е биение.
 -- Ничего... Это уж всегда... -- тихо говорил он, наклоняясь поцеловать
жену. Но прямо в лицо его она повторила:
 -- Не выживу... Губы у нее были серые, холодные, и когда он прикоснулся
к ним своими губами, то понял, что смерть -- уже в ней.
 -- О, господи!  -- испуганным шёпотом произнес  он, чувствуя, что страх
давит ему горло и не дает дышать. -- Наташа! Как же? Ведь ему -- грудь надо?
Что  ты это!  Он  чуть  не закричал на  жену. Около него суетилась повитуха
болтая в воздухе плачущим ребенком, она что-то убедительно говорила  ему, но
он ничего не слышал и  не мог  оторвать своих  глаз  от страшного лица жены.
Губы ее шевелились, он слышал  тихие  слова, но не понимал их. Сидя  на краю
постели, он говорил глухим и робким голосом:
 --  Ты подумай  -- ведь он  без  тебя  не  может, --  ведь младенец! Ты
крепись душой -- ты: мысль-то эту гони! Гони ее...
 Говорил и понимал -- ненужное говорит он. Слезы вскипали в нем, в груди
родилось что-то тяжелое, точно камень, холодное, как льдина.
 --  Прости -- меня-  прощай!  Береги, смотри...  Не пей... -- беззвучно
шептала Наталья. Священник пришел и, закрыв чем-то  лицо  ее, стал, вздыхая,
читать над нею умоляющие слова:
 -- "Владыко господи вседержителю, исцеляяй всякий недуг... и сию, днесь
родившую,  рабу  твою Наталью  исцели... и восстави ю  от  одра,  на  нем же
лежит...  зане,  по  пророка  Давида  словеси:"  в  беззакониях зачахомся  и
сквернави вси есмы пред тобою..."
 Голос старика прерывался,  худое лицо было  строго, от  одежд его пахло
ладаном.
 -- "...из  нея рожденного  младенца соблюди от всякого ада... от всякия
лютости... от всякия бури... от духов лукавых, дневных же и нощных..." Игнат
безмолвно плакал.  Слезы его,  большие и  теплые,  падали на обнаженную руку
жены. Но рука  ее, должно быть,  не  чувствовала, как ударяются о нее слезы:
она оставалась неподвижной,  и  кожа  на ней не  вздрагивала от ударов слез.
Приняв  молитву, Наталья впала в беспамятство  и на вторые сутки умерла,  ни
слова не сказав никому  больше, -- умерла  так же  молча,  как жила. Устроив
жене пышные  похороны,  Игнат  окрестил сына,  назвал  его  Фомой и,  скрепя
сердце, отдал его в семью крестного  отца Маякнна, у которого жена незадолго
пред  этим тоже родила.  В  густой темной бороде Игната  смерть жены посеяла
много седин, но в блеске его глаз явилось нечто новое -- мягкое и ласковое.


II

 Маякин  жил  в  огромном двухэтажном  доме  с  большим  палисадником, в
котором  пышно разрослись могучие  старые липы.  Густые ветви частым, темным
кружевом закрывали окна, и солнце сквозь эту завесу с трудом, раздробленными
лучами  проникало  в  маленькие  комнаты,  тесно заставленные  разнообразной
мебелью  и  большими  сундуками,  отчего  в  комнатах  всегда царил  строгий
полумрак. Семья была благочестива --  запах воска, ладана и лампадного масла
наполнял  дом,  покаянные вздохи,  молитвенные  слова  носились  в  воздухе.
Обрядности  исполнялись неуклонно,  с  наслаждением,  в  них  влагалась  вся
свободная  сила обитателей  дома. В сумрачной, душной и тяжелой атмосфере по
комнатам  почти  бесшумно двигались  женские фигуры, одетые в темные платья,
всегда с видом душевного сокрушения  на  лицах и всегда в  мягких  туфлях на
ногах.
 Семья  Якова Маякина состояла из него  самого, его жены,  дочери и пяти
родственниц, причем самой младшей из них было тридцать четыре  года. Все они
были одинаково благочестивы, безличны и подчинены Антонине Ивановне, хозяйке
дома,  женщине  высокой, худой, с темнЋм лицом и строгими серыми глазами, --
они  блестели  властно  и умно. Был еще у Маякина, сын Тарас, но  имя его не
упоминалось   в  семье  в  городе  было  известно,  что  с  той  поры,  как
девятнадцатилетний Тарас уехал в Москву учиться и через три года женился там
против воли отца, -- Яков отрекся от  него. А  потам Тарас пропал без вести.
Говорили, что он за что-то сослан в Сибирь...
 Яков Маякин -- низенький,  худой, юркий, с огненно-рыжей  клинообразной
бородкой --  так смотрел зеленоватыми глазами, точно говорил всем и каждому:
"Ничего, сударь  мой, не беспокойтесь!  Я вас  понимаю, но ежели  вы меня не
тронете
 -- не выдам..."
 Голова  у него  была похожа  на яйцо  и  уродливо велика.  Высокий лоб,
изрезанный морщинами, сливался  с лысиной, и  казалось, что у этого человека
два  лица --  одно  проницательное и умное,  с  длинным хрящевым носом, всем
видимое" а над ним
 -- другое, без глаз, с одними только  морщинами, но за  ними Маякин как
бы прятал и глаза и губы, -- прятал до времени, а когда оно наступит, Маякин
посмотрит на мир иными глазами, улыбнется иной улыбкой.
 Он  был владельцем канатного завода, имел в городе у пристаней лавочку.
В этой лавочке, до потолка заваленной канатом, веревкой, пенькой и паклей, у
него была  маленькая каморка со стеклянной скрипучей дверью. В каморке стоял
большой, старый,  уродливый  стол, перед  ним  -- глубокое кресло,  и в  нем
Маякин сидел целыми днями, попивая чай, читая "Московские ведомости".  Среди
купечества он пользовался  уважением, славой "мозгового"  человека  и  очень
любил ставить на вид древность своей породы, говоря сиплым голосом:
 -- Мы, Маякины, еще при матушке Екатерине  купцами были, -- стало быть,
я
 --  человек чистой крови...
 В этой  семье сын Игната  Гордеева  прожил  шесть лет.  На седьмом году
Фома, большеголовый, широкогрудый мальчик,  казался  старше своих  лет и  по
росту  и по  серьезному  взгляду  миндалевидных,  темных глаз. Молчаливый  и
настойчивый  в своих детских желаниях, он по целым  дням возился с игрушками
вместе с дочерью Маякина
 -- Любой, под безмолвным надзором одной из родственниц, рябой и толстой
старей девы,  которую почему-то звали  Бузя, --  существо чем-то испуганное,
даже  с детьми она говорила вполголоса, односложными словами. Зная множество
молитв, она не рассказывала Фоме ни одной сказки.
 С  девочкой Фома  жил  дружно,  но, когда  она  чем-нибудь сердила  или
дразнила его, он бледнел,  ноздри его раздувались, он смешно таращил глаза и
азартно  бил ее. Она плакала, бежала к матери  и жаловалась ей,  но Антонина
любила  Фому и  на  жалобы  дочери  мало обращала  внимания,  что  еще более
скрепляло дружбу детей. День Фомы был длинен, однообразен. Встав с постели и
умывшись,  он  становился  перед  образом  и,  под нашептывание Бузи,  читал
длинные молитвы.  Потом  -- лили чай  и много ели  сдобных  булок,  лепешек,
пирожков. После чая -- летом -- дети  отправлялись в густой,  огромный  сад,
спускавшийся  в  овраг, на  дне  которого  всегда было  темно.  Оттуда веяло
сыростью  и  чем-то  жутким. Детей не пускали даже  на  край оврага,  и  это
вселило  в  них страх к оврагу.  Зимой, от чая до  обеда, играли в комнатах,
если на дворе было очень морозно, или шли на двор  и там катались  с большой
ледяной горы.
 В  полдень обедали- "по-русски", как  говорил  Маякин. Сначала на  стол
ставили  большую чашку  жирных  щей с ржаными сухарями  в них,  но без мяса,
потом те же щи ели с мясом, нарезанным мелкими кусками, потом жареное
 --  поросенка, гуся,  телятину или сычуг с кашей,  --  потом снова подавали  чашку
похлебки с потрохами или лапши, и заключалось всё  это чем-нибудь  сладким и
сдобным  Пили  квасы: брусничный,  можжевеловый,  хлебный,  -- их  всегда  у
Антонины  Ивановны  было  несколько  сортов.  Ели  молча,  лишь  вздыхая  от
усталости  детям ставили  отдельную чашку  для обоих, все  взрослые ели  из
одной. Разомлев от такого обеда- ложились спать, и часа два-три кряду в доме
Маякина  слышался  только  храп и сонные вздохи. Проснувшись --  пили чай  и
разговаривали  о  городских  новостях,  --  о  певчих, дьяконах, свадьбах, о
зазорном поведении того  или  другого  знакомого  купца...  После чая Маякин
говорил жене:
 --  Ну-ка, мать,  дай-ка  сюда Библию-то... Чаще  всего Яков  Тарасович
читал  книгу  Иова.  Надевши  на свой  большой, хищный  нос  очки  в тяжелой
серебряной оправе, он обводил глазами слушателей- все ли на местах?
 Они все сидели  там,  где он привык  их видеть,  и  на лицах у них было
знакомое ему выражение благочестия, тупое и боязливое.
 -- "Был человек в земле Уц... -- начинал Маякин сиплым голосом, и Фома,
сидевший рядом с Любой а углу  комнаты на диване, уже знал, что  сейчас  его
крестный  замолчит  и  погладит себя  рукой по  лысине. Он сидел и,  слушая,
рисовал себе человека земли Уц. Человек этот был  высок и наг, глаза  у него
были  огромные, как у Нерукотворного Спаса, и- голос  -- как  большая медная
труба, на которой играют  солдаты  в лагерях. Человек  с  каждой минутой все
рос дорастая до неба, он погружал свои темные руки в облака в, разрывая их,
кричал страшным голосом:
 -- "На  что  дан  свет человеку, которого  путь закрыт и  которого  бог
окружил мраком?"
 Фоме становилось боязно, и  он  вздрагивал дрема отлетала от него,  он
слышал  голос  крестного,  который, пощипывая  бородку,  с  тонкой  усмешкой
говорил:
 -- Ишь ведь как дерзит...
 Мальчик  знал,  что крестный  говорит  это о человеке из  земли" Уц,  и
улыбка крестного успокаивала мальчика. Не изломает неба, не разорвет его тот
человек  своими страшными руками... И Фома  снова видит человека -- он сидит
на земле, "тело его покрыто червями и пыльными струпьями, кожа "гноится". Но
он  уже маленький и жалкий,  он просто -- как нищий  на церковной паперти...
Вот он говорит:
 -- "Что такое человек,  чтоб быть ему чистым и чтоб рожденному женщиной
быть праведным?"
 -- Это он -- богу говорит...  --  внушительно  пояснял  Маякин. -- Как,
говорит, могу быть праведным, ежели я -- плоть? Это -- богу вопрос... И чтец
победоносно и вопросительно оглядывает слушательниц.
 --  Удостоился...  праведник... -- вздыхая, отвечают  они. Яков  Маякин
посмеиваясь, оглядывает их и говорит:
 -- Дуры!.. Ведите-ка ребят-то спать...
 Игнат бывал у  Маякиных каждый  день, привозил сыну игрушек, хватал его
на руки и тискал, но порой недовольно и с худо скрытым беспокойством говорил
ему:
 --  Чего  ты  бука какой? Чего ты мало смеешься? И жаловался куму: . --
Боюсь я -- Фомка-то в мать бы не пошел... Глаза у него невеселые...
 --  Рано  больно  беспокоишься,  --  усмехался Маякин.  Он  тоже  любил
крестника и  когда однажды Игнат объявил ему,  что возьмет Фому к  себе, --
Маякин искренно огорчился.
 -- Оставь!.. -- просил он. -- Смотри- привык к нам мальчишка-то, плачет
вон...
 --  Перестанет!..  Не для тебя  я сына  родил. У вас тут дух тяжелый...
скучно, ровно в монастыре, это вредно ребенку. А мне без него -- нерадостно.
Придешь домой
 --  пусто. Не глядел бы ни на что. Не к  вам же  мне  переселиться ради
него,
 --  не  я для  него, он  для меня. Так-то. Сестра Анфиса приехала  --  присмотр за
ним будет... И мальчика привезли в дом отца.
 Там встретила его смешная старуха с длинным крючковатым носом и большим
ртом без зубов. Высокая, сутулая, одетая в серое платье, с седыми  волосами,
прикрытыми черной шелковой  головкой,  она сначала не  понравилась мальчику,
даже  испугала его.  Но когда он  рассмотрел на  ее сморщенном  лице  черные
глаза, ласково улыбавшиеся ему, -- он  сразу доверчиво  ткнулся головой в ее
колени.
 -- Сиротинка  моя  болезная!  --  говорила  она  бархатным, дрожащим от
полноты звука  голосом  и тихо  гладила его  рукой по лицу. --  Ишь прильнул
как... дитятко мое милое!
 Было что-то особенно сладкое в ее ласке,  что-то совершенно  новое  для
Фомы, и он смотрел в глаза старухе  с любопытством и ожиданием на лице.  Эта
старуха ввела его в  новый, дотоле неизвестный  ему мир.  В первый  же день,
уложив  его в кровать,  она  села рядом с  нею и,  наклоняясь  над ребенком,
спросила его:
 -- Рассказать ли тебе сказочку?
 С той  поры  Фома  всегда засыпал  под  бархатные звуки голоса старухи,
рисовавшего пред ним  волшебную  жизнь.  Жадно  питалась душа  его  красотой
народного  творчества. Неиссякаемы  были  сокровища памяти и фантазии у этой
старухи  она часто, сквозь дрему, казалась мальчику то похожей на  бабу-ягу
сказки, -- добрую и милую бабу-ягу,  -- то на  красавицу Василису Премудрую.
Широко раскрыв глаза,  удерживая дыхание, мальчик смотрел в  ночной  сумрак,
наполнявший комнату,  видел, как тихо  он трепещет  от огонька  лампады пред
образом...  Фома   наполнял  его  чудесными   картинами   сказочной   жизни.
Безмолвные, но живые тени ползали по стенам и по полу мальчику было страшно
и приятно следить  за их жизнью, наделять их формами,  красками и, создав из
них жизнь, -- вмиг разрушить ее одним движением ресниц. Что-то новое явилось
в его темных глазах, более детское и наивное, менее серьезное одиночество и
темнота,  порождая в  нем  жуткое  чувство  ожидания  чего-то,  волновали  и
возбуждали  его любопытство, заставляли его идти в темный  угол  и смотреть,
что скрыто там,  в покровах тьмы. Он  шел и не  находил ничего, но  не терял
надежды найти...
 Отца он боялся, но любил его. Громадный рост Игната, его трубный голос,
бородатое  лицо, голова  в густой шапке седых волос, сильные длинные  руки и
сверкающие  глаза  --  всё  это  придавало  Игнату  сходство  со  сказочными
разбойниками.  Однажды,  когда  ему шел уже восьмой год, Фома  спросил отца,
только что возвратившегося из продолжительной поездки куда-то:
 -- Ты где был?
 -- По Волге ездил...
 -- Разбойничал? -- тихо спросил Фома.
 -- Что -- о? -- протянул Игнат, и брови у него дрогнули.
 --  Ведь ты  разбойник, тятя? Я знаю уж...  -- хитро прищуривая  глаза,
говорил Фома,  довольный тем,  что так  легко вошел в скрытую  от него жизнь
отца.
 --  Я  --  купец! --  строго  сказал  Игнат,  но,  подумав,  добродушно
улыбнулся и добавил:
 -- А  ты -- дурашка!.. Я хлебом торгую,  пароходами  работаю, --  видал
"Ермака"? Ну вот, это мой пароход... И твой...
 -- Больно большой он... -- со вздохом сказал Фома.
 -- Ну, я куплю тебе маленький, докуда ты сам маленький, -- ладно?
 --  Ладно!  --  согласился   Фома,  но,  задумчиво  помолчав,  вновь  с
сожалением протянул:
 -- А я думал, что ты то- о- же разбойник...
 -- Я тебе  говорю -- торговец я! -- внушительно повторил Игнат, и в его
взгляде   на  разочарованное  лицо   сына  было  что-то  недовольное,  почти
боязливое...
 -- Как дедушка Федор, калачник? -- подумав спросил Фома.
 -- Ну вот,  как он...  только богаче  я, денег у  меня  больше,  чем  у
Федора...
 -- Много денег?
 -- Ну... и еще больше бывает...
 -- Сколько у тебя бочек?
 -- Чего?
 -- Денег-то?
 -- Дурашка! Разве деньги бочками меряют?
 -- А как же? -- оживленно воскликнул Фома и, обратив к отцу свое  лицо,
стал торопливо говорить ему: --  Вон в один город приехал разбойник Максимка
и у одного там, богатого,  двенадцать  бочек деньгами насыпал...  да разного
серебра,  да  церковь  ограбил... а  одного  человека  саблей  зарубил  и  с
колокольни сбросил... он, человек-то, в набат бить начал...
 -- Это  тебе  тетка,  что  ли,  рассказала?  --  спросил Игнат, любуясь
оживлением сына.
 -- Она, а что?
 -- Ничего!  --  смеясь, сказал  Игнат. -- То-то  ты и отца в разбойники
произвел...
 -- А может, ты был давно когда? -- опять возвратился Фома к своей теме,
и  по  лицу  его  было видно, что он очень  хотел бы услышать утвердительный
ответ.
 -- Не был я... брось это...
 -- Не был?
 --  Ну,  говорю  ведь  --  не  был!  Экой  ты какой... Разве хорошо  --
разбойником  быть? Они... грешники  все, разбойники-то. В бога  не веруют...
церкви  грабят... их  проклинают  вон, в церквах-то... Н- да...  А  вот что,
сынок, --  учиться тебе надо! Пора, брат, уж...  Начинай-ка с богом. Зиму-то
проучишься, а по весне я тебя в путину на Волгу с собой возьму...
 -- В училище буду ходить? -- робко спросил Фома.
 -- Сперва дома с  теткой поучишься... И скоро мальчик с утра садился за
стол и, водя пальцем по славянской азбуке, повторял за теткой: .,
 -- Аз... буки... веди...
 Когда дошли до -- бра, вра, гра, дра,  мальчик долго не  мог без  смеха
читать эти  слоги.  Эта  мудрость  давалась Фоме легко, я вот  он уже читает
первый псалом первой кафизмы Псалтиря:
 -- "Бла -- жен му -- ж... иже не иде на... со -- вет не -- че -- сти --
вых..."
 -- Так,  миленький, так! Так,  Фомушка, верно! -- умиленно  вторит  ему
тетка, восхищенная его успехами...
 --  Молодец Фома!  -- серьезно говорил  Игнат, осведомляясь  об  успехе
сына...  --  Едем  весной  в  Астрахань,  а  с осени-  в училище тебя! Жизнь
мальчика катилась вперед, как шар под уклон. Будучи его учителем, тетка была
и  товарищем  его игр.  Приходила  Люба  Маякина,  и при  них старуха весело
превращалась в  такое же  дитя, как и они. Играли  в прятки, в жмурки детям
было  смешно  и  приятно  видеть, как Анфиса с завязанными  платком глазами,
разведя широко руки,  осторожно выступала  по комнате и "все-таки натыкалась
на стулья и  столы или как она, ища их,  лазала по разным укромным  уголкам,
приговаривая:
 -- Ах, мошенники... Ах, разбойники...  где это они тут забились? Солнце
ласково и радостно  светило ветхому, изношенному телу,  сохранившему в  себе
юную душу,  старой жизни,  украшавшей, по мере сил и  уменья, жизненный путь
детям...
 Игнат рано утром уезжал на биржу, иногда не являлся вплоть  до  вечера,
вечером он ездил в  думу, в  гости  или еще  куда-нибудь. Иногда он  являлся
домой  пьяный, -- сначала  Фома  в  таких случаях бегал от него и  прятался,
потом
 --    привык, находя, что пьяный отец даже  лучше, чем трезвый: и  ласковее,  и
проще,  и немножко  смешной.  Если это случалось  ночью  --  мальчик  всегда
просыпался от его трубного голоса:
 -- Анфиса -- а! Сестра родная! Допусти ты  меня к сыну, -- к наследнику
-- допу -- усти! А тетка уговаривала его укоризненным, плачущим голосом:
 -- Иди, иди, дрыхни, знай, леший  ты, окаянный!  Ишь  назюзился!  Седой
ведь уж ты...
 -- Анфиса! Сына я могу видеть? Одним глазом?..
 -- Чтоб у тебя лопнули оба  от  пьянства твоего... Фома знал, что тетка
не  пустит отца, и снова засыпал под шум их голосов. Когда ж  Игнат  являлся
пьяный днем -- его огромные лапы тотчас хватали сына, и с пьяным, счастливым
смехом отец носил Фому по комнатам и спрашивал его:
 -- Фомка! Чего хочешь? Говори! Гостинцев? Игрушек? Проси, ну! Потому ты
знай, нет тебе ничего на свете, чего  я  не куплю. У меня --  миллён!  И еще
больше будет! Понял? Всё твое!
 И вдруг  восторг его гас, как гаснет  свеча от  сильного порыва  ветра.
Пьяное  лицо  вздрагивало,  глаза,  краснея,  наливались   слезами,  и  губы
растягивались в пугливую улыбку.
 -- Анфиса! Ежели он  помрет --  что я тогда  сделаю? И вслед  за  этими
словами бешенство овладевало им.
 --  Сожгу  всё! --  ревел  он, дико  уставившись глазами  куда-нибудь в
темный угол комнаты. -- Истреблю! Порохом взорву!
 -- Бу -- у -- дет, безобразная ты образина!  Али  ты  младенца напугать
хочешь? Али, чтобы захворал он,  желаешь? -- причитала Анфиса, и этого  было
достаточно, чтоб Игнат поспешно исчезал, бормоча:
 -- Ну -- ну-ну!  Иду, иду... Ты только не кричи! Не пугай его... А если
Фоме нездоровилось,  отец  его,  бросая все свои дела, не уходил из дома  и,
надоедая  сестре и  сыну нелепыми вопросами и советами, хмурый,  с боязнью в
глазах, ходил по комнатам сам не свой и охал.
 --  Ты  что  бога-то  гневишь? --  говорила  Анфиса. -- Смотри,  дойдет
роптанье твое до господа, и накажет он тебя  за жалобы твои на милость его к
тебе...
 -- Эх, сестра! -- вздыхал Игнат. -- Ты пойми, -- ведь ежели  что -- вся
жизнь моя рушится! Для чего жил?.. Неизвестно...
 Подобные  сцены и резкие  переходы  отца от одного настроения к другому
сначала пугали мальчика, но  он  скоро привык  к ним  и,  видя в окно  отца,
тяжело вылезавшего из саней, равнодушно говорил:
 -- Тетя!  Опять  пьяный приехал тятька-то.  Пришла весна -- и, исполняя
свое  обещание, Игнат  взял  сына  с  собой  на пароход,  и вот  пред  Фомой
развернулась новая жизнь.
 Быстро несется  вниз  по течению красивый и  сильный "Ермак", буксирный
пароход купца  Горде