делают дело не
так,  как он приказал,  а иначе  и лучше. В этом  он чувствовал ловкую  руку
крестного и понимал, что  старик  теснит его затем,  чтоб поворотить на свой
путь. И в то же  время замечал, что  он --  не господин в своем деле, а лишь
составная часть его, часть неважная. Это раздражало и еще дальше отталкивало
от старика, еще сильнее возбуждало его стремление вырваться из дела, хотя бы
ценой его погибели. Он с яростью разбрасывал деньги по трактирам и притонам,
но это продолжалось недолго -- Яков Тарасович закрыл в банках текущие счета,
выбрав  все вклады. Вскоре Фома почувствовал, что и под векселя дают ему уже
не  так  охотно,  как  сначала  давали-  Это задело  его самолюбие и  совсем
возмутило, испугало его, когда он узнал, что крестный  пустил в торговый мир
слух о том, что он, Фома,  -- не  в  своем уме и что  над  ним,  может быть,
придется учредить опеку. Фома не знал пределов власти крестного и не решался
посоветоваться с кем-нибудь по этому поводу: он был  уверен,  что в торговом
мире старик -- сила и может сделать все, что захочет. Сначала ему было жутко
чувствовать над собой руку Маякина, но потом он помирился с этим и продолжал
свою бесшабашную, пьяную жизнь,  в которой только одно  утешало его- люди. С
каждым  днем  он все больше убеждался,  что они -- бессмысленнее  и всячески
хуже его, что они -- не господа  жизни, а лакеи ее и что она  вертит ими как
хочет, гнет и ломает их как ей угодно.
 Так он и  жил -- как будто  шел по болоту, с опасностью  на каждом шагу
увязнуть  в  грязи и  тине,  а  его  крестный -- вьюном вился на сухоньком и
твердом местечке, зорко следя издали за жизнью крестника.
 После ссоры  с Фомой Маякин вернулся  к  себе угрюмо задумчивым. Глазки
его блестели сухо, и  весь он выпрямился, как туго натянутая струна. Морщины
болезненно съежились,  лицо как  будто стало  еще  меньше и  темней, и когда
Любовь увидала его таким -- ей показалось, что он серьезно болен. Молчаливый
старик нервно метался по комнате, бросая дочери в ответ на ее вопросы сухие,
краткие слова, и наконец прямо крикнул ей:
 --  Отстань! Не до тебя... Ей стало  жалко его, когда  она увидала, как
тоскливо и уныло смотрят острые, зеленые глаза и, когда он сел за обеденный
стол, порывисто подошла  к  нему, положила руки на плечи ему и, заглядывая в
лицо, ласково и тревожно спросила:
 -- Папаша! Вам нездоровится -- скажите! Ее ласки были крайне редки они
всегда смягчали одинокого старика, и хотя он не отвечал на них почему-то, но
 --   все ж таки ценил их. И теперь, передернув плечами и сбросив с них ее руки,
он сказал ей:
 -- Иди,  иди на свое место. Ишь разбирает тебя Евин зуд... Но Любовь не
ушла настойчиво заглядывая в глаза его, она с обидой в голосе спросила:
 -- Почему вы, папаша, всегда так говорите со мной, -- точно я маленькая
или очень глупая?
 -- Потому что ты большая,  а не очень умная ..  Н -- да! Вот те  и весь
сказ! Иди садись и ешь...
 Она  отошла и молча села против  отца,  обиженно поджав губы. Маякин ел
против обыкновения  медленно,  подолгу шевыряя ложкой в тарелке щей и упорно
рассматривая их.
 -- Кабы засоренный ум твой мог понять отцовы мысли! -- вдруг сказал он,
вздыхая с каким-то свистом.
 Любовь  отбросила  в сторону свою ложку и чуть  не со слезами в  голосе
заговорила:
 -- Зачем обижать меня, папаша?  Ведь видите вы -- одна я! всегда  одна!
Ведь понятно вам, как тяжело мне  жить --  а  никогда вы слова  ласкового не
скажете мне.. И вы ведь одиноки, и вам тяжело...
 -- Вот и Валаамова  ослица заговорила!  -- усмехнувшись, сказал старик.
-- Н
 --  ну? Что же дальше будет?
 -- Горды вы очень, папаша, вашим умом...
 -- А еще что?
 -- Это нехорошо!.. Зачем вы меня отталкиваете? Ведь у меня никого  нет,
кроме вас...
 У  нее  на  глазах  появились  слезы  отец  заметил  их,  и  лицо  его
вздрогнуло.
 -- Кабы ты не девка была!  -- воскликнул  он.  --  Кабы у тебя ум  был,
как... у Марфы  Посадницы, примерно, -- эх, Любовь! Наплевал бы я на всех...
на Фомку... Ну, не реви!
 Она вытерла глаза и спросила:
 -- Что же Фома?
 -- Бунтует... Ха-ха! Говорит: "Возьмите у меня все имущество, отпустите
меня  на волю..." Спасаться хочет... в  кабаках!.. Вот он что  задумал,  наш
Фома...
 -- Что же это?.. -- нерешительно спросила Любовь.
 -- Что это? -- горячась и вздрагивая, заговорил Маякин. -- А это у него
или с перепою, или-  не дай бог! -- материно... староверческое... И если это
кулугурская закваска в нем, -- много будет мне с ним бою! Он -- грудью пошел
против меня... дерзость большую обнаружил... Молод, -- хитрости нет в нем...
Говорит: "Все пропью!" Я те пропью!
 Маякин поднял руку над головой и, сжав кулак, яростно погрозил им.
 --  Как  смеешь? Кто нажил дело, кто  его оборудовал? Ты! Отец  твой...
Сорок  лет  труда  положено,  а ты  его  разрушить хочешь? Мы все должны где
дружно  стеной,  где  осторожно, гуськом,  один  за другим,  идти  к  своему
месту... Мы, купцы, торговые люди, веками Россию  на  своих  плечах несли  и
теперь несем... Петр Великий был царь божеского ума -- он нам цену знал! Как
он нас поддерживал? Книжки печатал нарочно для нашего обучения делу... Вон у
меня  его  повелением напечатанная книга  Полидора  Виргилия  Урбинского  об
изобретателях вещей... в семьсот двадцатом  году  печатана... да!  Это  надо
понять!.. Он дал нам  ход... А теперь -- мы на своих ногах стоим... Ходу нам
дайте!  Мы  фундамент  жизни закладывали  --  сами  в землю  вместо кирпичей
ложились,  --  теперь  нам  этажи  надо  строить...  позвольте  нам  свободы
действий!  Вот  куда наш  брат должен курс  держать... Вот где задача! Фомка
этого  не  понимает...  Должен  понять  и  -- продолжать...  У  него  отцовы
средства... Я издохну -- мои присоединятся: работай, щенок! А он колобродит.
Нет, ты погоди! Я тебя вознесу до надлежащей точки!
 Старик задыхался  от возбуждения и сверкающими глазами смотрел  на дочь
так яростно, точно на ее месте Фома сидел. Любовь пугало его возбуждение.
 --  Проложен путь  отцами  -- и ты должен  идти по нем. Пятьдесят лет я
работал -- для чего?.. Дети мои! Где у меня дети?
 Старик уныло опустил голову, голос его оборвался, и так глухо, точно он
говорил куда-то внутрь себя, он сказал:
 -- Один -- пропал...  другой -- пьяница!.. Дочь...  Кому же я труд свой
перед смертью сдам?.. Зять был бы... Я думал -- перебродит Фомка, наточится,
-- отдам тебя ему  и с тобой все  -- на! Фомка негоден... А другого на место
его- не вижу... Какие  люди пошли!.. Раньше железный был народ,  а теперь --
никакой прочности не имеют... Что это? Отчего?
 Маякин с тревогой смотрел на дочь, она молчала.
 --  Скажи, --  спросил  он ее, -- чего тебе надо? Как,  по-твоему, жить
надо? Чего ты хочешь? Ты училась, читала -- что тебе нужно? Вопросы сыпались
на голову Любови неожиданно для нее, она смутилась. Она и довольна была тем,
что отец спрашивает ее об этом, и боялась отвечать ему, чтоб не уронить себя
в его глазах. И вот, вся как-то подобравшись, точно собираясь прыгнуть через
стол, она неуверенно и с дрожью в голосе сказала
 -- Чтобы все  были  счастливы...  и  довольны..  все  люди --  равны...
свобода нужна всем... так же, как воздух...  и во всем -- равенство! Отец со
спокойным презрением сказал ей:
 -- Так я и знал: дура ты позлащенная! Она поникла головой, но тотчас же
вскинула ее и с тоской воскликнула:
 -- Вы же сами говорите: свобода...
 --  Молчи уж! --  грубо крикнул на нее старик. -- Даже того не  видишь,
что из каждого человека явно наружу  прет... Как могут  быть все счастливы и
равны, если каждый хочет выше другого быть? Даже нищий свою гордость имеет и
пред другими  чем-нибудь  всегда  хвастается...  Мал ребенок --  и тот хочет
первым  в товарищах быть...  И никогда человек  человеку не уступит-  дураки
только  это думают...  У  каждого-душа своя. только тех,  кто  души своей не
любит,  можно  обтесать  под одну мерку...  Эх  ты!..  Начиталась, нажралась
дряни... Горький  укор, ядовитое презрение выразились  на  лице  старика.  С
шумом  оттолкнув от стола свое кресло, он вскочил с него и, заложив руки  за
спину, мелкими шагами стал  бегать  по комнате, потряхивая  головой и что-то
говоря  про  себя злым, свистящим  шепотом... Любовь,  бледная от волнения и
обиды,  чувствуя  себя  глупой  и беспомощной пред  ним, вслушивалась в  его
шёпот, и сердце ее трепетно билось.
 -- Один  остался... Как Иов...  О,  господи! . Что  сделаю? Я ли --  не
умен? Я ли -- не хитер?
 Девушке стало  до  боли  жалко старика  ее охватило  страшное  желание
помочь ему ей хотелось быть нужной для него.
 Горячими глазами следя за ним, она вдруг сказала ему тихонько:
 -- Папаша... милый! Не  тоскуйте... ведь еще  Тарас жив...  может быть,
он... Маякин вдруг остановился, как вкопанный, и медленно поднял голову.
 -- Молодым  дерево покривилось,  не выдержало, -- в старости  и подавно
изломится... Ну,  все-таки...  и Тарас  теперь мне соломина...  Хоть едва ли
цена  его выше Фомы...  Есть  у  Гордеева  характерец...  есть в  нем отцово
дерзновение... Много он может поднять на себе... А Тараска... это ты вовремя
вспомнила... И  старик, за минуту  пред тем упавший  духом до жалоб, в тоске
метавшийся  по  комнате, как мышь в мышеловке, теперь  с озабоченным  лицом,
спокойно  и твердо  снова подошел к столу, тщательно уставил около него свое
кресло и сел, говоря:
 --  Надо  будет  пощупать  Тараску... в  Усолье  он  живет,  на  заводе
каком-то...  Слышал  я  от купцов  --  соду,  что ли, работают там...  Узнаю
подробно...
 --  Позвольте, я напишу ему, папаша?  -- вздрагивая  от радости  и  вся
красная, тихо попросила Любовь...
 --  Ты? -- спросил  Маякин,  мельком  взглянув  на нее, потом помолчал,
подумал и сказал: -- Можно! Это даже -- лучше! Напиши... Спроси  -- не женат
ли? Как, мол, живешь? Что  думаешь?.. Да  я  тебе скажу, что написать, когда
придет время...
 -- Вы скорее, палаша!.. -- сказала девушка.
 --  Скорее-то надо вот  замуж тебя выдавать... Я  тут присматриваюсь  к
одному,  рыженькому,  -- парень как  будто не дурак... Заграничной  выделки,
между прочим...
 -- Это Смолин, папаша? -- с тревогой и любопытством спросила Любовь.
 -- А хоть бы и он -- что же? -- деловито осведомился Яков Тарасович.
 -- Ничего... Я его не знаю... -- неопределенно ответила Любовь.
 -- Познакомим... Пора, Любовь, пора! На Фому надежда плоха...  хоть я и
не отступлюсь от него...
 -- Я на Фому не рассчитывала...
 -- Это ты напрасно . Кабы умнее была -- может, он бы не свихнулся!.. Я,
бывало, видя вас вдвоем, думал: "Прикормит девка моя парня к себе!" Ан
 --  прогадал...  Она задумалась, слушая  его  внушительную  речь.  За последнее
время  ей,  здоровой  и  сильной,  всё  чаще  приходила  в  голову  мысль  о
замужестве,  --  иного  выхода из своего одиночества  она не видела. Желание
бросить  отца  и уехать  куда-нибудь, чтобы  чему-нибудь  учиться,  что-либо
работать,  -- она  давно уже  пережила, как пережила  одиноко  в себе  много
других желаний, столь же неглубоких. От разнообразных книг, прочитанных  ею,
в  ней остался мутный осадок, и  хотя это  было нечто живое,  но  живое, как
протоплазма. Из этого осадка в девушке развилось чувство неудовлетворенности
своей жизнью, стремление  к  личной  независимости, желание освободиться  от
тяжелой  опеки  отца,  -- но не  было  ни  сил  осуществить эти  желания, ни
представления  о  том, как осуществляются  они. А  природа  внушала  свое, и
девушка при виде молодых  матерей  с детьми на руках чувствовала тоскливое и
обидное  томление.  Порою,  останавливаясь  перед зеркалом,  она  с  грустью
рассматривала  полное, свежее лицо  с  темными  кругами  около  глаз,  и  ей
становилось  жаль себя: жизнь обходит, забывает ее в стороне где-то. Теперь,
слушая речь отца, она представляла себе -- каким может быть этот Смолин? Она
встречала  его еще  гимназистом,  он тогда был  весь в веснушках,  курносый,
чистенький, степенный  и скучный.  Танцевал он  тяжело  и неуклюже,  говорил
неинтересно... С той поры прошло много времени: он  был  за границей, учился
там чему-то, -- каков он теперь? От Смолина  мысль ее перескочила к брату, и
она с замиранием сердца подумала: что-то он ответит ей на письмо? Каков  он?
Образ брата, каким  она  представляла его  себе, заслонил  пред ней и отца и
Смолина,  и она уже говорила  себе,  что до  встречи с  Тарасом ни за что не
согласится выйти замуж, как вдруг отец крикнул ей:
 -- Эй, Любавка! Что задумалась? Над чем больше?
 -- Так, -- быстро всё идет... -- улыбнувшись, ответила Люба.
 -- Что -- быстро?
 -- Да все...  неделю тому назад говорить с вами о Тарасе нельзя было, а
теперь вот...
 -- Нужда, девка! Нужда -- сила, стальной прут в пружину гнет, а сталь
 --  упориста!  Тарас?  Поглядим! Человек  ценен  по  сопротивлению своему  силе
жизни,  --  ежели  не она.  его,  а  он ее на свой  лад  крутит,  -- мое ему
почтение! Э -- ах, стар я! А жизнь-то теперь куда  как бойка стала! Интересу
в ней-с каждым годом всё прибавляется,  -- всё  больше смаку в ней! Так бы и
жил всё, так бы всё и действовал!..
 Старик вкусно почмокивал  губами,  потирал  руки,  и  глазки его  жадно
поблескивали.
 --  А вы  вот  -- жидкой  крови  людишки! Еще  не  выросли,  а уж  себя
переросли  и дряблые живете, как старая редька... И то, что  жизнь все краше
становится,
 --   недоступно  вам .. Я шестьдесят семь лет  на сей  земле  живу и уже  вот у
гроба своего стою, но вижу в  старину, когда я молод был, и цветов на  земле
меньше было и  не столь красивые цветы были...  Всё украшается! Здания какие
пошли! Орудие  разное,  торговое...  Пароходищи! Ума во  все бездна вложено!
Смотришь-думаешь: "Ай да люди, молодцы!" Всё  хорошо, всё приятно, -- только
вы, наследники наши,
 -- всякого живого  чувства лишены! Какой-нибудь шарлатанишка из мещан и
то  бойчее  вас... Вон  этот.. Ежов-то --  что  он такое? А изображает собою
судью  даже  надо  всей жизнью  -- одарен смелостью! А вы  --  тьфу!  Нищими
живете... Содрать бы с вас шкуры да посыпать по живому мясу солью- запрыгали
бы! Яков Тарасович, маленький, сморщенный  и костлявый,  с черными обломками
зубов во  рту, лысый и темный, как будто опаленный жаром жизни, прокоптевший
в   нем,   весь   трепетал   в   пылком  возбуждении,  осыпая  дребезжащими,
презрительными словами свою  дочь  -- молодую, рослую и полную. Она смотрела
на него виноватыми глазами, смущенно улыбалась, и в сердце ее росло уважение
к живому и стойкому в своих желаниях старику...
 А Фома все кутил и колобродил. В одном из дорогих ресторанов города  он
попал в приятельски радостные объятия сына водочного заводчика, который взял
на содержание Сашу.
 --  Вот  это  встреча!  А  я  здесь  третий  день  проедаюсь  в  тяжком
одиночестве... Во всем городе нет ни одного порядочного человека, так  что я
даже с газетчиками  вчера познакомился... Ничего, народ  веселый...  сначала
играли  аристократов  и  всё   фыркали  на  меня,  но  потом  все  вдребезги
напились... Я  вас познакомлю с ними... Тут  один есть фельетонист  -- этот,
который вас  тогда  возвеличил...  как  его? Увеселительный  малый, чёрт его
дери!
 --  А что Александра? -- спросил Фома, немного оглушенный громкой речью
этого высокого развязного парня в пестром костюме.
 -- Н -- ну, знаете, -- поморщился тот, -- эта ваша Александра  -- дрянь
женщина!  Какая-то -- темная... скучно с ней, чёрт ее  возьми! Холодная, как
лягушка, брр! Нет, я ей дам отставку...
 -- Холодная-это верно, -- сказал Фома и задумался.
 -- Каждый  человек  должен делать свое дело  самым лучшим  образом!  --
поучительно  сказал  сын водочного заводчика.  -- И  если  ты поступаешь  на
содержание, так тоже  должна исполнять свою обязанность как нельзя лучше, --
коли ты порядочная женщина... Ну-с, водки выпьем?
 Выпили. И, разумеется, напились. К вечеру в гостинице собралась большая
и  шумная   компания,  и  Фома,  пьяный,  но  грустный   и  тихий,   говорил
заплетающимся языком:
 -- Я так  понимаю: одни  люди-черви, другие-  воробьи... Воробьи -- это
купцы... Они клюют червей... Так уж им положено... Они -- нужны... А я и все
вы  -- ни  к чему... Мы живем без оправдания... Совсем  не нужно нас... Но и
те... и все -- для чего?  Это надо понять... Братцы!.. На что меня нужно? Не
нужно меня!.. Убейте меня... чтобы я умер... Хочу, чтобы я умер...
 Он плакал обильными,  пьяными слезами. К нему подсел какой-то маленький
черный человечек,  о  чем-то напоминал ему,  лез целоваться с  ним и кричал,
стуча ножом по столу:
 -- Молчать!  Слово  сырью? Дайте  слово слонам и  мамонтам неустройства
жизни!  Говорит святые речи сырая  русская  совесть! Рычи, Гордеев! Рычи  на
всё!.. И он снова цеплялся за  плечи Фомы и лез на грудь к нему,  поднимая к
его  лицу  свою  круглую,  черную,  гладко  остриженную  голову,   неустанно
вертевшуюся на  его плечах во  все стороны, так что  Фома не мог рассмотреть
его лица, сердился на  него за это и всё отталкивал его от себя, раздраженно
вскрикивая:
 -- Не лезь! Где у тебя рожа?
 Вокруг них стоял  оглушающий,  пьяный  хохот, и, задыхаясь от него, сын
водочного заводчика хрипло ревел кому-то:
 -- Иди ко мне! Сто рублей в месяц, стол и квартиру! Честное слово! Иди!
Честное слово! Плюнь на газету -- я дороже дам!
 И  все  качалось   из  стороны   в  сторону  плавными,   волнообразными
движениями.  Люди  то  отдалялись от Фомы, то  приближались к нему,  потолок
опускался,  а  пол двигался вверх,  и  Фоме  казалось, что  вот  его  сейчас
расплющит, раздавит. Затем он почувствовал, что плывет куда-то  по необъятно
широкой и бурной реке, и, шатаясь на ногах, в испуге начал кричать:
 --  Куда плывем?  Где капитан?  Ему  отвечал громкий бессмысленный смех
пьяных людей и резкий, противный крик черного человечка:
 --  Верно -- о! Где капитан? Фома очнулся  от этого кошмара в маленькой
комнатке с двумя окнами, и первое, на чем остановились его глаза, было сухое
дерево. Оно стояло под окном  толстый ствол его с облезлой  корой преграждал
свету  доступ в комнату,  изогнутые и  черные  ветви  без листьев  бессильно
распростерлись  в воздухе  и, покачиваясь, жалобно скрипели.  Шел  дождь, по
стеклам  лились потоки воды, было слышно, как она течет  с крыши  на землю и
всхлипывает. К этому плачущему звуку примешивался  другой, тонкий, то и дело
прерывавшийся,  торопливый  скрип  пера,  по  бумаге  и  какое-то отрывистое
ворчание.
 С  трудом поворотив на подушке тяжелую  голову, Фома  увидал маленького
черного  человечка,  он,  сидя за столом, быстро царапал  пером  по  бумаге,
одобрительно  встряхивал  круглой  головой,  вертел   ею   во  все  стороны,
передергивал плечами и весь-  всем  своим  маленьким  телом,  одетым  лишь в
подштанники и ночную рубаху,
 -- неустанно двигался на стуле, точно  ему было горячо сидеть, а встать
он не мог почему-то. Левая его рука, худая и тонкая, то крепко потирала лоб,
то делала в воздухе  какие-то непонятные знаки босые  ноги шаркали по полу,
на  шее  трепетала  какая-то  жила, и  даже уши его двигались Когда его лицо
обращалось к  Фоме --  Фома видел тонкие губы, что-то шептавшие, острый нос,
редкие  усики эти усики прыгали  вверх каждый раз, когда человечек улыбался
.. Лицо у него  было  желтое, морщинистое, и черные, живые, блестящие глазки
казались  чужими на нем. Устав смотреть на  него, Фома стал медленно  водить
глазами  по  комнате. На большие гвозди, вбитые  в  ее  стены, были воткнуты
пучки  газет,  отчего  казалось, что  стены покрыты  опухолями. Потолок  был
оклеен когда-то белой  бумагой она вздулась пузырями, полопалась, отстала и
висела грязными  клочьями  на полу  валялось платье, сапоги, книги,  рваная
бумага...  Вся  комната производила  такое впечатление,  точно  ее  ошпарили
кипятком.
 Человечек бросил перо, наклонился над столом, бойко забарабанил по краю
его пальцами рук и тихонько слабеньким голоском запел:  Бери барабан -- н не
бойся!
 Целуй маркитанку звучней! Вот смысл глубочайшей