до ночи?
 - Может статься.
 - Пить станете?
 - Ты меня знаешь.
 В этом  замечании  было  столько  уверенности  в  себе,  что  она
засмеялась.  Она действительно хорошо знала,  что  нет  силы,  которая
вывела бы его из равновесия.  На людях он был тот же, что дома: всегда
ровный, немногословный, владеющий собою.
 При помощи  Фелицы  Паршин  не  спеша тщательно оделся.  Она сама
завязала на нем галстук острым  большим  треугольником,  как  учили  в
дорогом магазине, где всегда покупала ему белье.
 Паршин хотел было надеть демисезонное пальто,  но  передумал.  Не
потому, что боялся холода, - он и в мороз мог бы пройтись в рубашке, -
но нынче нужны были бобры.
 Подъезд маленького  особняка,  в  котором жил Паршин,  выходил на
просторный двор, занятый лесной биржей. Была в доме и другая маленькая
дверь - в переулок. Но она стояла заколоченной. Никто, кроме Паршина и
Фелицы,  не знал,  что закрывающие вход  доски  приколочены  только  к
полотну  самой  двери,  а  над  косяками оставались одни шляпки ложных
гвоздей в досках. Это был выход "на всякий случай".
 Выйдя во двор,  Паршин обошел штабеля желто-розовых досок,  остро
пахнущих подогретой солнцем смолой,  остановился у одного  из  них  и,
прищурившись,  словно оценивая,  пригляделся.  В глазах его было то же
выражение любования,  что и давеча в гостиной у горки и в столовой над
красавицей Фелицей.
 Заметив хозяина,  из  бревенчатой  сторожки  вышел  приказчик   и
приблизился, сняв шапку.
 - Ну как? - спросил Паршин.
 - Тихо-с,  -  ответил приказчик таким тоном,  будто был виноват в
отсутствии покупателей.
 - Ничего,  -  спокойно  сказал Паршин,  - сезон идет,  покупатель
будет.
 Он и сам знал, что дела биржи идут неважно, и не слишком надеялся
на их улучшение,  так как местоположение его двора было  неудачно.  Но
это  его  не беспокоило.  Держал он биржу исключительно для маскировки
своей основной профессии -  взломщика-кассиста.  Вот  придет  время  -
наворует он миллион, и лучшие московские места, самые солидные биржи и
дворы украсятся  вывеской  Паршина.  Вот  тогда  он  станет  настоящим
лесопромышленником. Сколько народу будет толочься вокруг него: техники
и архитекторы,  разорившиеся помещики  и  ловкие  перекупщики  и  само
именитое московское купечество.  И все будут глядеть ему в руки,  а он
будет решать.  Одно движение его пальца будет значить больше, чем весь
их гомон и суета.  А из-под каждого топора лесоруба,  из-под брызжущих
опилками визгливых циркулярок в его карман,  как щепки,  будут  лететь
рубли.  Эх,  кабы  не  Фелицына  жадность!  Все  отговаривает  она его
начинать. Берет после каждого удачного дела деньги и прячет куда-то. И
ему не говорит куда.  Кое-что на жизнь истратит либо на наряд - только
это и утекает,  - а все остальное в кубышку.  Сколько у  нее  там  уже
собрано?  Должно  быть,  много.  Пустить  бы все в оборот,  можно бы и
успокоиться.  "Эх,  Фелица, Фелица, ненасытный твой рот! В миллионщицы
смотришь!"
 Он усмехнулся и  вышел  за  ворота.  На  углу  Пушкарева  кликнул
извозчика и весело бросил:
 - На Никольскую... "Славянский базар", двугривенный.
 Это прозвучало  так  уверенно,  что  извозчик  даже  не  пробовал
торговаться: барин цену знал.

 "Славянский базар"

 В полутемном "кабинетском" коридоре "Славянского  базара"  царила
тишина.  Толстая  плюшевая  дорожка окончательно скрадывала и без того
неслышные шаги половых,  ходивших в штиблетах на мягких  подошвах  без
каблуков.  Да  к  тому  же  и  время завтраков - наиболее оживленное в
"Славянском  базаре"   -   прошло.   Зал   почти   опустел,   кабинеты
освобождались  один  за  другим.  И лишь в одном из больших кабинетов,
обставленном алой атласной  мебелью  с  золотом  и  обильно  увешанном
зеркалами,  лакеи только еще заканчивали сервировку.  Их движения были
ловки и точны.  О скатерть, до того белую и до того наутюженную, что в
нее можно было глядеться, как в зеркало, ломался свет люстры. Лучи его
ударяли  в  хрусталь  и  дробились  на  тысячу  тонких  стрел,  словно
отбрасываемых девственным снегом.
 В стороне,  подрагивая коленками и глядя на лаковые  носки  своих
щегольских   ботинок   на   пуговках,  расхаживал  Грабовский.  В  его
обязанность,  как  младшего,  входило  являться  первым  и  заказывать
кабинет  для  встречи  шайки.  Вершинин  и Горин пришли следом,  почти
одновременно. Не было только Паршина.
 - Пожалуй,  можно  и  заказывать,  - сказал Грабовский,  но Горин
сердито махнул на него:
 - Ну,  ну,  знаем  мы  тебя!  Без  порток уйдем.  Пускай уж Федор
Иванович, у него это дешевле выходит.
 Действительно, Вершинин  умел с блеском заказать обед,  не вгоняя
его в несусветную сумму.  Он  поудобней  уселся  в  кресле,  движением
пальца  подозвал старого полового и сложил руки на животе,  предвкушая
обильную и вкусную еду. Он не любил тратить деньги, но поесть любил.
 - Хвастайся, господин министр, - приказал он.
 Половой -  старик  с  подусниками,  делавшими  его   похожим   на
Горемыкина, - принялся не спеша докладывать.
 Вершинин слушал, переспрашивал и вдумчиво составлял меню.
 Пальцы Горина,  по мере того как он слушал, все крепче сжимались,
и наконец, не выдержав, он недовольно прогнусавил:
 - Может, хватит? И так в трубу пустите.
 Вершинин не успел  ответить.  Дверь  кабинета  отворилась,  и  на
пороге показался Паршин. Он окинул всех внимательным взглядом.
 - Честной компании!
 Грабовский громко щелкнул каблуками и пробурчал:
 - Здравия желаю!
 Вершинин сделал  ручкой.  Горин  же,  глядя  исподлобья,  молча и
отрывисто кивнул головой.
 Заказы были   закончены,  блюда  появились  на  столе.  Сообщники
уселись.
 Разговор велся с виду самый незначительный. Только изредка, когда
заговаривал Паршин, все становились внимательны. Но и слова Паршина не
содержали  ничего такого,  за что сыскная полиция сказала бы "спасибо"
прислушивающимся половым.
 Секрет конспирации  был  прост:  единственное,  что между другими
разговорами узнал у каждого из сообщников  Паршин,  -  готовы  ли  они
принять  участие  в крупной сделке с Шуйской мануфактурой.  Речь шла о
"поставке" на несколько десятков,  а может быть, и на всю сотню тысяч.
Подробности  дела,  общий  план  и  распределение обязанностей каждого
участника должны были быть обсуждены Паршиным с каждым  в  отдельности
на обычном месте свиданий - в сквере у храма Христа-Спасителя.
 Члены шайки любили это место.  Оно было достаточно  уединенным  в
ранние часы дня.  Благодаря высокому расположению из сквера были видны
все подходы к храму.  Эта исключало возможность слежки.  Хотя все были
уверены в чистоте своего кильватера, но... осторожность не мешает.
 Вместе все четверо сходились чрезвычайно редко и не иначе  как  в
дорогих ресторанах,  вроде "Славянского базара",  трактира Тестова или
даже в ресторане гостиницы "Метрополь".  И  никогда  не  собирались  в
ресторанах  или трактирах средней руки,  где любило бывать купечество.
Мозолить глаза тем,  кто в большинстве случаев становился их жертвами,
было опасно.
 В этот день у двух членов шайки - у  Грабовского  и  Вершинина  -
имелись  причины  для  хорошего настроения.  Может быть,  в силу этого
нынешний обед,  против обыкновения,  несколько  и  затянулся.  Наконец
Паршин  поднялся.  Друзья  разошлись  поодиночке.  Грабовский поехал в
Петровский парк,  к цыганам, Вершинин - к сестре, за спрятанной пачкой
кредиток.  Горин поскорее шмыгнул прочь от подъезда,  чтобы швейцар не
видел, что он пошел пешком. Паршин поехал домой. Он вообще не любил ни
театров,  ни  женщин  легкого  поведения и свободные вечера просиживал
дома.  Сегодня же его тем более никуда не тянуло:  ведь до утра  нужно
было  обдумать детали сложного "дела" и распределить обязанности между
участниками.  Это было первое "дело" такого масштаба. Предстояло взять
кассу правления одной из крупнейших мануфактур в Ветошном ряду. Паршин
решил взять ее без подвода,  то есть без участия кого-либо из служащих
правления.  Обычно  их привлекали для осведомления о царящих в конторе
порядках,  времени прихода и ухода служащих,  артельщиков,  о  способе
хранения  денег,  системе охраны,  системе несгораемых шкафов и т.  д.
Подвод значительно ускорял и упрощал дело,  но стоил дорого.  Однако в
решении  Паршина  обойтись  без  подводчиков  играло  роль  не желание
сэкономить десять процентов добычи.  Паршин  никогда  не  экономил  на
организационных расходах. Но на этот раз он считал, что "дело" слишком
крупное,  мануфактура  большая,  со  связями,  поднимется  шум,  будет
поставлена  на  ноги  вся  сыскная полиция.  Начнут трясти всех и вся.
Подводчик может не выдержать и выдаст.  А если и не завалит сразу,  то
может  попасться  позже,  когда  пустит в ход полученные от грабителей
деньги.  В таком деле лучше было обойтись без  риска,  своими  силами,
хотя бы это и потребовало большего времени для подготовки.
 Начать дело нужно было  с  очень  тщательной  разведки  в  недрах
правления.  Вершинину  следовало  выяснить  платежные планы правления:
какие предстоят получения,  платежи, когда можно ждать наличия больших
денег? Вершинину, с его обходительностью и способностью пускать пыль в
глаза воображаемыми делами, это легче всех.
 Грабовский пойдет  по  своей  линии:  займется молодым поколением
правленцев и сынками тузов.  Эти день  и  ночь  таскаются  по  Ярам  и
Стрельнам.  "Корнет"  начнет  знакомство  бегами,  кончит  цыганами  и
выведает у купчиков все, что требуется, о распорядках правления...
 Горин будет  обрабатывать  артельщиков:  каков  порядок  хранения
денег в кассе,  их сдачи в банк,  приема от клиентов? А самому Паршину
предстоит высмотреть, в какой комнате какой шкаф стоит, в каком из них
деньги  надо уточнить систему шкафов,  размер,  фирму - все это имеет
значение для выбора способа взлома и инструмента.  Правда, для Паршина
все это было заранее почти предопределено. Способ, при котором пускают
в  ход  пламя  кислородного аппарата и выжигают кусок стенки шкафа,  в
России  почти  не  употреблялся.  Шайка   поляков   привозила   как-то
американский  аппарат,  но  никто  из  русских  кассистов аппаратом не
заинтересовался:  возни с ним не оберешься, и принадлежности доставать
негде, и кислорода наищешься...
 Излюбленные инструменты Паршина были до смешного просты. Силенкой
бог  его  не  обидел,  и ежели только приделать к гусиной лапе хороший
рычаг,  Паршин,  почитай,  всякий шкаф вскроет,  как консервную банку.
Главное - не обмишуриться шкафом и убедиться в том, что инструмент его
возьмет, а тогда...
 Паршин оторвался  от  своих мыслей и,  оглянувшись,  увидел,  что
подъезжает к Сретенским воротам.
 - А ну-ка, поворачивай на Трубу, - сказал он извозчику.
 С Трубной он велел повернуть к Самотеке,  поднялся по  Садовой  к
Епархиальному училищу и дальше переулками доехал до Оружейного. Там он
отпустил извозчика и пошел пешком.

 Оба куркинские

 В одной из Тверских-Ямских в темном дворе Паршин уверенно отыскал
низкую дверь полуподвала и постучал.  Тут жил слесарь Ивашкин - старый
поставщик инструмента для взломов, обслуживавший Паршина. Паршин знал,
что с инструментом Ивашкина он уверенно может идти на любое дело, - не
подведет, не сломается в критический момент. За свое искусство Ивашкин
и   получал   твердую  долю  со  всех  дел,  где  Паршин  работал  его
инструментом, - пять процентов.
 Заказав Ивашкину  необходимый  инструмент,  Паршин  поехал домой.
Ванька  ему  попался  плохонький  -  еле  тащился.  Паршин  машинально
прислушивался  к столь же тщетному,  сколь непрерывному,  извозчичьему
"ну-ну",  на которое жалкая клячонка не  обращала  никакого  внимания.
Выведенный из себя возница привстал на козлах и,  привалившись животом
к передку пролетки,  принялся стегать лошадь.  С неожиданным интересом
Паршин  следил за взмахами извозчичьей руки и прислушивался к хлестким
ударам кнута.
 - Будет, ну тебя! - с досадой сказал Паршин.
 - Да как же,  ваше степенство! Кабы я не понимал, кого везу, а то
видишь...  У,  тварь!  -  и извозчик снова размахнулся.  - Ее кормишь,
кормишь, а она...
 - Врешь  ведь,  -  проговорил  Паршин.  -  Небось и забыл,  когда
последний раз овес давал.
 - Овес?!  Мы на сечке.  С брюха смотрит как жеребая,  а силы-то и
нету.
 - Так бы и говорил - сечка! А то "кормим"... - Паршин поглядел на
залатанный,  выцветший  кафтанишко  возницы,  на  нескладные   большие
рукавицы,   перевел   взгляд  на  испитое  лицо  с  обвислыми,  словно
выдерганными усами и редкой бороденкой.
 - В отхожем, что ли?
 - А то как же. В отхожем.
 - Так тебе бы давно уже в деревню пора.
 - А то как же, пора.
 - Чего же ты тут маешься?
 - Маюсь. А то как же?..
 Извозчик сел совсем боком и принялся рассказывать Паршину длинную
историю о том,  как он всю зиму мается в Москве,  как невозможно стало
свести  концы с концами,  так как он - один мужик на весь двор.  А тут
еще  сноха-солдатка  погорела,  так  и  вовсе  хоть  плачь.  Заработал
полтораста за зиму - все в деревню отправил.  Теперь вот нечем хозяину
извозного двора за солому платить...
 - А ты из каких?
 - Куркинские мы.
 - Михайловской  волости?  -  подавшись всем телом вперед,  быстро
спросил Паршин.
 - Михайловской. А то как же?.. Да вы нешто знаете?
 Паршин внезапно умолк.  Извозчик,  привыкший ко  всяким  седокам,
попробовал было еще говорить,  но,  увидев, что седок уткнулся носом в
шубу, снова повернулся к своей клячонке и принялся чмокать.
 А Паршин  исподлобья  глядел  на  его  выгнутую кренделем спину и
думал. Думал о родном Куркине, из которого ушел молодым парнем о том,
что,  наверно,  в  Куркине  и сейчас много таких вот мужиков,  готовых
целую зиму промаяться на морозе,  без сна,  впроголодь,  чтобы  отдать
погоревшей   снохе   полторы  сотни,  собранные  по  двугривенным,  по
четвертакам,  выстеганные из костлявой спины клячонки. И сколько такой
мужик перевидает за свою долгую жизнь,  что ездит извозчиком!  Сколько
добра и зла пройдет перед его глазами.  Сколько воров,  громил и убийц
перевозит он, каких разговоров наслушается по чайным, как наудивляется
легкой жизни господ и разных лихих любителей чужого добра!  И ни  разу
не шевельнется у него мысль, что-де можно бы и самому попробовать этой
легкой жизни.  Что ему стоило бы темной  ночью  скинуть  где-нибудь  в
переулке  пьяного  седока  или  ограбить  старушку,  что попросила его
подождать с вещами у дверей?  А ведь вот не  соблазнился  же  он  этой
жизнью,  не  пошел  ни  на  кражу,  ни на убийство!  Так почему же он,
Паршин...
 Паршин еще  глубже  уткнул  лицо  в  бобры и ниже надвинул шапку,
словно боялся, что мысли его звучат на всю улицу. Не впервой приходило
ему  в  голову  это  "почему".  Почему  все-таки  большинство людей не
соглашается свернуть на ту дорогу,  которой пошел он,  Паршин? Боятся?
Нет,  он знает среди честных людей вовсе не трусов. Недостаточно умны?
Ерунда!  Среди честных людей гораздо больше умных,  чем  среди  воров.
Слишком умны? Тоже неверно. Свет полон честных дураков. Ага, вероятно,
дело в условиях,  с молоду определивших путь того или иного  человека.
Скажем,  Вершинин  привык  к  чистой,  сытой  жизни,  занимал  хорошее
положение. Легко ли сказать: правитель дел железной дороги! И всего-то
одна  маленькая слабость была у него - картишки.  Любил метнуть банк в
клубе.  И дометался.  Проиграл казенные деньги,  пробовал отыграться -
пустил в ход приданое жены.  Не зря,  видать,  говорят: "Не за то отец
сына бил,  что играл,  а за то,  что отыгрывался". Просадил Вершинин и
приданое.  Занял  где  мог  -  тоже  проиграл.  Отдавать нечем.  Тут и
подвернулся первый плохо лежавший чужой  бумажник.  Соблазнился,  и...
пошло.
 Вершинин думает,  будто Паршин не знает,  что у "барина"  в  душе
делается, воображает, будто подработает еще малую толику и заживет как
порядочный.  Нет,  брат,  шалишь!  Ступивший на этот путь редко с него
сходит.  Возьми  он  на  удачном  "деле"  хоть миллион - теперь уже не
остановиться.  Горин - пример.  Что ему нужно? Живет сурком, жует свои
баранки.  Неужто ж для этого мало дохода с дома? Жить бы да жить! Нет,
черт его  задави!  "Ладно,  иди  служить".  Не  так  голова,  говорит,
устроена.  "Открой  торговлишку".  Процент,  видишь,  мал.  "Играй  на
бирже".  Рискованно!  Зачем самому торговать,  когда  другие  торгуют?
Зачем рисковать, ежели другие за тебя рискуют? Вот Горину и полюбилось
чужое.  Запустил лапу в чужую кассу - и вся недолга.  Да мало ему  еще
чужой кассы, он, подлец, думает, что Паршин не знает про его делишки с
фальшивыми  кредитками.  Нет,  брат,  Паршин  все  знает!   Ты   верно
рассчитываешь,  да  не  совсем.  За  паршинские-то  дела - много-много
тюрьма,  а казна обижать себя не дает. За одну фальшивую "сашеньку"1 -
полпрически долой, и притом без срока. И во имя чего? Ну, пусть втрое,
впятеро,  вдесятеро больше денег будет - толк-то какой?  Опять  те  же
опорки  на босу ногу,  баранки к чаю и старая баба на пуху...  А взять
хотя бы этого стрекулиста  Грабовского.  Пришлось  ему  похерить  свое
графство.  Не  со  стыда,  конечно,  - от неудобства.  Граф - на виду,
заметно.  Эдак,  в старой венгерке-то,  легче.  Украл деньги товарища,
опозорил полк, офицерское свое звание. Перевернулись твои деды-графы в
гробах?  Пуля в лоб - и дело с концом.  Так нет, жить захотелось. И не
как-нибудь, не с согнутой спиной, а все так же: возле лошадок, хотя бы
и чужих,  возле цыганок, хоть и не первого сорта. А ежели встретит где
бывшего товарища офицера,  отвернется,  не велика беда. В морду бросят
"прохвоста" - утрется...
 1 "Сашенька"  -  двадцатипятирублевая  кредитка  (с  изображением
Александра III).
 Паршин из-под  надвинутой  шапки  поглядел  на сутулую извозчичью
спину... Куркинский! Вот и он, Паршин, куркинский. У извозчика за зиму
-  полтораста рублей,  а у Паршина тысяч пятнадцать перебывало.  А что
толку?  Извозчик на своей дрянной клячонке вот-вот в Куркино вернется,
там  хоть  изба  -  его  да  двух  сыновей-солдат.  А от Паршина с его
тысячами?  Даже памяти в родном селе не осталось.  А хорошо бы плюнуть
на все - и домой. Скинуть бы эти бобры, засучить рукава - да обратно в
сельскую кузницу!  Веселый  звон  наковальни  и  жар  горна,  подковы,
рессоры,  ободья,  шкворни да тяжи...  А к вечеру истома во всем теле.
Дыхание размокшей земли и лопающейся почки,  первые девичьи  песни  по
весне,  когда девкам еще в поле делать нечего,  а весна пришла и спать
не  хочется.  А  он-то,  кузнец,  свое  отзвонил  и  свободен!   Забот
никаких...  Да-а! А главное - нет вот этого сосущего страха: как бы не
сделать неверного шага!  В деревне - все шаги верные, не то что здесь:
ни  на  "деле",  ни  просто  на  улице,  ни  дома,  ни  вот сейчас,  в
извозчичьей пролетке,  нигде нет уверенности,  что не следят за  тобой
зоркие  глаза,  напавшие  на  твой  след,  отмечающие каждый твой шаг,
выжидающие  только  одного  -  поймать  с  поличным.  Паршин   отлично
понимает:  неизбежное  - неизбежно.  В тот первый день,  когда сошел с
прямого пути, он сам подписал себе верный приговор. От этого приговора
не уйдешь никуда.  Рано или поздно, на большом "деле" или на пустяках,
но...  Сегодня замели следы,  завтра откупились от шпика,  послезавтра
еще как-нибудь,  ну, а там... Там решетка и серый халат. А Фелица? Вот
в Фелице-то главная заковыка и есть. Кабы не Фелица, он бы сегодня же,
сейчас  вот  повернул  извозчика  к  вокзалу,  взял  билет - и долой с
московской дорожки.  Пока не поздно, пока голова да случай сберегли от
каторжного клейма.  А то дорога известная:  тюрьма,  каторга,  Сибирь,
побег,  и в опорках,  в тряпье - Хива.  Тогда уже наверняка  та  самая
Хива,  о  которую  он  теперь  и  сапог марать не станет.  Тогда уж не
миновать Сухого оврага.
 Право, уйти  бы,  пока не поздно...  А Фелица?  Сколько ей нужно?
Пятьдесят,  сто,  миллион?  Зачем они ей?  Ну,  он о лесе  мечтает,  о
первоклассных  московских  биржах,  о таком товаре,