да будет Господь со мной! (Уходит.)

   Несколько мгновений все смотрят ей вслед в угрюмом молчании. Затем Жиль
де Рэ принимается крутить свою бородку.

   Жиль де Рэ.  Невозможная  женщина!  Право,  я  вовсе  не  питаю  к  ней
неприязни. Но что делать с таким характером?
   Дюнуа. Бог мне свидетель, упади она в  Луару,  я  бы,  не  задумываясь,
кинулся ее вытаскивать - прыгнул бы в воду в полном  вооружении!  Но  если
она наделает глупостей под Компьеном и попадет в  плен,  я  вынужден  буду
сложа руки смотреть, как она гибнет.
   Ла Гир. Так вы уж лучше сразу закуйте меня в цепи,  потому  что,  когда
она вот так воспламеняется духом, я готов идти за ней хоть в самый ад.
   Архиепископ. Да, она и меня несколько вывела из  равновесия.  В  минуты
таких вспышек она приобретает опасную власть над людьми. Но  пропасть  уже
разверзлась у ее ног. И к добру или к худу, но мы бессильны отвести ее  от
края.
   Карл. И что ей неймется? Сидела бы смирно; а еще лучше - уезжала  бы  к
себе домой!

   Выходят подавленные.



        "КАРТИНА ШЕСТАЯ"

   Руан, 30 мая 1431 года. Длинный каменный зал  в  замке,  подготовленный
для судебного заседания; но это будет не суд с присяжными, а суд  епископа
с участием Инквизиции, поэтому на возвышении стоят рядом два кресла -  для
епископа и для Инквизитора. От них под тупым  углом  расходятся  два  ряда
стульев - для каноников, докторов теологии и юриспруденции и доминиканских
монахов, выступающих в роли асессоров. Внутри угла - стол и  табуреты  для
писцов;  там  же  грубый  деревянный  табурет  для  подсудимого.  Все  это
находится  в  ближнем  конце  зала.  Дальний  конец   несколькими   арками
открывается прямо во двор, от которого отделен ширмами и занавесами.  Если
стать во внутреннем конце зала лицом к выходу во двор, то судейские кресла
и стол для писцов будут справа, табурет для подсудимого - слева. В  правой
и левой стене сводчатые двери. Ясное майское утро; светит солнце.
   В сводчатую дверь, что позади судейских кресел, входит  Уорик;  за  ним
паж.

   Паж (развязно). А вы знаете, ваше сиятельство, что нам  здесь  быть  не
полагается? Это церковный суд, а мы всего-навсего светская власть.
   Уорик.  Да,  мне  это  небезызвестно.  Не  соблаговолите  ли  вы,  ваше
высоконахальство, отыскать епископа города Бовэ и намекнуть ему, что  если
он хочет поговорить со мною до начала суда, то меня  можно  найти  в  этом
зале.
   Паж (направляясь к двери). Слушаю, милорд.
   Уорик. И смотри, веди себя прилично. Не вздумай Пьера  Кошона  называть
преподобный Петрушка.
   Паж. Не беспокойтесь, милорд. Я буду с ним очень, очень  нежен.  Потому
что, когда сюда приведут Деву, она преподобному Петрушке подсыплет перцу в
ушки.

   Из той же двери входит Пьер Кошон в сопровождении доминиканского монаха
и каноника; у последнего в руках пачка бумаг.

   Его преподобие монсеньер епископ города Бовэ.  И  еще  два  преподобных
джентльмена.
   Уорик. Проваливай! И последи, чтобы нам не мешали.
   Паж. Слушаю, милорд! (Сделав пируэт, исчезает.)
   Кошон. С добрым утром, ваше сиятельство!
   Уорик. С добрым утром, ваше преосвященство! А ваших друзей я,  кажется,
еще здесь не встречал.
   Кошон (представляя монаха, стоящего по его правую руку). Разрешите  вас
познакомить.  Милорд  -  брат  Жан  Леметр  из  ордена  святого  Доминика,
заместитель генерального инквизитора по делам ереси во Франции. Брат Жан -
граф Уорик.
   Уорик. Добро пожаловать, ваше преподобие. У нас в Англии, к  сожалению,
нет инквизиции, хотя она нам до крайности  необходима.  Особенно  в  таких
случаях, как вот этот.

   Инквизитор кланяется с усталой улыбкой. Это пожилой человек, кроткий по
виду, однако чувствуется, что при случае он может быть властным и твердым.

   Кошон (представляя каноника, стоящего по его левую руку).  Каноник  Жан
д'Эстиве из капитула города Байе. Здесь он выступает как продвигатель.
   Уорик. Продвигатель?
   Кошон. Это соответствует обвинителю в светском суде.
   Уорик.  Ага!  Обвинитель.  Так,  так.  Понятно.  Очень   рад   с   вами
познакомиться, каноник д'Эстиве.

   Д'Эстиве кланяется. Это человек лет  сорока  или  несколько  моложе,  с
лощеными манерами, но что-то хищное проглядывает сквозь внешний лоск.

   Разрешите узнать, в каком положении  сейчас  это  дело?  Больше  девяти
месяцев прошло с тех пор, как бургундцы взяли Деву в плен  под  Компьеном.
Полных четыре месяца с тех пор, как я выкупил ее у  бургундцев  за  весьма
солидную сумму, исключительно для того, чтобы ее  можно  было  привлечь  к
суду. И уже почти три месяца с того дня, когда я передал ее вам, монсеньор
епископ, как лицо, подозреваемое в ереси. Не кажется ли вам, что вы  очень
уж долго размышляете над весьма простым делом? Кончится когда-нибудь  этот
суд или нет?
   Инквизитор (улыбаясь). Он еще и не начинался, милорд.
   Уорик. Не начинался? А что же вы, собственно говоря, делали без  малого
три месяца?
   Кошон. Мы не теряли времени зря, милорд. Мы провели пятнадцать допросов
Девы: шесть открытых и девять тайных.
   Инквизитор (все с  той  же  усталой  улыбкой).  Видите  ли,  милорд,  я
присутствовал только на двух последних допросах. До  сих  пор  этим  делом
ведал епископский суд, а не суд Святого Трибунала. И только совсем недавно
я пришел к мысли, что и мне - то есть Святой Инквизиции - надлежит принять
в нем участие. Вначале я вообще не  предполагал  тут  наличия  ереси.  Мне
казалось, что это дело чисто политическое и что Деву должно  рассматривать
как военнопленного. Но после того как я присутствовал при двух допросах, я
вынужден признать, что это один из наиболее тяжких случаев ереси, с какими
мне когда-либо приходилось сталкиваться. Так что теперь все в  порядке,  и
мы можем сегодня же приступить к суду. (Направляется к судейскому креслу.)
   Кошон. Хоть сию минуту, если это удобно вашему сиятельству.
   Уорик (любезно). Весьма утешительно это слышать, господа. Ибо не  скрою
от вас, что наше терпение начинало уже истощаться.
   Кошон. Я так и понял из слов ваших солдат. Они грозились утопить тех из
нас, кто вздумает мирволить Деве.
   Уорик. Ай, ай, ай! Ну, к вам, монсеньор,  это,  во  всяком  случае,  не
относится.
   Кошон (строго). Не знаю. Ибо я сделаю все возможное для того, чтобы эту
женщину судили беспристрастно. Суд Церкви это не игрушки, милорд.
   Инквизитор    (возвращаясь).    Следствие    велось    с     величайшим
беспристрастием, милорд. Деве не н