ева, и по оба бока его медленно движутся  навстречу  ему
берега Волги,
 -- левый,  весь  облитый  солнцем, стелется  вплоть до края небес,  как
пышный зеленый ковер, а правый взмахнул к небу кручи свои, поросшие лесом, и
замер в суровом покое.
 Между   ними   величаво  простерлась   широкогрудая   река,   бесшумно,
торжественно  и неторопливо  текут  ее воды горный  берег отражается  в них
черной  тенью,  а с  левой  стороны  ее украшают  золотом и зеленым бархатом
песчаные  каймы отмелей, широкие луга. То  тут,  то там, по горе и в  лугах,
являются селенья, солнце сверкает на стеклах  окон изб и на парче соломенных
крыш, сияют, в зелени деревьев, кресты церквей,  лениво  кружатся в  воздухе
серые крылья  мельниц, дым из трубы завода вьется в небо. Толпы  ребятишек в
синих, красных и белых рубашках, стоя на берегу, провожают  громкими криками
пароход,  разбудивший тишину  на реке, из-под  колес его к ногам детей бегут
веселые волны. Вот куча ребят  уселась в лодку, они спешно гребут на средину
реки, чтоб покачаться на  волнах. Из воды смотрят  вершины деревьев,  иногда
целые  купы их затоплены разливом и стоят среди волн, как острова. Откуда-то
с берега тяжелым вздохом доносится заунывная песня:
 -- 0-э-о-о-ещо-о-разок!
 Пароход обгоняет плоты, заплескивая их волной. Бревна ходуном ходят под
ударами набежавших волн  плотовщики в синих рубахах, пошатываясь  на ногах,
смотрят на пароход, смеются и что-то кричат. Дородная красавица-беляна боком
идет  по реке  желтый тес, нагруженный  на  ней,  блестит  золотом и тускло
отражается  в мутной  вешней  воде.  Пассажирский  пароход  идет навстречу и
свистит -- гулкое эхо  свиста  прячется в лесу,  в  ущельях  горного берега,
умирает там. По средине реки сшибаются волны двух судов, бьются о борта  их,
и  суда  покачиваются. На пологом  склоне  горного  берега раскинуты зеленые
ковры озими, бурые полосы земли под паром и черные -- вспаханной под яровое.
Птицы, маленькими точками,  вьются над  ними,  ясно видны на  голубом пологе
неба стадо пасется невдалеке, --  издали  оно кажется игрушечным маленькая
фигурка пастуха стоит, опираясь на падог, и смотрит на реку.
 Всюду  блеск,  простор и свобода,  весело  зелены  луга,  ласково  ясно
голубое небо в спокойном  движении воды чуется сдержанная сила, в  небе над
нею сияет щедрое солнце  мая, воздух напоен сладким запахом хвойных деревьев
и  свежей  листвы.  А берега всё  идут навстречу, лаская глаза  и душу своей
красотой, и всё новые картины открываются на них.
 На всем вокруг лежит отпечаток медлительности всё -- и природа и люди
 --  живет неуклюже,  лениво,   --   но  кажется, что за  ленью притаилась огромная
сила, -- сила  необоримая, но еще лишенная сознания, не создавшая себе ясных
желаний и  целей... И  отсутствие сознания в этой полусонной жизни кладет на
весь красивый простор ее тени грусти. Покорное терпение, молчаливое ожидание
чего-то более живого слышатся даже в  крике кукушки, прилетающем  по ветру с
берега  на реку...  Заунывные песни точно просят  о  помощи...  Порой в  них
звучит удаль отчаяния... Река отвечает песням вздохами. И задумчиво качаются
вершины деревьев... Тишина...
 Целые дни Фома  проводил на капитанском мостике рядом  с отцом.  Молча,
широко раскрытыми глазами смотрел он на бесконечную панораму берегов, и  ему
казалось, что он движется по широкой серебряной тропе в те чудесные царства,
где живут чародеи  и богатыри сказок.  Порой он начинал расспрашивать отца о
том, что  видел.  Игнат  охотно  и  подробно  отвечал  ему,  но  мальчику не
нравились  ответы: ничего интересного и понятного  ему не  было  в них, и не
слышал он того, что желал бы услышать. Однажды он со вздохом заявил отцу:
 -- Тетя Анфиса знает лучше тебя...
 -- Что она знает? -- спросил Игнат, усмехаясь.
 -- Всё, -- убежденно ответил мальчик.
 Чудесные  царства  не  являлись пред ним.  Но  часто  на  берегах  реки
являлись города, совершенно такие же. как и тот, в котором жил Фома. Одни из
них были побольше, другие -- поменьше, но и люди, и дома, и церкви-всё в них
было  такое же,  как в своем городе. Фома осматривал  их  с отцом, оставался
недоволен ими и возвращался на пароход хмурый, усталый.
 -- Вот завтра приедем в Астрахань... -- сказал однажды Игнат.
 -- А она -- такая же, как все?
 -- Ну, известно!.. А то- какая же?
 -- А за ней что?
 -- Море... Каспийское море называется.
 -- А что в нем есть?
 -- Рыба, чудак! Что может в воде быть?
 -- Город -- от Китеж в воде стоит...
 -- То -- другое дело! То -- Китеж... В нем -- одни праведники жили.
 -- А в море праведные города не бывают?
 -- Не бывают... -- сказал Игнат  и, помолчав, прибавил: -- Вода морская
-- горькая, пить ее нельзя...
 -- А за морем опять земля будет?
 -- Известно! Море-то должно же края иметь. Оно -- как чашка...
 -- И опять города там?
 -- И  опять города, -- а как  же? Только там  уж не наша земля будет, а
персидская...  Видал  персияшек,  которые вот  на ярмарке -- то  -- шептала,
урюк, фисташка?
 -- Видал, -- ответил Фома и задумался. Однажды он спросил отца:
 -- Много еще земли-то?
 -- Земли, брат, -- о -- очень много!
 -- А на ней всё одинаковое?
 -- То есть что?
 -- Города и всё...
 -- Ну, конечно.. Всё одинаково... После многих таких разговоров мальчик
стал реже, не так упорно смотреть вдаль вопрошающим взглядом черных глаз...
 Команда парохода любила его, и  он любил этих славных ребят, коричневых
от  солнца  и  ветра, весело шутивших  с  ним.  Они мастерили ему рыболовные
снасти,  делали лодки из древесной коры, возились  с ним, катали его по реке
во время стоянок, когда Игнат уходил в город по делам. Мальчик часто слышал,
как поругивали  его  отца,  но  не обращал  на  это  внимания и  никогда  не
передавал  отцу  того,  что слышал о нем.  Но  однажды,  в Астрахани,  когда
пароход грузился топливом, Фома услыхал голос Петровича, машиниста:
 --  Приказал  валить  столько  дров,  --  тьфу,  несообразный  человек!
Загрузит пароход  по самую палубу, а  потом орет -- машину, говорит, портишь
часто... масло. говорит, зря льешь...
 Голос седого и сурового лоцмана отвечал:
 -- А всё жадность его  непомерная  -- дешевле  здесь топливо,  вот он и
старается... Жаден, дьявол!
 -- Жаден... Повторенное несколько раз кряду слово запало в память Фомы,
и вечером, ужиная с отцом, он вдруг спросил его:
 -- Тятя!
 -- Ась?
 --  Ты  жадный?  На вопросы  отца  он  передал  ему разговор лоцмана  с
машинистом. Лицо Игната омрачилось, и глаза гневно сверкнули.
 -- Вот оно что!.. -- проговорил он, тряхнув головой. -- Ну, ты не тово,
-- не слушай их.  Они тебе не компания, -- ты около них поменьше вертись. Ты
им хозяин, они -- твои слуги, так и знай. Захочем мы с  тобой, и  всех их до
одного  на  берег  швырнем,  --  они  дешево  стоят,  и их везде  как  собак
нерезаных. Понял? Они про меня много могут худого сказать, -- это потому они
скажут, что  я  им --  полный  господин. Тут всё  дело в том завязло, что  я
удачливый  и богатый, а  богатому все завидуют. Счастливый человек  --  всем
людям враг...
 Дня через два на пароход явились новые и лоцман и машинист.
 -- А где Яков? -- спросил мальчик.
 -- Рассчитал я его... прогнал!
 -- За то?
 -- За то самое...
 -- И Петровича?
 -- И его. Фоме понравилось то, что отец его  может так скоро переменять
людей на пароходе. Он  улыбнулся  отцу и, сойдя вниз  на палубу,  подошел  к
одному матросу,  который,  сидя  на полу, раскручивал  кусок  каната,  делая
швабру.
 -- А лоцман-то новый уж, -- объявил Фома.
 -- Знаем... Доброго здоровьица, Фома Игнатьич! Как спал-почивал?
 -- И машинист новый...
 -- И машинист... Жалко Петровича-то?
 -- Нет.
 -- Ну? А он до тебя такой ласковый был...
 -- А зачем он тятю ругал?
 -- О? Али он ругал?
 -- Ругал, я ведь слышал...
 -- Мм... а отец-то тоже, значит, слышал?
 -- Нет, это я ему сказал...
 -- Ты... Та --  ак... -- протянул  матрос  и  замолчал,  принявшись  за
работу.
 --  А  тятя мне говорит: "Ты,  говорит,  здесь хозяин... всех, говорит,
можешь прогнать, коли хочешь..."
 --  Такое  дело!.. -- сказал матрос,  сумрачно поглядывая  на мальчика,
оживленно хваставшего пред  ним своей  хозяйской властью. С этого  дня  Фома
заметил,  что команда относится к нему как-то иначе, чем относилась  раньше:
одни стали еще более угодливы и ласковы, другие не  хотели говорить с ним, а
если  и  говорили,  то сердито и совсем не забавно,  как раньше бывало. Фома
любил смотреть,  когда  моют  палубу: засучив  штаны по  колени, матросы, со
швабрами  и щетками в руках, ловко бегают  по палубе,  поливают  ее водой из
ведер, брызгают друг на друга, смеются, кричат, падают, -- всюду текут струи
воды, и живой шум людей сливается  с  ее веселым плеском.  Раньше мальчик не
только не  мешал  матросам  в этой шуточной  и  легкой  работе, но  принимал
деятельное участие, обливая их водой и со смехом убегая от угроз облить его.
Но после расчета  Петровича и Якова  он чувствовал,  что теперь всем мешает,
никто не хочет играть с ним и все смотрят на него неласково.
 Удивленный и грустный, он ушел с палубы наверх,  к штурвалу, сел там  и
стал  с обидой задумчиво смотреть на синий берег  и зубчатую полосу леса.  А
внизу, на палубе, игриво  плескалась вода и матросы  весело смеялись...  Ему
очень хотелось к ним, но что-то не пускало его туда.
 "Держись  от  них подальше,  --  вспомнил  он  слова  отца,  --  ты  им
хозяин..." Тогда ему  захотелось  что-нибудь крикнуть матросам -- что-нибудь
грозное  и хозяйское, так, как отец кричит на них. Он долго  придумывал- что
бы? И не придумал ничего... Прошло  еще дня два,  три, и он ясно  понял, что
команда не любит его.  Скучно  ему стало на пароходе, и  всё  чаще и чаще из
разноцветного тумана новых впечатлений  выплывал пред  Фомой затемненный ими
образ ласковой тетки  Анфисы с ее  сказками,  улыбками и  мягким  смехом, от
которого  на душу мальчика веяло радостным  теплом.  Он  всё еще  жил в мире
сказок, но безжалостная рука действительности уже ревностно  рвала  красивую
паутину чудесного, сквозь которую мальчик смотрел на всё вокруг него. Случай
с лоцманом и машинистом направил внимание мальчика на окружающее глаза Фомы
стали  зорче:  в них явилась сознательная пытливость, и в его вопросах  отцу
зазвучало  стремление  понять, -- какие нити и пружины  управляют действиями
людей?  Однажды  пред  ним разыгралась  такая сцена: матросы носили дрова, и
один из них, молодой, кудрявый и веселый Ефим, проходя с носилками по палубе
парохода, громко и сердито говорил:
 -- Нет, уж это без всякой совести! Не было у меня такого уговору, чтобы
дрова таскать. Матрос -- ну,  стало быть, дело твое ясное!..  А чтобы  еще и
дрова...  спасибо!  Это  значит  --  драть  с меня  ту шкуру,  которой  я не
продал...  Это  уж  без совести!  Ишь  ты, какой  мастер  соки-то  из  людей
выжимать. Мальчик слушал эту воркотню и знал, что дело касается его отца. Он
видел, что  хотя  Ефим ворчит,  но на носилках  у него  дров  больше,  чем у
других, и ходит  он быстрее. Никто  из матросов  не  откликался  на воркотню
Ефима, и  даже  тот,  который  работал в паре с ним,  молчал,  иногда только
протестуя против усердия, с каким Ефим накладывал дрова на носилки.
 -- Будет! -- хмуро говорил он. -- Чай, не на лошадь грузишь.
 -- А ты,  знай, молчи! Впрягли тебя, ну и вези,  не брыкайся... И ежели
кровь  из  тебя  будут сосать --  тоже молчи,  что  ты можешь сказать? Вдруг
откуда-то  явился  Игнат, подошел  к матросу  и,  став  против  него, сурово
спросил:
 -- Про что говоришь?
 -- Говорю,  стало быть,  как умею...  --  запинаясь,  ответил Ефим.  --
Уговора, мол, не было... чтобы молчать мне...
 -- А кто это кровь  сосать будет? -- поглаживая бороду, спросил  Игнат.
Матрос, поняв, что попался и увернуться некуда, бросил из рук полено,  вытер
ладони о штаны и, глядя прямо в лицо Игната, смело сказал:
 -- А разве не правда моя? Не сосешь ты...
 -- Я?
 -- Ты.  Фома видел, как отец взмахнул рукой, -- раздался какой-то лязг,
и матрос  тяжело  упал  на дрова. Он  тотчас же поднялся и вновь  стал молча
работать... На белую кору березовых дров капала кровь из его разбитого лица,
он вытирал ее рукавом рубахи, смотрел на  рукав  и, вздыхая, молчал. А когда
он шел с носилками мимо Фомы, на лице его, у  переносья, дрожали две большие
мутные слезы, и мальчик видел их...
 Обедая  с  отцом,  он  был задумчив и посматривал на Игната с боязнью в
глазах.
 -- Ты что хмуришься? -- ласково спросил его отец.
 -- Так...
 -- Нездоровится, может?
 -- Нету...
 -- То-то... Ты, коли что, скажи...
 -- Сильный ты!.. -- вдруг задумчиво проговорил мальчик.
 -- Я-то? Ничего... Бог не обидел и силой.
 -- Ка -- ак ты его давеча треснул! -- тихо воскликнул  мальчик, опуская
голову.  Игнат нес  ко рту кусок хлеба с икрой,  но  рука его  остановилась,
удержанная  восклицанием сына он вопросительно взглянул  на .его склоненную
голову и спросил:
 -- Это -- Ефимку, что ли?
 --  Да...  до крови!..  Как  шел он потом, так плакал...  -- вполголоса
рассказывал мальчик.
 -- Мм... -- промычал Игнат, пережевывая кусок. -- Жалеешь ты его?
 -- Жалко! -- со слезами в голосе сказал Фома.
 -- Н -- да... Вишь ты что!.. -- сказал Игнат. Потом, помолчав, он налил
рюмку водки, выпил ее и заговорил внушительно:
 --  Жалеть  его  --  не  за  что.  Зря  орал,  ну  и  получил,  сколько
следовало... Я его знаю: он- парень хороший, усердный, здоровый и -- неглуп.
А рассуждать -- не его дело:  рассуждать я могу, потому что я -- хозяин. Это
не просто, хозяином-то быть!.. От зуботычины он не помрет, а  умнее будет...
Так-то... Эх,  Фома!  Младенец ты... ничего не  понимаешь... надо учить тебя
жить-то... Может, уж немного осталось веку моего на земле...
 Игнат помолчал, еще выпил водки и снова вразумительно начал:
 -- Жалеть  людей  надо...  это  ты хорошо делаешь!  Только  --  нужно с
разумом жалеть...  Сначала  посмотри на человека, узнай, какой  в нем  толк,
какая от него может быть польза? И ежели видишь -- сильный, способный к делу
человек, --  пожалей, помоги ему. А  ежели который слабый, к делу не склонен
-- плюнь на него, пройди мимо. Так и знай  -- который человек много жалуется
на всё, да охает, да стонет -- грош ему цена, не стоит он жалости, и никакой
пользы  ты  ему не  принесешь,  ежели и  поможешь...  Только  пуще киснут да
балуются такие от жалости к ним... Живучи у крестного, насмотрелся ты там на
разную шушеру:  странники эти,  приживальщики,  несчастненькие...  и  разные
гады... Об них забудь... это не люди, а так, скорлупа одна, ни на что они не
годны... Это  вроде как  клопы, блохи и другая нечисть... И не  для бога они
живут -- нету у них никакого бога, имя же его всуе призывают,  чтобы дураков
разжалобить  да от их  жалости чем-нибудь пузо себе набить. Для  пуза своего
живут они и, кроме как -- пить, жрать, спать да стонать,  -- ничего не умеют
делать...  От  них  --  один развал души. Только запинаешься --  за  них.  И
хороший человек среди  них -- как свежее яблоко  среди гнилых -- испортиться
может... Мал ты, вот что,
 --  не можешь ты понимать моих слов... Ты тому помогай, который в беде стоек...
он, может, и не попросит у тебя помощи твоей, так ты сам догадайся да помоги
ему без его спроса... Да который гордый и может обидеться на помощь твою
 -- ты виду ему не подавай, что помогаешь... Вот как надо, по разуму-то!
Тут -- такое дело: упали, скажем, две доски в грязь -- одна гнилая, а другая
-- хорошая, здоровая доска.  Что  ты  должен сделать?  В  гнилой доске-какой
прок? Ты оставь ее, пускай в грязи лежит, по ней пройти  можно, чтобы ног не
замарать... А здоровую -- подними и поставь на  солнце, она -- не тебе,  так
другому -- на что-нибудь годится. Так-то, сынок! Слушай меня да  помни...  А
Ефимку жалеть не за что, -- он парень дельный, цену себе понимает... Из него
плюхой душу не  вышибешь... Вот я посмотрю недельку время  да к штурвалу его
поставлю... А там, гляди,  лоцманом будет... И ежели  капитаном его сделать-
ловкий  будет капитан!  Вот как люди-то растут... Я,  брат,  сам  эту  науку
проходил,  --  тоже  немало плюх  съел  в его-то  годы... Нам,  сынок,  всем
жизнь-то- не  мать родная, -- наша строгая хозяйка она...  Часа два  говорил
Игнат сыну о своей  молодости, о трудах  своих, о  людях и  страшной силе их
слабости,  о том, как  они любят  и умеют притворяться несчастными для того,
чтобы  жить  на счет  других, и снова  о  себе, --  о  том, как из  простого
работника он  сделался  хозяином  большого  дела.  Мальчик слушал его  речь,
смотрел  на  него  и чувствовал, что отец  как будто всё ближе подвигается к
нему.  И хоть  не звучало в рассказе отца того, чем были богаты сказки тетки
Анфисы,  но  зато было в них что-то новое -- более ясное и  понятное, чем  в
сказках, и не менее интересное. В маленьком сердце забилось что-то сильное и
горячее, и его  потянуло к отцу. Игнат, должно быть, по  глазам сына отгадал
его чувства: он порывисто встал с места, схватил его на руки и крепко прижал
к груди. А  Фома обнял  его  за шею и, прижавшись щекой  к его щеке, молчал,
дыша ускоренно.
 -- Сынишка!.. --  глухо  шептал Игнат", -- Милый. ты мой...  радость ты
моя!.. Учись, пока, я жив... Э -- эх, трудно жить!
 Дрогнуло  сердце ребенка от этого шёпота,  он  стиснул зубы,  и горячие
слезы брызнули из его глаз...
 Пароход  шел назад, вверх по Волге. Душной  июльской ночью, когда  небо
было покрыто густыми черными тучами и всё на реке было  зловеще спокойно, --
приплыли в Казань и  встали около Услона в хвосте огромного  каравана судов.
Лязг якорных цепей  и крики команды  разбудили Фому он  посмотрел в  окно и
увидал:  далеко,  во тьме,  сверкали  маленькие огоньки  вода  была черна и
густа, как  масло,  -- и больше  ничего  не  видать.  Сердце мальчика  жутко
вздрогнуло,  и он стал внимательно  слушать.  Откуда-то долетала еле слышная
жалобная песня, унывная, как причитание на караване  перекликались сторожа,
сердито  шипел  пароход,  разводя  пары...  Черная  вода реки грустно и тихо
плескалась о борта судов. Всматриваясь во тьму пристально, до боли в глазах,
мальчик  различал в ней черные груды и огоньки, еле горевшие высоко над ними
.. Он знал, что это были баржи, но знание не успокаивало его, сердце  билось
неровно, а в воображении вставали какие-то пугающие темные образы.
 -- О-о...  о!.. -- донесся издали протяжный крик и закончился похоже на
рыдание... Вот кто-то прошел по палубе к борту парохода...
 -- О -- о-о... -- раздалось опять, но уже где-то ближе...
 -- Яфим!  -- вполголоса заговорили  на палубе. -- Чёрт!  Вставай!  Бери
багор...
 --  О  --  о-о!..  --  застонали  где-то  близко,  и  Фома,  вздрогнув,
откачнулся от окна. Странный звук подплывал  всё  ближе и  рос в своей силе,
рыдал и таял в черной тьме. А на палубе тревожно шептали:
 -- Яфимка! Да встань -- гость плывет!
 -- Де? -- раздался торопливый вопрос... По палубе зашлепали босые ноги,
послышалась  возня, мимо  лица мальчика сверху скользнули  два багра и почти
бесшумно вонзились в густую воду...
 -- Го -- о -- о --  сть! -- зарыдали  где-то близко,  и раздался тихий,
странный плеск воды.
 --  Мальчик  дрожал от ужаса  пред  этим грустным  криком,  но  не  мог
оторвать своих рук от окна и глаз от воды.
 --  Зажги  фонарь...  не  видать ничего!..  И  вот на  воду упало пятно
мутного  света...  Фома видел,  что вода тихо  колышется, рябь идет  по ней,
точно ей больно и она вздрагивает от боли.
 -- Гляди... гляди!.. -- испуганно зашептали на палубе. В то  же время в
пятне  света на  воде  явилось большое, страшное человеческое лицо с  белыми
оскаленными  зубами. Оно  плыло  и покачивалось На  воде, зубы его  смотрели
прямо на Фому, и точно оно, улыбаясь, говорило: "Эх, мальчик, мальчик... хо
 --  олодно!.."
 Багры дрогнули, поднялись в воздухе, потом снова опустились в воду.
 -- Пихай  его... веди!.. Смотри -- подобьет в колесо... Багры скользили
по  борту и царапались об него со звуком