науки,
 Вот смысл философии всей! Фома тяжело вздохнул и сказал:
 -- Зельтерской бы выпить...
 --  Ага! --  воскликнул  человечек  я, спрыгнув  со  стула, очутился  у
дивана, на котором лежал Фома. -- Здорово, товарищ! Зельтерской?  С коньяком
или просто?
 -- Лучше с коньяком...  -- сказал  Фома, пожимая протянутую ему сухую и
горячую руку и пристально всматриваясь в лицо человечка...
 -- Егоровна! -- крикнул тот к двери и, обратись  к Фоме, спросил: -- Не
узнаешь, Фома Игнатьевич?
 -- Помню... что-то... будто встречались...
 -- Четыре года продолжалась эта встреча. . но это давно было! Ежов...
 -- Господи! -- воскликнул Фома с изумлением, привстав на диване. --  Да
разве это ты?
 -- Я, брат, сам порой  не верю  в  это, но факт -- есть нечто такое, от
чего сомнение отскакивает, как резиновый мяч от железа...
 Лицо Ежова  смешно исказилось,  и  руки  для чего-то  начали  ощупывать
грудь.
 --  Н  -- ну -- у! -- протянул Фома. -- Вот так постарел ты! Сколько  ж
тебе лет-то?
 -- Тридцать...
 --  А  -- как пятьдесят... сухой, желтый!.. Видно, не сладко  жил? Фоме
было  жалко  видеть веселого и бойкого школьного  товарища таким изношенным,
живущим в  этой  конуре. Он смотрел на  него, грустно мигал глазами и видел,
как лицо Ежова подергивается, а глазки пылают раздражением. Ежов откупоривал
бутылку с  водой и, занятый  этим, молчал,  сжав бутылку  коленями  и тщетно
напрягаясь, чтобы  вытащить из нее пробку. И  это его бессилие тоже  трогало
Фому.
 -- Н -- да, обсосала тебя жизнь-то...  А учился... -- задумчиво говорил
он.
 -- Пей! -- сказал Ежов,  даже  побледневший  от усталости, подавая  ему
стакан. Затем он потер лоб, сел на диван к Фоме и заговорил:
 -- Науку -- оставь! Наука  есть божественный напиток... но пока  он еще
негоден  к употреблению,  как водка, не очищенная от  сивушного  масла.  Для
счастья человека наука  еще  не готова, друг мой... и у  людей, потребляющих
ее, только головы болят...  вот как у  нас с тобой теперь... Ты что это  как
неосторожно пьешь?
 --  А  что  мне  делать? --  спросил  Фома,  усмехаясь.  Ежов  пытливо,
прищуренными глазами посмотрел на Фому и сказал:
 -- Сопоставляя твой вопрос со всем тем, что ты вчера молол,  чую душой,
что ты, друг, тоже не от веселой жизни веселишься...
 --  Эх! -- тяжко вздохнул Фома, вставая с дивана.  -- Какая  жизнь? Так
что-то...  несуразное... Живу один... ничего  не  понимаю... плюнуть  на всё
хочется и провалиться бы куда-нибудь! Бежать бы от всего... Тоска!
 -- Это любопытно! --  сказал Ежов, потирая руки и весь вертясь.  -- Это
любопытно,  если  это  верно,  ибо доказывает,  что  святой дух недовольства
жизнью проник уже и  в купеческие спальни... в мертвецкие душ,  утопленных в
жирных  щах,  в озерах  чая и  прочих  жидкостях...  Ты  мне  изложи всё  по
порядку... Я, брат, тогда роман напишу...
 -- Мне говорили,  что ты  и  то  уж  написал  про  меня  что-то?  --  с
любопытством спросил  Фома и еще  раз внимательно осмотрел старого товарища,
не понимая, что может написать он, такой жалкий.
 -- Написал! А ты читал?
 -- Нет, не довелось ..
 -- А что же тебе говорили?
 -- Здорово, будто, изругал ты меня.
 -- Гм... А тебе не интересно самому прочитать? --  допрашивал  Ежов,  в
упор рассматривая Гордеева.
 -- Я  прочитаю!  -- обнадежил его Фома, чувствуя, что неловко ему перед
Ежовым  и  что Ежова  как будто обижает такое отношение к его писаниям. -- В
самом  деле, --  ведь  интересно, ежели про  меня написано... -- добавил он,
добродушно  улыбаясь  товарищу. Эта  встреча  родила  в  нем  тихое,  доброе
чувство, вызвав воспоминания о детстве, и они мелькали теперь в памяти его,
 --    мелькали, как  маленькие  скромные огоньки, пугливо  светя  ему  из  дали
прошлого.
 Ежов подошел к столу, на котором уже стоял кипящий самовар, молча налил
два стакана густого, как деготь, чая и сказал Фоме:
 -- Иди, пей чай... Рассказывай!
 -- Мне нечего рассказывать. Пустая у меня  жизнь! Лучше ты мне про себя
расскажи...  ты  все-таки, поди, больше моего знаешь. .  Ежов  задумался, не
переставая вертеться  и крутить головой, В задумчивости  -- только  лицо его
становилось  неподвижным, --  все морщинки на  нем  собирались около  глаз и
окружали их как бы лучами, а глаза от этого уходили глубже под лоб...
 -- Н  --  да,  я, брат, кое-что  видел... -- заговорил  он,  встряхивая
головой. -- И  знаю  я, пожалуй, больше,  чем мне  следует  знать,  а  знать
больше,  чем  нужно, так же  вредно для человека,  как  и  не знать том, что
необходимо.  Рассказать  тебе,  как   я  жил?  Попробую  Никогда  никому  не
рассказывал о себе... потому что ни в ком не возбуждал интереса... Преобидно
жить на свете, не возбуждая в людях интереса к себе!..
 -- Уж я по лицу да и по всему вижу, что нехорошо тебе жилось! -- сказал
Фома, чувствуя удовольствие  от того,  что и товарищу жизнь  не сладка. Ежов
залпом выпил свой чай, швырнул стакан на блюдце, поставил ноги на край стула
и, обняв колени руками, положил  на них подбородок. В этой позе, маленький и
гибкий, как резина, он заговорил:
 -- Студент Сачков, бывший мой учитель, а ныне доктор медицины, винтёр и
холоп, говорил мне, бывало, когда я  хорошо выучу  урок:  "Молодец, Коля! Ты
способный  мальчик. Мы,  разночинцы,  бедные люди, с  заднего  двора  жизни,
должны  учиться  и учиться, чтобы стать  впереди всех... Россия  нуждается в
умных  и честных  людях,  старайся быть  таким, и  ты будешь  хозяином своей
судьбы,  полезным  членом общества.  На  нас, разночинцах,  покоятся  теперь
лучшие надежды страны, мы призваны внести в нее свет, правду..." И так далее
Я ему, скотине, верил... И вот с той  поры прошло около  двадцати лет -- мы,
разночинцы, выросли,  но ума  не  вынесли и  света в жизнь не внесли. Россия
по-прежнему страдает своей хронической болезнью -- избытком мерзавцев, и мы,
разночинцы, с удовольствием пополняем собой их толпы. Мой учитель, повторяю,
 --    лакей,  безличное  и   безмолвное  существо,  которому  городской  голова
приказывает, а я  --  паяц на службе обществу.  Меня, брат, здесь  в  городе
преследует  слава...  Иду  по  улице  и  слышу --  извозчик  говорит  своему
товарищу: "Вон  Ежов идет!  Здорово лается, едят его мухи!" Н  -- да!  Этого
тоже достичь надо...
 Лицо  Ежова сморщилось  в  едкую гримасу, он  беззвучно, одними губами,
засмеялся.  Фоме  была  непонятна его речь, и он. чтоб  сказать  что-нибудь,
сказал наобум:
 -- Не туда, значит, попал, куда метил...
 --  Да,  я  думал,  что  вырасту покрупнее... И  вырос бы!  Фельетонист
вскочил со стула и забегал по комнате. с визгом восклицая:
 -- Но чтоб сохранить себя цельным для жизни -- нужны огромные силы! Они
были... Была у меня  гибкость, ловкость... я всё это  прожил  для того, чтоб
научиться чему-то... что теперь совсем не нужно мне. Я и многие со мной
 --  ограбили сами себя ради того, чтобы скопить что-то для  жизни... Подумай,  --
желая  сделать  из  себя  человека  ценного,  я  всячески  обесценивал  свою
личность... Чтобы учиться и не издохнуть с голода,  я шесть лет кряду обучал
грамоте каких-то болванов и перенес  массу мерзостей со стороны разных папаш
и мамаш, без всякого стеснения унижавших меня.. Зарабатывая на хлеб и чай, я
не  имел  времени  заработать  на  сапоги  и  обращался в  благотворительные
общества с покорнейшими просьбами о ссудах  .. Если  б только благотворители
могли подсчитать, сколько духа  в  человеке  убивают  они, поддерживая жизнь
тела! Если б они знали, что в  каждом рубле, который они дают на  хлеб ,  --
содержится на девяносто  девять копеек яда для души! Если б их разорвало  от
избытка  их  доброты   и  гордости,  почерпаемой  ими  из  своей   священной
деятельности! Нет  на земле  человека  гаже и противнее подающего милостыню,
нет  человека  несчастнее  принимающего  ее!  Ежов  бегал  по  комнате,  как
охваченный  безумием,   бумага  под  ногами  его  шуршала,  рвалась,  летела
клочьями. Он скрипел  зубами, вертел головой, его  руки болтались в воздухе,
точно  надломленные  крылья  птицы.  Фома  смотрел   на  него  со  странным,
двойственным  чувством: он и жалел Ежова, и приятно  было ему видеть, как он
мучается.
 А в горле Ежова что-то взвизгивало, как несмазанная петля.
 --  Отравленный добротой людей,  я погиб от роковой способности каждого
бедняка, выбивающегося в люди, -- от способности мириться с малым в ожидании
большего...  О!  ты знаешь? -- от недостатка самооценки гибнет больше людей,
чем от чахотки, и  вот почему вожди  масс,  быть может, служат в околоточных
надзирателях!
 -- Чёрт с ними, с околоточными! -- сказал Фома, махнув рукой. -- Ты про
себя валяй...
 --  Про  себя! Я -- весь  тут! --  воскликнул Ежов, остановившись среди
комнаты и ударяя себя в грудь руками. -- Всё, что мог,  -- я уже совершил...
достиг степени увеселителя публики и -- больше ничего не могу!
 --  Ты  погоди-ка!  --  оживился  Фома. -- Ты  скажи-ка -- а  что нужно
делать, чтобы спокойно жить... то есть чтобы собой быть довольным.
 -- Для этого нужно жить беспокойно и избегать, как дурной болезни, даже
возможности быть довольным собой!
 Для Фомы эти слова  прозвучали пусто, не шелохнув в сердце его никакого
чувства, не зародив в голове ни одной мысли.
 -- Нужно  жить  всегда  влюбленным  во что-нибудь не доступное  тебе...
Человек становится выше ростом оттого,  что тянется кверху... Теперь, бросив
говорить  о себе, Ежов заговорил иным  тоном,  спокойнее. Голос  его  звучал
твердо и уверенно, лицо стало важно и строго. Он стоял среди комнаты, подняв
руку с вытянутым пальцем, и говорил, точно читал:
 -- Самодовольный  человек -- затвердевшая  опухоль на груди общества...
Он  набивает  себя  грошовыми   истинами,  обгрызанными  кусочками   затхлой
мудрости, и  существует, как чулан, в котором скупая хозяйка  хранит  всякий
хлам, совершенно не  нужный ей, ни на что не годный... Дотронешься до такого
человека, отворишь  дверь  в  него, и  на  тебя пахнёт вонью разложения, и в
воздух,  которым  ты дышишь,  вольется струя  какой-то  затхлой дряни... Эти
несчастные  люди  именуются  людьми  твердыми  духом,   людьми  принципов  и
убеждений... и никто не хочет заметить, что убеждения для них
 -- только штаны, которыми они прикрывают нищенскую наготу своих душ. На
узких  лбах таких  людей всегда сияет всем известная надпись: "спокойствие и
умеренность", -- фальшивая надпись! Потри лбы их твердой рукой, и ты увидишь
истинную вывеску, -- на ней изображено: "ограниченность и туподушие"!..
 -- Сколько видел я таких людей! --  с гневом и ужасом вскричал Ежов. --
Сколько  развелось этих мелочных  лавочек!  В них  найдешь  и  коленкор  для
саванов и деготь, леденцы и буру для истребления тараканов, -- но не отыщешь
ничего свежего, горячего, ничего здорового! К ним приходишь с больной душой,
истомленный одиночеством, -- приходишь с жаждой услышать что-нибудь живое...
Они предлагают тебе  какую-то теплую жвачку, пережеванные ими книжные мысли,
прокисшие  от  старости...  И всегда эти  сухие  и  жесткие  мысли настолько
мизерны, что для выражения их потребно огромное  количество звонких и пустых
слов. Когда  такой  человек  говорит, мне  кажется: вот сытая,  но  опоенная
кляча, увешанная бубенчиками, -- везет воз мусора за город  и -- несчастная!
-- довольна своей судьбой...
 -- Тоже, значит, лишние люди... -- сказал Фома. Ежов остановился против
него и с едкой улыбкой на губах сказал:
 --  Нет,  они  не  лишние,  о  нет! Они  существуют для  образца -- для
указания,  чем  я  не  должен  быть.  Собственно   говоря  --   место  им  в
анатомических  музеях,  там,  где  хранятся  всевозможные  уроды,  различные
болезненные   уклонения  от  гармоничного...  В  жизни,   брат,  ничего  нет
лишнего...  в ней даже я  нужен! Только те люди, у которых в  груди на месте
умершего  сердца  --  огромный нарыв мерзейшего самообожания, -- только они-
лишние...  но и они нужны, хотя бы для того,  чтобы я мог излить на них  мою
ненависть...
 Весь день, вплоть  до  вечера, кипятился Ежов, изрыгая хулу  на  людей,
ненавистных ему,  и его  речи заражали Фому своим злым  пылом,  -- заражали,
вызывая у парня боевое чувство. Но порой в нем вспыхивало недоверие к Ежову,
и однажды он прямо спросил его:
 -- Ну... а в глаза людям можешь ты так говорить?
 -- При всяком удобном  случае...  И каждое воскресенье  -- в  газете...
Хочешь -- почитаю?
 Не дожидаясь ответа Фомы, он сорвал со стены несколько листов газеты и,
продолжая бегать по комнате, стал читать ему. Он рычал, взвизгивал, смеялся,
оскаливал  зубы  и  был похож  на  злую  собаку,  которая  рвется с  цепи  в
бессильной ярости. Не улавливая мысли в творениях товарища,  Фома чувствовал
их  дерзкую  смелость,  ядовитую  насмешку, горячую злобу, и  ему  было  так
приятно, точно его в жаркой бане вениками парили.
 -- Ловко! -- восклицал  он, улавливая какую-нибудь отдельную  фразу. --
Здорово пущено!
 То и дело пред ним мелькали знакомые фамилии купцов и именитых горожан,
которых  Ежов язвил то  смело  и резко,  то почтительно, тонким,  как  игла,
жалом.  Одобрения Фомы и его  горящие удовольствием глаза  вдохновляли Ежова
еще более, он  всё  громче  выл и рычал, то в изнеможении падая на диван, то
снова вскакивая и подбегая к Фоме.
 -- Ну-ка, про меня прочитай!  --  вскричал  Фома. Ежов порылся в  груде
газет, вырвал из нее лист и, взяв его в обе  руки, встал перед Фомой, широко
расставив ноги, а Фома развалился в кресле с продавленным сиденьем и слушал,
улыбаясь. Заметка о Фоме начиналась  описанием кутежа на плотах, и Фома  при
чтении ее стал чувствовать,  что  некоторые отдельные  слова покусывают его,
как комары. Лицо у него стало серьезнее, он наклонил голову и угрюмо молчал.
А комаров становилось все больше...
 -- Уж очень ты разошелся! :- сказал он, наконец, смущенно и недовольно.
 --    Ведь  одним  тем,  что  опозорить   человека   умеешь,   перед  богом  не
выслужишься...
 --  Молчи! Подожди!  --  кратко  бросил ему Ежов  и  продолжал  чтение.
Установив в своей статье, что купец в деле творчества безобразий и скандалов
несомненно возвышается над представителями других сословий,  Ежов спрашивал:
отчего это? -- и отвечал:
 "Мне  кажется,  что  эта  склонность  к  диким  выходкам   вытекает  из
недостатка  культуры постольку же,  поскольку обусловлена избытком энергии и
бездельем. Не  может быть сомненья  в том,  что наше купечество -- за малыми
исключениями -- сословие наиболее богатое здоровьем и в то же время наименее
трудящееся..."
 --  Вот это верно -- о! -- воскликнул Фома, ударив кулаком по столу. --
Это так! У меня  силы -- на быка, а работы -- на  воробья... "Куда же девать
купцу свою энергию?  На  бирже ее много  не  истратишь,  и  вот он расточает
избыток мускульного  капитала в кабаках на кутежи, не  имея представления об
иных, более продуктивных и  ценных для жизни пунктах  приложения силы. Он --
еще  зверь, а жизнь для него  уже стала  клеткой, и  ему тесно в ней при его
добром здоровье и склонности к широкому  размаху.  Стесненный  культурой, он
нет-нет  да и надебоширит.  Купеческий дебош -- всегда бунт пленного  зверя.
Разумеется
 --  это  дурно...  Но  -- ax!   -- будет  еще  хуже, когда  этот зверь  к  своей силе
прикопит  немножко  ума  и  дисциплинирует  ее!  Поверьте-  он  и  тогда  не
перестанет производить скандалы, но  -- это  уже будут исторические события.
Избави нас, боже, от  таких событий! Ибо они проистекут из стремления  купца
ко власти, их целью  будет всемогущество одного сословия и -- не постеснится
купец в средствах ради этой цели..."
 -- Ну, что скажешь, -- верно? -- спросил Ежов,  дочитав газету и бросая
ее в сторону.
 -- Конца я не понимаю... --  ответил Фома. -- А вот о силе -- верно! Он
торопливо и горячо  выбросил  пред Ежовым  привычные  свои мысли о  жизни, о
людях, о своей душевной спутанности и замолчал, опрокинувшись на диван.
 -- Н --  да -- а! -- протянул Ежов. --  Вот ты  до  чего долез!..  Это,
брат, дело доброе! Ты -- как насчет книжек? Читаешь какие-нибудь?
 -- Нет, не люблю! Не читывал...
 -- Оттого и не любишь, что не читал...
 --  Я даже боюсь читать... Видел я -- тут одна... хуже запоя у нее это!
И какой толк  в книге? Один человек придумает что-нибудь, а другие читают...
Коли любопытно, так ладно...  Но чтобы учиться из книги, как жить. -- это уж
что-то  несуразное! Ведь человек написал,  не бог, а какие законы  и примеры
человек установить может сам для себя?
 -- А Евангелие? Его написали люди же.
 -- То -- апостолы... Теперь их нет...
 -- Ничего, -- возразил дельно! Верно,  брат,  апостолов нет... Остались
только Иуды, да и то дрянненькие.
 Фома  чувствовал   себя  хорошо,  видя,  что  Ежов  слушает  его  слова
внимательно и  точно взвешивает  каждое  слово, сказанное им.  Первый раз  в
жизни  встречаясь с  таким отношением  к себе, Фома смело и свободно изливал
пред товарищем свои  думы, не заботясь о словах и  чувствуя, что его поймут,
потому что хотят понять.
 --  А любопытный  ты парень!  -- сказал  ему Ежов дня  через  два после
встречи. --  И  хоть  тяжело ты  говоришь,  но  чувствуется  в  тебе большая
дерзость сердца! Кабы тебе немножко знания порядков  жизни! Заговорил  бы ты
тогда... довольно громко, я думаю... да -- а!
 --  Словами себя не освободишь!.. --  вздохнув, заметил Фома. -- Ты вот
как-то  говорил про людей, которые  притворяются, что всё знают и могут... Я
тоже знаю таких... Крестный мой, примерно... Вот против них бы двинуть... их
бы уличить!.. Довольно вредный народ!..
 --  Не  представляю я, Фома, как  ты будешь жить, если сохранишь в себе
то, что теперь носишь... -- задумчиво сказал Ежов.
 Он тоже  пил, этот  маленький,  ошпаренный  жизнью человечек. Его  день
начинался так: утром за чаем он просматривал местные  газеты, почерпая в них
материал для фельетона, который писал тут же,  на углу стола.  Затем бежал в
редакцию   и  там   резал   иногородние   газеты,   составляя   из   вырезок
"Провинциальные  картинки".  В  пятницу  он  должен  был  писать  воскресный
фельетон. За всё это ему платили сто рублей в месяц работал он быстро и всё
свободное время посвящал  "обозрению  и  изучению  богоугодных  учреждений".
Вместе с Фомой он шлялся  до глубокой ночи по клубам, гостиницам, трактирам,
всюду  черпая материал  для своих  писаний, которые  он называл "щетками для
чистки общественной совести". Цензора он именовал
 -- заведующим распространением в жизни истины и справедливости", газету
называл  "сводней,   занимающейся  ознакомлением   читателя  с  вредоносными
идеями", а свою в ней работу- "продажей  души в розницу" и "поползновением к
дерзновению против божественных учреждений".
 Фома плохо понимал,  когда Ежов шутит и когда  он говорит серьезно. Обо
всем он говорил горячо и страстно, всё резко  осуждал -- это нравилось Фоме.
Но часто, начав речь со страстью,  он так  же страстно возражал  сам  себе и
опровергал себя или заканчивал ее какой-нибудь смешной выходкой. Тогда  Фоме
казалось,  что  у  этого  человека нет ничего, что бы  он  любил, что крепко
сидело бы  в нем  и  управляло им. Только о  себе самом он говорил  каким-то
особым голосом, и чем  горячее говорил  о себе, тем беспощаднее ругал всех и
всё. К Фоме отношение его было двойственным -- то он ободрял его, говоря ему
с жаром и трепетом:
 -- Опровергай и опрокидывай  всё,  что можешь!  Дороже человека  ничего
нет, так  и  знай! Кричи  во  всю силу: свободы!  свободы!..  А  когда Фома,
загораясь от  жгучих искр его  речи, начинал  мечтать о том,  как он  начнет
опровергать  и  опрокидывать  людей,  которые  ради  своей  выгоды не  хотят
расширить жизнь,
 --  Ежов часто обрывал его:
 -- Брось! Ничего ты не можешь!  Таких, как ты, -- не надо... Ваша пора,
-- пора сильных,  но неумных, прошла, брат! Опоздал ты... Нет  тебе места  в
жизни...
 -- Нет?.. Врешь! -- кричал Фома, возбужденный противоречием.
 -- Ну, что ты можешь сделать?
 -- А вот -- убью тебя! -- злобно говорил Фома,