тихоньких
--  они, как  пьявки, впиваются в мужчину,  -- вопьется и сосет, и сосет,  а
сама  всё  такая  ласковая  да нежная.  Будет она из тебя сок  пить, а  себя
сбережет, -- только даром сердце тебе надсадит... Ты к тем больше,  которые,
как я вот,  -- бойкие! Такие  -- без корысти живут... Она действительно была
бескорыстна.  В  Перми  Фома накупил ей  разных обновок  и  безделушек.  Она
обрадовалась им, но, рассмотрев, озабоченно сказала:
 --  Ты  не больно  транжирь  деньги-то...  смотри,  как бы  отец-то  не
рассердился! Я и так... и безо всего люблю тебя...
 Уже ранее она объявила ему, что поедет с  ним  только до Казани,  где у
нее жила сестра замужем. Фоме не верилось, что она уйдет от него, и когда --
за ночь до прибытия в Казань -- она повторила свои слова, он потемнел и стал
упрашивать ее не бросать его.
 -- А ты  прежде время  не горюй,  --  сказала  она.  --  Еще ночь целая
впереди  у нас...  Простимся мы с тобой,  тогда  и  пожалеешь, -- коли жалко
станет!.. Но он всё с большим жаром уговаривал ее  не покидать его и наконец
заявил, что хочет жениться на ней.
 -- Вот,  вот... так! -- И она засмеялась. --  Это от  живого-то мужа за
тебя пойду? Милый ты мой, чудачок! Жениться захотел, а? Да разве на таких-то
женятся? Много, много будет у тебя  полюбовниц-то...  Ты тогда женись, когда
перекипишь,   когда  всех  сластей  наешься   досыта  --   аржаного   хлебца
захочется... вот  когда женись!  Замечала  я-мужчине  здоровому,  для  покоя
своего,  нужно  не  рано жениться... одной жены ему мало будет, и пойдет  он
тогда  по  другим... Ты  должен для своего счастья  тогда жену  брать, когда
увидишь, что и одной ее хватит с тебя... Но  чем больше она говорила, -- тем
настойчивее и тверже становился Фома в своем желании не расставаться с ней.
 -- А ты послушай-ка, что  я тебе скажу, -- спокойно сказала женщина. --
Горит в руке твоей лучина, а тебе  и без нее уже светло,  -- так ты ее сразу
окуни в воду, тогда и чаду от нее не будет, и руки она тебе не обожжет...
 -- Не понимаю я твоих слов...
 -- А ты понимай... Ты мне худого не сделал, и я тебе его не хочу... Вот
и ухожу...
 Трудно сказать, чем бы кончилась эта распря, если бы в нее  не вмешался
случай. В  Казани  Фома получил телеграмму  от Маякина, он кратко приказывал
крестнику: "Немедленно выезжай пассажирским". У  Фомы больно сжалось сердце,
и  через  несколько часов,  стиснув зубы,  бледный и угрюмый,  он  стоял  на
галерее парохода,  отходившего от пристани, и,  вцепившись руками  в перила,
неподвижно, не мигая глазами, смотрел в лицо своей милой, уплывавшее от него
вдаль вместе  с пристанью и с  берегом.  Палагея махала ему  платком  и  всё
улыбалась,  но  он знал, что она плачет. От  слез  ее вся грудь рубашки Фомы
была  мокрая, от  них  в сердце его,  полном  угрюмой тревоги, было  тяжко и
холодно. Фигура женщины  всё уменьшалась,  точно  таяла, а Фома,  не отрывая
глаз,  смотрел на  нее и  чувствовал, что помимо  страха  за  отца и тоски о
женщине -- в душе его  зарождается какое-то новое, сильное и едкое ощущение.
Он не мог назвать его себе, но оно казалось ему близким к обиде на кого-то.
 Толпа людей  на пристани слилась в сплошное  темное и мертвое пятно без
лиц, без форм, без  движения. Фома отошел  от  перил и угрюмо стал ходить по
палубе. Пассажиры громко разговаривая,  усаживались пить чай, лакеи  сновали
по  галерее,  накрывая  столики,  где-то  на корме  внизу, в третьем классе,
смеялся  ребенок, ныла гармоника,  повар  дробно  стучал ножами,  дребезжала
посуда. Разрезая волны,  вспенивая их и  содрогаясь  от напряжения, огромный
пароход  быстро плыл  против  течения...  Фома посмотрел на  широкие  полосы
взбешенных волн  за кормой парохода и  ощутил  в себе дикое желание  ломать,
рвать что-нибудь, -- тоже пойти грудью против течения и раздробить его напор
о грудь и плечи свои...
 -- Судьба!  -- хриплым  и утомленным голосом  сказал кто-то около него.
Это  слово было  знакомо ему: им  тетка  Анфиса часто отвечала  Фоме  на его
вопросы, и он вложил в это краткое слово представление о силе, подобной силе
бога.  Он  взглянул  на говоривших:  один из них был  седенький старичок,  с
добрым лицом,  другой  -- помоложе, с  большими усталыми  глазами и с черной
клинообразной бородкой.  Его хрящеватый  большой нос  и  желтые, ввалившиеся
щеки напоминали Фоме крестного.
 -- Судьба! -- уверенно повторил  старик  возглас  своего  собеседника и
усмехнулся. -- Она  над  жизнью -- как рыбак над  рекой: кинет  в суету нашу
крючок с приманкой, а человек  сейчас -- хвать за приманку жадным-то ртом...
тут она ка -- ак рванет свое удилище -- ну, и бьется человек оземь, и сердце
у него, глядишь, надорвано... Так-то, сударь мой!
 Фома закрыл глаза, точно ему в них луч солнца ударил, и, качая головой,
громко сказал:
 -- Верно! Вот -- верно -- о! Собеседники пристально посмотрели на него:
старик-с тонкой и умной  улыбкой, большеглазый  -- недружелюбно, исподлобья.
Это  смутило  Фому, и он,  покраснев,  отошел  от  них,  думая  о  судьбе  и
недоумевая зачем  ей  нужно было приласкать  его,  подарив  ему женщину,  и
тотчас  вырвать  из рук у него подарок так просто и обидно? И  он понял, что
неясное  едкое чувство,  которое он носил в  себе, -- обида на судьбу  за ее
игру с ним. Он был слишком избалован жизнью для того,  чтобы проще отнестись
к первой капле яда в только что початом кубке, и все сутки дороги провел без
сна, думая о словах старика и лелея  свою обиду. Но она возбуждала в  нем не
уныние и скорбь, а гневное и мстительное чувство... Фому встретил крестный и
на его торопливые, тревожные  вопросы,  возбужденно поблескивая зеленоватыми
глазками, объявил, когда уселся в пролетку рядом с крестником:
 -- Из ума выжил отец-то твой...
 -- Пьет?
 -- Хуже! Совсем с ума сошел...
 -- Ну? О, господи! говорите...
 -- Понимаешь: объявилась около него барынька одна...
 -- Что же она?  -- воскликнул Фома,  вспомнив свою Палагею, и почему-то
почувствовал в сердце радость.
 -- Пристала она к нему и -- сосет...
 -- Тихонькая?
 -- Она? Тиха...  как  пожар... Семьдесят пять тысяч выдула из кармана у
него -- как пушинку!
 -- О-о! Кто же это такая?
 -- Сонька Медынская, архитекторова жена...
 --  Ба -- атюшки! Неужто  она... Разве отец, -- неужто ее в полюбовницы
взял?
 --  тихо и изумленно спросил Фома.
 Крестный  отшатнулся  от  него  и,  смешно  вытаращив  глаза, испуганно
заговорил:
 -- Да ты, брат, тоже спятил!  Ей-богу,  спятил!  Опомнись! В шестьдесят
три года любовниц заводить... да еще в такую цену!  Что ты? Ну, я это Игнату
расскажу! И Маякин рассыпал в воздухе дребезжащий,  торопливый смех,  причем
его козлиная  бородка неприглядно задрожала. Не  скоро  Фома добился от него
толка против обыкновения старик был беспокоен,  возбужден, его речь, всегда
плавная,  рвалась,  он рассказывал,  ругаясь  и  отплевываясь, и  Фома  едва
разобрал,  в  чем  дело.  Оказалось,  что  Софья  Павловна  Медынская,  жена
богача-архитектора,  известная  всему  городу своей  неутомимостью  по части
устройства разных  благотворительных затей, -- уговорила Игната пожертвовать
семьдесят  пять тысяч  на  ночлежный дом и народную  библиотеку с читальней.
Игнат дал деньги, и уже газеты расхвалили его за щедрость. Фома не раз видел
эту женщину на  улицах она была маленькая, он знал, что ее считают одной из
красивейших в городе. О ней говорили дурно.
 --  Только-то?!  -- воскликнул он,  выслушав рассказ крестного. --  А я
думал- бог весть что...
 --  Ты? Ты думал? --  вдруг рассердился Маякин.  Ничего ты  не думал --
молокосос ты!
 -- Да что вы ругаетесь? -- удивился Фома.
 -- Ты скажи -- по-твоему, семьдесят пыть тысяч -- большие деньги?
 -- Большие, -- сказал Фома, подумав. -- Да ведь у отца много их... чего
же вы так уж...
 Якова Тарасовича повело всего, он с презрением посмотрел в лицо юноши и
каким-то слабым голосом спросил его:
 -- Это ты говоришь?
 -- А кто же?
 -- Врешь! Это молодая твоя глупость говорит,  да! А моя старая глупость
-- миллион раз жизнью испытана, -- она тебе говорит: ты еще щенок, рано тебе
басом  лаять!  Фому  и  раньше  частенько  задевал  слишком  образный   язык
крестного, -- Маякин всегда говорил  с ним  грубее отца,  -- но теперь юноша
почувствовал себя крепко обиженным и сдержанно, но твердо сказал:
 -- Вы бы не ругались зря-то, я ведь не маленький...
 -- Да что ты  говоришь? -- насмешливо  подняв брови, воскликнул Маякин.
Фому взорвало. Он взглянул в лицо старику и веско отчеканил:
 -- А вот  говорю, что  зряшной ругани вашей не  хочу больше слышать, --
довольно!
 -- Мм... да... та -- ак! Извините...
 Яков  Тарасович прищурил  глаза,  пожевал  губами  и,  отвернувшись  от
крестника, с минуту помолчал.  Пролетка въехала  в  узкую  улицу,  и, увидав
издали крышу своего дома, Фома невольно всем телом  двинулся вперед. В то же
время крестный, плутовато и ласково улыбаясь, спросил его:
 -- Фомка! Скажи -- на ком ты зубы себе отточил? а? ...
 --  Разве острые  стали? -- спросил Фома, обрадованный таким обращением
крестного.
 -- Ничего... Это хорошо, брат... это оч  --  чень хорошо! .Боялись мы с
отцом -- мямля ты будешь!.. Ну, а водку пить выучился?
 -- Пил...
 -- Скоренько!.. Помногу, что ли?
 -- Зачем помногу-то...
 -- А вкусна?
 -- Не очень...
 -- Тэк... Ничего, всё это не худо... Только вот больно ты открыт, -- во
всех грехах  и всякому попу готов каяться... Ты сообрази насчет  этого -- не
всегда, брат, это нужно... иной раз смолчишь  -- и людям угодишь, и греха не
сотворишь. Н
 -- да. Язык у человека редко трезв бывает. А вот  и приехали...  Смотри
-- отец-то не знает, что ты прибыл... дома ли еще?
 Он был  дома:  в  открытые окна  из комнат на  улицу несся его громкий,
немного сиплый хохот. Шум  пролетки, подъехавшей  к  дому,  заставил  Игната
выглянуть в окно, и при виде сына он радостно крикнул:
 -- А-а! Явился... Через  минуту  он, прижав Фому одной рукой  ко груди,
ладонью другой уперся  ему в лоб, отгибая голову  сына назад, смотрел в лицо
ему сияющими глазами и довольно говорил:
 -- Загорел... поздоровел... молодец! Барыня! Хорош у меня сын?
 --  Недурен, --  раздался ласковый,  серебристый  голос. Фома  взглянул
из-за  плеча отца  и увидал: в  переднем  углу  комнаты, облокотясь на стол,
сидела маленькая  женщина с  пышными белокурыми волосами на бледном лице ее
резко  выделялись  темные глаза, тонкие брови и пухлые, красные  губы. Сзади
кресла  стоял большой  филодендрон,  -- крупные, узорчатые  листья висели  в
воздухе над ее золотистой головкой.
 -- Доброго здоровья, Софья Павловна, -- умильно говорил Маякин, подходя
к ней с протянутой рукой. -- Что, всё контрибуции  собираете  с нас, бедных?
Фома  молча  поклонился ей,  не  слушая  ни ее ответа Маякину,  ни того, что
говорил  ему отец. Барыня пристально смотрела на  него, улыбаясь приветливо.
Ее  детская  фигура, окутанная в какую-то  темную ткань, почти  сливалась  с
малиновой  материей кресла,  отчего  волнистые золотые волосы и бледное лицо
точно светились на темном фоне. Сидя там, в углу, под зелеными листьями, она
была похожа и на цветок и на икону.
 -- Смотри, Софья Павловна, как он  на  тебя  воззрился, -- орел, а?  --
говорил Игнат. Ее глаза сузились, на щеках вспыхнул слабый  румянец,  и  она
засмеялась
 --   точно серебряный колокольчик зазвенел. И тотчас же встала, говоря:
 -- Не буду мешать вам, до свидания!
 Когда она  бесшумно проходила  мимо  Фомы, на него пахнуло духами, и он
увидал, что глаза у нее темно-синие, а брови почти черные.
 -- Уплыла щука, -- тихо сказал Маякин, со злобой глядя вслед ей.
 -- Ну, рассказывай  нам, как  ездил? Много ли денег прокутил? --  гудел
Игнат, толкая  сына в то кресло, в котором только что сидела Медынская. Фома
покосился на него и сел в другое.
 -- Что,  хороша, видно,  бабеночка-то? -- посмеиваясь, говорил  Маякин,
щупая Фому своими хитрыми глазками. -- Вот будешь ты при ней рот разевать...
так она все внутренности у тебя съест...
 Фома  почему-то  вздрогнул  и,  не ответив  ему,  деловым  тоном  начал
говорить отцу о поездке. Но Игнат перебил его речь:
 -- Погоди, я коньячку спрошу...
 -- А ты  тут всё пьешь, говорят... -- неодобрительно сказал Фома. Игнат
с удивлением и любопытством взглянул на него и спросил:
 -- Да разве  отцу можно этак  говорить, а?  Фома сконфузился и  опустил
голову.
 -- То-то! --  добродушно  сказал Игнат и  крикнул, чтоб дали коньяку...
Маякин, прищурив глаза, посмотрел на Гордеевых,  вздохнул, простился и ушел,
пригласив их вечером к себе пить чай в малиннике.
 -- Где  же тетка Анфиса? -- спросил Фома, чувствуя, что теперь, наедине
с отцом, ему стало почему-то неловко.
 --  В  монастырь  поехала... Ну,  говори  мне,  а я --  выпью... Фома в
несколько  минут  рассказал  отцу  о  делах  и  закончил рассказ откровенным
признанием:
 -- Денег я истратил на себя... много.
 -- Сколько?
 -- Рублей... шестьсот...
 -- В полтора-то месяца! Немало...  Вижу, что для приказчика -- дорог ты
мне... Куда ж это ты их всыпал?
 -- Триста пуд хлеба подарил...
 -- Кому? Как? Фома рассказал.
 -- Ну это --  ничего! -- одобрил  его отец. -- Это -- знай наших!.. Тут
дело ясное -- за отцову честь... за честь фирмы... И убытка тут нету, потому
-- слава добрая есть, а это, брат, самая лучшая вывеска для торговли...  Ну,
а еще?
 -- Да... так, как-то... истратил...
 --  Говори прямо...  не о деньгах спрашиваю, -- хочу знать, как ты жил,
-- настаивал Игнат, внимательно и строго рассматривая сына.
 -- Ел... пил... -- не сдавался Фома, угрюмо и смущенно наклоняя голову.
 -- Пил? Водку?
 -- И водку...
 -- А! Не рано ли?
 -- Спроси Ефима -- напивался ли я допьяна...
 -- На  что  спрашивать Ефима? Ты сам должен всё сказать...  Так,  стало
быть, пьешь?
 -- Могу и не пить...
 -- Где уж! Коньяку хочешь? Фома посмотрел на отца и широко улыбнулся. И
отец ответил ему добродушной улыбкой.
 -- Эх ты... чёрт! Пей... да смотри, -- дело разумей... Что поделаешь?..
пьяница
 --  проспится,  а  дурак --  никогда...  будем хоть  это помнить... для
своего  утешения... Ну  и с девками гулял? Да  говори прямо уж! Что  я- бить
тебя, что ли, буду?
 -- Гулял... была одна на пароходе... От Перми до Казани вез ее...
 -- Ну...  --  Игнат  тяжело вздохнул  и, насупившись,  сказал: --  Рано
опоганился...
 -- Мне двадцать лет... А ты говорил, что в  твое время пятнадцатилетних
парнишек женили... -- смущенно возразил ему сын.
 -- То -- женили... Ну, ладно,  будет про это говорить...  Ну, повелся с
бабой, -- что же? Баба -- как оспа, без нее не проживешь... А мне лицемерить
не  приходится...  я раньше твоего начал к бабам льнуть... Однако соблюдай с
ними осторожность... Игнат задумался  и долго молчал, сидя неподвижно, низко
склонив голову.
 -- Вот что, Фома, --  вновь  заговорил он сурово и твердо,  -- скоро  я
помру...  Стар. В груди у меня теснит, дышать  мне тяжело... помру...  Тогда
всё  дело на тебя ляжет... Ну, сначала крестный поможет  тебе -- слушай его!
Начал ты... не худо, всё обделал как следует, вожжи в руках крепко держал...
Дай бог и впредь  так же...  Знай  вот что: дело  -- зверь живой и  сильный,
править им  нужно умеючи, взнуздывать надо крепко, а  то оно тебя одолеет...
Старайся стоять  выше дела...  так  поставь себя, чтоб всё  оно у  тебя  под
ногами было, на виду, чтоб каждый малый гвоздик в нем виден был тебе...
 Фома Смотрел на широкую грудь отца, слушал его густой голос и думал про
себя: "Ну, не скоро ты помрешь!"
 Эта мысль была приятна ему и возбуждала в нем доброе, горячее чувство к
отцу.
 -- Крестного держись... у него ума  в башке -- на весь город хватит! Он
только храбрости  лишен,  а  то- быть бы  ему  высоко. Да,  --  так, говорю,
недолго мне жить  осталось...  По-настоящему, пора бы готовиться к смерти...
Бросить  бы  всё,  да  поговеть,  да позаботиться,  чтоб  люди  меня  добром
вспомянули...
 -- Вспомянут! -- уверенно сказал Фома.
 -- Было бы за что...
 -- А ночлежный-то дом?
 Игнат взглянул на сына и засмеялся. .  -- Сказал Яков-то, успел! Ругал,
чай, меня?
 -- Было немножко, -- улыбнулся Фома.
 -- Ну, еще бы! Али я его не знаю?
 -- Он насчет этого  так говорил, точно его деньги-то... Игнат откинулся
на спинку кресла и расхохотался еще сильнее.
 -- Ах старый ворон,  а? Это ты  верно... Для него что свои  деньги, что
мои
 --   всё едино  , --  вот он и дрожит... Цель есть у него, лысого... Ну-ка скажи  --
какая? Фома подумал и сказал:
 -- Не знаю...
 -- Э! Соединить он деньги-то хочет...
 -- Как это?
 -- Да ну, догадайся!..
 Фома посмотрел на  отца и -- догадался. Лицо его потемнело, он привстал
с кресла, решительно сказав:
 -- Нет, я не хочу! Я на ней не женюсь!
 -- О? Что так? Девка здоровая, неглупая, одна у отца...
 -- А Тарас? Пропащий-то?
 -- Пропащий -- пропал, о нем, стало быть, и речь вести не стоит... Есть
духовная,  и в  ней сказано: "Все мое движимое и недвижимое  --  дочери моей
Любови..." А насчет того, что сестра она тебе крестовая, -- обладим...
 -- Всё равно, -- твердо сказал Фома, -- я на ней не женюсь!
 -- Ну, об этом рано говорить... Однако -- что эта она  как не  по  душе
тебе?
 -- Не люблю этаких...
 -- Та -- ак! Ах ты,  скажите, пожалуйста! Какие же вам,  сударь, больше
по вкусу?..
 -- Которые попроще... Она там с гимназистами  да с  книжками...  ученая
стала!.. Смеяться будет надо мной... -- взволнованно говорил Фома.
 -- Это, положим,  верно, -- бойка она -- не в меру... Но это  -- пустое
дело!  Всякая ржавчина очищается, ежели руки приложить... А крестный твой --
умный старик... Житье его было спокойное, сидячее, ну,  он, сидя на одном-то
месте,  и  думал обо  всем...  его,  брат,  стоит послушать,  он  во  всяком
житейском  деле  изнанку  видит...  Он  у  нас -- ристократ  --  от  матушки
Екатерины! Много об себе понимает... И как  род его искоренился в Тарасе, то
он и решил -- тебя на место Тараса поставить, чувствуешь?
 -- Нет, уж я сам себе место выберу, -- упрямо сказал Фома.
 -- Глуп еще ты... -- усмехнулся отец. Их разговор был прерван  приездом
тетки Анфисы...
 --  Фомущка! Приехал... -- кричала  она где-то за дверями. Фома встал и
пошел навстречу ей, ласково улыбаясь...
 ...Вновь  жизнь  его  потекла  медленно  и  однообразно.   Сохранив  по
отношению  к сыну тон добродушно  насмешливый и поощрительный,  отец в общем
стал относиться  к нему  строже,  ставя ему на вид каждую мелочь  и всё чаще
напоминая, что он воспитывал  его свободно, ни в  чем не стеснял, никогда не
бил.
 -- Другие отцы вашего брата поленьями бьют, а я пальцем тебя не тронул!
 --  Видно, не за  что  было,  --  спокойно заявил однажды  Фома.  Игнат
рассердился на сына за эти слова и тон.
 --  Поговори!  --  зарычал  он.  --  Набрался храбрости  под  мягкой-то
рукой...  На всякое слово ответ находишь. Смотри -- рука моя хоть  и  мягкая
была, но еще так сжать может, что у тебя из пяток слезы брызнут!.. Скоро  ты
вырос -- как гриб-поганка, чуть от земли поднялся, а уж воняешь...
 -- За что ты сердишься на  меня? -- недоуменно спросил Фома отца, когда
тот был в добром настроении...
 --  А ты не можешь стерпеть, когда отец ворчит на тебя... в спор сейчас
лезешь!..
 --  Да ведь обидно... Я хуже не  стал... вижу я ведь,  как вон другие в
мои лета живут...
 -- Не отвалится у тебя голова, ежели я ругну тебя иной раз... А ругаюсь
 --   потому что вижу в тебе что-то не мое... Что оно  -- не знаю, а вижу-есть... И
вредное оно тебе...
 Эти слова отца заставили  Фому глубоко задуматься. Он сам  чувствовал в
себе что-то особенное, отличавшее его от сверстников, но тоже не мог понять
 --   что это такое? И подозрительно следил за собой...
 Ему  нравилось  бывать  на  бирже, в  шуме  и  говоре  солидных  людей,
совершавших  тысячные  дела ему  льстило почтение,  с  которым здоровались,
разговаривали с  ним,  Фомой  Гордеевым, менее богатые  промысловые люди. Он
чувствовал себя счастливым и  гордым, если порой ему удавалось распорядиться