А есть
люди,  которые хотят счастья для всех на земле... и для этого, не щадя себя,
работают, страдают, гибнут! Разве можно отца равнять с ними?!
 -- Не равняй!.. Им, стало быть, одно нравится, а крестному другое...
 -- Им ничего не нравится!
 -- Это как же?
 -- Они хотят всё изменить...
 -- Так ведь  чего-нибудь ради они стараются? --  резонно возразил Фома.
-- Чего-нибудь хотят?
 -- Счастья для всех! -- горячо вскричала Люба.
 -- Ну,  я этого не понимаю... -- качая головой, сказал Фома. -- Кто это
там о  моем счастье  заботится? И  опять же, какое  они счастье мне устроить
могут, ежели я  сам еще не  знаю, чего мне  надо? Нет, ты вот  что, ты бы на
этих посмотрела... на тех, что вот обедали...
 -- Это не люди! -- категорически объявила Люба.
 -- Да уж я там  не знаю, кто  они по-твоему,  но только видно сразу  --
место свое они знают. Ловкий народ... развязный...
 -- Эх, Фома! -- огорченно  воскликнула Люба. -- Ничего ты не понимаешь!
Ничто тебя не волнует! Ленивый ты какой-то...
 -- Ну, поехала! Просто я еще не. осмотрелся...
 -- Просто ты -- пустой, -- объявила Люба решительно и твердо.
 -- В душе  моей ты не была... -- возразил спокойно Фома. -- Дум моих ты
не знаешь...
 -- О чем тебе думать? -- сказала Люба, пожимая плечами.
 -- Эко! Один я? Это  раз... Жить мне надо? Это  два. В  теперешнем моем
образе  совсем нельзя  жить --  я  это разве не понимаю? На смех  людям я не
хочу... Я вон даже говорить не умею с людьми... Да и думать я не умею...  --
заключил Фома свою речь и смущенно усмехнулся.
 --  Читать  нужно,  учиться  нужно,  --  убедительно  советовала  Люба,
расхаживая по комнате.
 -- В душе у меня что-то шевелится, -- продолжал Фома, не глядя на нее и
говоря  как  бы  себе самому, -- но понять  я этого не могу. Вижу вот я, что
крестный говорит... дело всё... и умно... Но не  привлекает меня... Те  люди
куда интереснее для меня.
 -- Да аристократия-то? -- спросила Люба.
 -- Да...
 -- Там  тебе и место! -- с презрительной улыбкой  сказала Любовь. -- Эх
ты! Разве они люди? Разве у них есть души?
 -- Почему ты знаешь их? Ведь незнакома...
 -- А книги?
 Горничная внесла самовар, и разговор  прервался.  Люба молча заваривала
чай, Фома смотрел на нее и думал о Медынской. С ней бы поговорить!
 -- Да --  а,  -- задумчиво заговорила девушка,  -- с  каждым днем я всё
больше убеждаюсь, что жить -- трудно... Что мне делать? Замуж идти? За кого?
За купчишку, который будет всю жизнь людей грабить, пить, в карты играть? Не
хочу! Я хочу быть личностью...  я -- личность,  потому  что уже понимаю, как
скверно  устроена  жизнь. Учиться?  Разве отец пустит... Бежать?  Не хватает
храбрости... Что же мне делать? Она сжала руки и поникла головой над столом.
 -- Если бы  ты знал,  как противно всё... Ни души живой вокруг... С той
поры,  как  умерла мать, -- отец всех разогнал. Иные уехали учиться...  Липа
уехала. Она пишет: "Читай!" Ах, я читаю! -- с отчаянием в голосе воскликнула
она  и, помолчав  секунду,  тоскливо продолжала: -- В книжках нет  того, что
нужно сердцу...  и я  не  понимаю многого в них...  Наконец,  мне  скучно...
скучно  мне читать  всегда одной,  одной!  Я говорить  хочу  с человеком,  а
человека нет! Мне  тошно... живешь один раз,  и уже  пора жить... а человека
всё нет... нет!  Для  чего жить? Ведь я в тюрьме живу! Фома  слушал ее речь,
пристально рассматривая пальцы свои, чувствовал большое горе в ее словах, но
не понимал ее. И, когда она замолчала, подавленная и печальная, он не нашел,
что сказать ей, кроме слов, близких к упреку:
 --  Вот ты сама  говоришь,  что книжки ничего не стоят для тебя, а меня
учишь: читай!..
 Она взглянула в лицо ему, и в ее глазах вспыхнула злоба.
 -- О, как бы  я хотела, чтоб в тебе проснулись все эти муки, которыми я
живу...  Чтоб  и  ты,  как  я,  не  спал  ночей  от  дум,  чтоб и  тебе  всё
опротивело... и сам ты себе опротивел! Ненавижу я всех вас... ненавижу! Она,
вся  красная,  так гневно  смотрела  на него и  говорила так  зло,  что  он,
удивленный, даже не обиделся на нее. Никогда еще она не говорила с ним так.
 -- Что это ты? -- спросил он ее.
 -- И тебя я ненавижу! Ты... что ты?  Мертвый, пустой... как  ты  будешь
жить? Что ты дашь людям? -- вполголоса и как-то злорадно говорила она.
 -- Ничего не дам, пускай сами  добиваются... -- ответил Фома, зная, что
этими словами он еще больше рассердит ее.
 Сила ее упреков невольно  заставляла Фому  внимательно  слушать ее злые
речи  он  чувствовал в них  смысл.  Он  даже  подвинулся ближе  к ней,  но,
негодующая и гневная, она отвернулась от него и замолчала. На улице еще было
светло, и  на ветвях лип пред окнами  лежал отблеск заката, но  комната  уже
наполнилась  сумраком.  Огромный  маятник  каждую  секунду выглядывал  из-за
стекла футляра часов и, тускло блеснув, с глухим, усталым звуком прятался то
вправо, то влево. Люба встала  и  зажгла  лампу, висевшую  над столом.  Лицо
девушки было бледно и сурово.
 -- Накинулась ты на  меня,  -- сдержанно заговорил Фома, --  чего ради?
Непонятно...
 -- Не хочу я с тобой говорить! -- сердито ответила Люба.
 -- Дело твое... Но все-таки... чем же я провинился?
 -- Пойми,  душно  мне! Тесно  мне... Ведь  разве  это жизнь?  Разве так
живут? Кто я? Приживалка у отца... держат меня для хозяйства... потом замуж!
Опять хозяйство...
 -- А я тут при чем? -- спросил Фома
 -- Ты -- не лучше других...
 -- И за то виноват пред тобой?
 -- Ты должен желать быть лучше...
 --  Да  разве  я  этого не желаю?! --  воскликнул Фома. Девушка  хотела
что-то  сказать ему, но  в это  время  где-то  задребезжал  звонок,  и  она,
откинувшись на спинку стула, вполголоса сказала:
 -- Отец...
 -- Ну, хоть  и  подождал  бы  он,  так не огорчил, --  сказал Фома.  --
Хотелось мне еще тебя послушать... больно уж любопытно...
 -- А! Детишки мои, сизы голуби! -- воскликнул Яков Тарасович, являясь в
дверях. -- Чаек пьете? Налей-ка мне, Любава!
 Сладко улыбаясь и  потирая руки, он сел рядом с Фомой и, игриво толкнув
его в бок, спросил:
 -- О чем больше ворковали?
 -- Так, о пустяках разных, -- ответила Люба.
 -- Да разве я тебя спрашиваю?  -- искривив лицо, сказал  ей отец. -- Ты
себе сиди, помалкивай у своего бабьего дела...
 -- Про обед рассказывал я ей, -- перебил Фома речь крестного.
 -- Ага! Та -- ак... Ну,  и я буду  говорить про  обед... Наблюдал я  за
тобой давеча... неразумно ты держишь себя!
 -- То есть как? -- спросил Фома, недовольно хмуря брови.
 -- То есть так-таки просто  неразумно, да и всё тут. Говорит, например,
с тобою губернатор, а ты молчишь...
 -- Что же я ему скажу? Он говорит, что потерять отца-несчастье... ну, я
знаю это!.. А что же ему сказать?
 -- "Так  как оно мне от господа послано, то я, ваше превосходительство,
не ропщу..." Так бы сказал или что другое в этом духе... Губернаторы, братец
ты мой, смирение в человеке любят.
 -- Что же мне -- овцой на него глядеть? -- усмехнулся Фома.
 -- Овцой ты глядел, -- этого не надо...  А  надо ни овцой, ни волком, а
так
 --  этак- разыграть пред ним:  "Вы наши папаши, мы ваши детишки..."  --  он сейчас
и обмякнет.
 -- Это зачем же?
 --  А  на  всякий случай... Губернатор -- он, брат,  всегда куда-нибудь
годится.
 -- Чему вы его учите, папаша! -- тихо и негодующе сказала Люба.
 -- А чему?
 -- Лакейничать...
 --  Врешь,  ученая  дура! Политике  я учу,  а  не  лакейству,  политике
жизни... Ты вот что -- ты удались!  Отыди от зла... и сотвори нам закуску. С
богом! Люба быстро  встала и,  бросив  полотенце  из  рук на  спинку  стула,
ушла...  Отец, сощурив  глаза,  посмотрел ей вслед,  побарабанил пальцами по
столу и заговорил:
 -- Буду  я тебя, Фома, учить.  Самую настоящую,  верную науку философию
преподам  я тебе... и ежели  ты ее поймешь --  будешь жить без ошибок.  Фома
взглянул,  как  двигаются морщины  на лбу  старика,  и  они  ему  показались
похожими на строчки славянской печати.
 -- Прежде всего,  Фома, уж ежели ты живешь на сей земле, то обязан надо
всем происходящим  вокруг тебя думать. Зачем? А дабы  от неразумия твоего не
.потерпеть тебе и  не мог ты повредить людям  по глупости  твоей. Теперь:  у
каждого человеческого  дела  два лица,  Фома. Одно на  виду  у  всех --  это
фальшивое, другое  спрятано -- оно-то и есть настоящее.  Его и  нужно  уметь
найти,  дабы  понять  смысл  дела...  Вот,   к   примеру,   дома  ночлежные,
трудолюбивые, богадельни и прочие такие учреждения. Сообрази -- на что они?
 -- Чего же соображать?  -- скучно сказал  Фома. --  Известно  всем, для
чего... для бедных, немощных.
 -- Эх, брат! Иногда всем бывает известно, что такой-то человек мошенник
и подлец, а все-таки все его зовут Иваном  иль Петром и величают по батюшке,
а не по матушке...
 -- Это вы к чему?
 --  А всё к  делу...  Так  вот, говоришь ты,  что дома  эти для бедных,
нищих, стало быть, -- во  исполнение Христовой заповеди... Ладно! А кто есть
нищий? Нищий  есть человек, вынужденный судьбой напоминать  нам о Христе, он
брат Христов, он колокол господень и  звонит в жизни  для  того, чтоб будить
совесть нашу,  тревожить сытость плоти человеческой... Он стоит под окном  и
поет: "Христа ра -- ади!" и тем пением напоминает нам о Христе, о святом его
завете помогать ближнему... Но люди так жизнь свою устроили, что по Христову
учению совсем им невозможно поступать, и стал для  нас  Иисус Христос совсем
лишний.  Не единожды, а может, сто тысяч раз отдавали мы его на пропятие, но
всё не можем изгнать его из жизни, зане братия  его нищая поет на улицах имя
его и напоминает нам о нем... И вот ныне придумали мы: запереть нищих в дома
такие особые и чтоб не ходили они по улицам, не будили бы нашей совести.
 --  Ло  --  овко! --  изумленно  прошептал Фома, во все  глаза глядя на
крестного.
 -- Ага! -- воскликнул Маякин, и глазки его сверкали торжеством.
 -- Как же это отец -- то -- не догадался? -- беспокойно спросил Фома.
 -- Ты погоди! Ты еще послушай, дальше -- то -- хуже будет! Придумали мы
запирать их в дома разные и, чтоб не дорого было содержать  их там, работать
заставили их, стареньких да увечных... И милостыню подавать не нужно теперь,
и, убравши с улиц отрепышей разных, не  видим мы лютой их скорби и бедности,
а потому можем думать, что все люди на земле сыты, обуты, одеты... Вот они к
чему,  дома эти разные, для скрытия  правды  они...  для  изгнания Христа из
жизни нашей. Ясно ли?
 -- Да -- а! -- сказал Фома, отуманенный ловкой речью старика.
 -- И еще  не всё  тут... еще  не до  дна лужа вычерпана!  -- воскликнул
Маякин, одушевленно взмахивая рукой в воздухе.
 Морщины  на лице его  играли длинный,  хищный нос вздрагивал, и  голос
дребезжал нотами какого-то азарта и умиления.
 -- Теперь поглядим на это дело с другого бока. Кто больше всех в пользу
бедных  жертвует на все эти дома, приюты, богадельни? Жертвуют богатые люди,
купечество  наше...  Хорошо-с!  А  кто  жизнью командует  и  устраивает  ее?
Дворяне, чиновники и  всякие другие -- не наши люди...  От  них и  законы, и
газеты,  и науки -- всё  от  них. Раньше они  были помещиками, теперь  земля
из-под них  выдернута,  -- они  на службу пошли... А кто, по  нынешним дням,
самые  сильные  люди? Купец в  государстве первая сила, потому что с  ним --
миллионы! Так ли?
 --  Так! -- согласился Фома, желая  скорее услышать  то недоговоренное,
что сверкало уже в глазах крестного.
 --  Так вот ты  и понимай, -- раздельно и внушительно продолжал старик,
-- жизнь  устраивали не мы, купцы, и в устройстве ее и до сего дня голоса не
имеем, рук приложить к ней не  можем. Жизнь устроили другие, они и развели в
ней паршь всякую, лентяев этих,  несчастненьких,  убогеньких, а  коли они ее
развели, они жизнь засорили,  они ее испортили -- им, по -- божьи рассуждая,
и  чистить  ее  надлежит!  Но чистим  ее  -- мы,  на  бедных жертвуем -- мы,
призираем их
 --  мы...  Рассуди  же  ты,  пожалуйста:  зачем нам  на  чужое  рубище  заплаты
нашивать, ежели не мы его изодрали? Зачем нам дом чинить, ежели  не мы в нем
жили и не наш он есть? Не умнее ли это будет, ежели мы  станем к сторонке  и
будем  до поры до времени стоять  да смотреть,  как всякая  гниль плодится и
чужого нам человека душит? Ему с ней не сладить, -- средств у него нет. Он к
нам  и  обратится,   скажет:  "Пожалуйте,  господа,  помогите!"  А  мы  ему:
"Позвольте  нам  простору  для работы! Включите нас в  строители  оной самой
жизни!" И как только он  нас включит  -- тогда-то  мы и  должны будем единым
махом  очистить  жизнь от всякой  скверны  и  разных  лишков. Тогда государь
император воочию узрит светлыми очами,  кто есть его верные  слуги и сколько
они в бездействии рук ума в себе накопили... Понял? ...
 --  Как же  не  понять! --  воскликнул Фома.  Когда крестный  говорил о
чиновниках,  он  вспомнил  о   лицах,  бывших  на  обеде,  вспомнил  бойкого
секретаря,  и  в голове  его мелькнула  мысль  о том,  что  этот кругленький
человечек,  наверно, имеет  не больше тысячи рублей в год, а у него, Фомы --
миллион. Но этот  человек  живет так легко и свободно, а он, Фома, не умеет,
конфузится жить. Это сопоставление  и  речь крестного возбудили  в нем целый
вихрь мыслей, но он успел схватить и оформить лишь одну из них.
 -- В самом деле -- для денег, что ли, одних работаешь? Что в них толку,
если они власти не дают.
 -- Ага! -- прищурив глаз, сказал Маякин.
 -- Эх! -- обиженно воскликнул  Фома. -- Как же это отец-то? Говорили вы
с ним?
 -- Двадцать лет говорил...
 -- Ну, и что он?
 -- Не доходила  до  него моя речь... темечко у него толстовато  было, у
покойного... Душу он держал на распашку, а ум у него глубоко сидел... Н- да,
сделал он промашку... Денег этих весьма и очень жаль...
 -- Денег мне не жаль...
 --  Ты  бы  попробовал  нажить хоть  десятую долю  из  них  да  тогда и
говорил...
 -- Я могу войти? -- раздался за дверью голос Любы.
 -- Можешь... -- ответил отец.
 -- Вы сейчас закусывать станете? -- спросила она, входя.
 -- Давай...
 Она  Подошла к буфету и загремела  посудой. Яков Тарасович посмотрел на
нее, пожевал губами и вдруг, хлопнув Фому ладонью по колену, сказал ему:
 -- Так-то, крестник! Вникай...
 Фома  ответил  ему  улыбкой  и  подумал  про  себя:  "А  умен...  умнее
отца-то..."
 И тотчас же сам себе, но как  бы  другим голосом ответил: "Умнее, но --
хуже..."


V

 Двойственное отношение к  Маякину  всё  укреплялось у Фомы:  слушая его
речи внимательно и с жадным любопытством,  он чувствовал, что каждая встреча
с  крестным  увеличивает в  нем  неприязненное  чувство  к  старику.  Иногда
крестный  возбуждал  у  крестника  чувство,  близкое к  страху,  порой  даже
физическое отвращение. Последнее обыкновенно  являлось  у Фомы тогда,  когда
старик был чем-нибудь доволен и смеялся.  От  смеха морщины старика дрожали,
каждую  секунду  изменяя  выражение лица сухие и  тонкие губы  его прыгали,
растягивались и обнажали черные  обломки зубов, а рыжая бородка  точно огнем
пылала, и звук смеха был похож на визг ржавых петель. Не умея скрывать своих
чувств, Фома часто и очень грубо высказывал их Маякину, но старик как  бы не
замечал грубости и, не спуская глаз с крестника, руководил каждым его шагом.
Он почти  не  ходил в свою  лавочку,  всецело  погрузись  в  пароходные дела
молодого  Гордеева  и  оставляя Фоме  много  свободного  времени.  Благодаря
значению Маякина в городе и широким знакомствам  на Волге дело шло блестяще,
но ревностное отношение Маякина к делу усиливало уверенность Фомы в том, что
крестный твердо решил женить его на Любе, и это еще более отталкивало его от
старика.
 Люба  и нравилась ему и  казалась опасной.  Она  не выходила  замуж,  и
крестный ничего не говорил об этом, не устраивал вечеров, никого из молодежи
не приглашал к  себе  и  Любу не  пускал никуда.  А все  ее подруги уже были
замужем... Фома удивлялся  ее речам и слушал  их так же жадно, как и речи ее
отца но  когда  она начинала  с  любовью и  тоской  говорить о  Тарасе, ему
казалось,  что под именем этим она скрывает иного человека, быть может, того
же Ежова, который, по ее словам, должен был почему-то оставить университет и
уехать из Москвы. В ней много было простого и доброго, что нравилось Фоме, и
часто она речами своими возбуждала  у него жалость к себе: ему казалось, что
она  не   живет,  а  бредит  наяву.   Его  выходка  на   поминках  по   отце
распространилась среди купечества и создала ему нелестную  репутацию.  Бывая
на  бирже, он  замечал,  что все  на  него  поглядывают недоброжелательно  и
говорят с  ним  как-то  особенно.  Раз даже  он услыхал  за  спиной  у  себя
негромкий, но презрительный возглас:
 -- Гордионишко! Молокосос... Он не обернулся посмотреть, кто бросил эти
слова.  Богатые  люди,  сначала  возбуждавшие  в  нем  робость  перед  ними,
утрачивали в его глазах обаяние. Не раз они уже  вырывали из  рук его ту или
другую выгодную поставку он ясно видел, что они и  впредь это сделают,  все
они  казались  ему одинаково алчными до  денег, всегда  готовыми надуть друг
друга. Когда он сообщил крестному свое наблюдение, старик сказал:
 --  А  как  же? Торговля-всё равно, что  война,  --  азартное дело. Тут
бьются за суму, а в суме -- душа...
 -- Не нравится это мне, -- заявил Фома.
 --  И  мне  не всё  нравится,  -- фальши  много! Но напрямки  ходить  в
торговом деле  совсем  нельзя,  тут  нужна политика!  Тут, брат,  подходя  к
человеку, держи в левой руке мед, а в правой -- нож.
 -- Не очень хорошо это, -- задумчиво сказал Фома.
 -- Хорошо  -- дальше  будет... Когда верх  возьмешь,  тогда и хорошо...
Жизнь, брат  Фома,  очень  просто поставлена: или  всех  грызи,  иль лежи  в
грязи... Старик улыбался, и обломки  зубов во  рту его вызвали у Фомы острую
мысль: "Многих, видно, ты загрыз..."
 -- Лучше-то ничего нет? Тут -- всё?
 -- Где же --  кроме? Всякий себе  лучшего  желает... А что оно,  лучше?
Вперед людей уйти, выше их стать. Вот  все и стараются достичь первого места
в  жизни... иной так, иной этак... но  все  обязательно хотят, чтоб  их, как
колокольни, издали было видать. К этому человек и  назначен, к возвышению...
Даже в книге Иова это выражено: "Человек рождается на страдание, как  искры,
чтобы устремляться  вверх".  Ты посмотри: ребятишки в играх и то друг  друга
всегда  превзойти хотят. И всякая игра всегда  свой высокий пункт имеет, чем
она и занятна... Понял?
 -- Это я понимаю! -- сказал Фома.
 -- Это  надо чувствовать... С одним понятием никуда не допрыгаешь, и ты
еще пожелай,  так пожелай, чтобы гора тебе -- кочка, море  тебе -- лужа! Эх!
Я,  бывало,  в  твои  годы  играючи  жил!  А  ты  всё  еще  нацеливаешься...
Однообразные речи старика  скоро достигли того, на что были рассчитаны: Фома
вслушался  в  них  и  уяснил  себе цель  жизни. Нужно  быть лучше других, --
затвердил он,  и возбужденное  стариком  честолюбие  глубоко въелось  в  его
сердце...  Въелось, но  не  заполнило его, ибо  отношения  Фомы к  Медынской
приняли  тот характер, который  роковым образом  должны  были  принять.  Его
тянуло к ней, ему всегда хотелось видеть ее, а при ней он  робел, становился
неуклюжим, глупым, знал это и страдал от этого.  Он часто бывал у нее, но ее
трудно было застать дома одну: около нее всегда, как мухи над куском сахара,
кружились  раздушенные щеголи.  Они  говорили с ней по --  французски, пели,
хохотали, а он молчал и смотрел на них, полный злобы и зависти. Поджав ноги,
он сидел где-нибудь в уголке ее пестро убранной гостиной и угрюмо наблюдал.
 Пред ним, по мягким  коврам, бесшумно мелькала она, кидая ему  ласковые
взгляды и улыбки, за ней увивались ее поклонники, и все они так ловко, точно
змеи,  обходили  разнообразные  столики,  стулья,  экраны  --  целый магазин
красивых  и хрупких вещей,  разбросанных по комнате с небрежностью одинаково
опасной и для  них и для  Фомы. Когда он шел, ковер не заглушал его шагов, и
все  эти вещи цеплялись за его сюртук, тряслись, падали. Был там около рояля
бронзовый  матрос, размахнув