! Позвольте мне речь держать? Вот уважаемый вами мой
крестный говорил... а теперь крестника послушайте...
 --  Какие  речи?  --  сказал  Резников.  --  Зачем  разговоры?  Сошлись
повеселиться...
 -- Нет уж, ты оставь, Фома Игнатьевич...
 -- Лучше выпей чего-нибудь...
 -- Выпьем -- ко! Ах, Фома... славного ты отца  сын! Фома оттолкнулся от
стола, выпрямился  и, всё улыбаясь, слушал ласковые, увещевающие речи. Среди
этих солидных людей он  был  самый молодой  и красивый. Стройная фигура его,
обтянутая  сюртуком,  выгодно  выделялась  из  кучи  жирных  тел  с толстыми
животами.  Смуглое   лицо  с  большими  глазами  было  правильнее  и  свежее
обрюзглых, красных рож. Он выпятил грудь  вперед, стиснул зубы  и, распахнув
полы сюртука, сунул руки в карманы.
 -- Лестью да лаской вы мне теперь рта не замажете!  -- сказал он твердо
и с угрозой.
 --  Будете  слушать  или нет, а я говорить буду... Выгнать  здесь  меня
некуда... Он качнул головой и, приподняв плечи, объявил спокойно:
 -- Но ежели кто пальцем тронет -- убью! Клянусь господом богом- сколько
смогу -- убью!
 Толпа людей, стоявших против него, колыхнулась,  как  кусты под ветром.
Раздался тревожный шёпот. Лицо Фомы потемнело, глаза стали круглыми...
 -- Ну, говорилось тут,  что вы это жизнь делали... что вы сделали самое
настоящее и верное...
 Фома  глубоко  вздохнул  и  с  невыразимой   ненавистью  осмотрел  лица
слушателей, вдруг как-то странно надувшиеся, точно они вспухли... Купечество
молчало,  всё  плотнее  прижимаясь друг  к  другу.  В  задних  рядах  кто-то
бормотал:
 -- Насчет чего он? А? П -- по писанию, али от ума?
 --  О, с -- сволочи! -- воскликнул Гордеев,  качая головой.  --  Что вы
сделали? Не жизнь вы сделали -- тюрьму... Не порядок вы устроили --  цепи на
человека выковали... Душно,  тесно, повернуться негде живой душе... Погибает
человек!.. Душегубы вы... Понимаете ли, что только терпением человеческим вы
живы?
 --  Это  что  же такое? --  воскликнул  Резников,  негодовании  и гневе
всплескивая руками. -- Я таких речей слышать не могу...
 -- Гордеев! -- закричал Бобров. -- Смотри -- ты говоришь неладно...
 -- За такие речи ой-ой-ой! -- внушительно сказал Зубов.
 --  Цыц!  --  взревел  Фома,  и  глаза   у  него  налились  кровью.  --
Захрюкали...
 --   Господа!    --   зазвучал,   как   скрип   подпилка   по   железу,
спокойно-зловещий голос Маякина .  --  Покорнейше прошу -- не препятствуйте!
Пусть полает, -- пусть его потешится!.. От его слов вы не изломитесь...
 --  Ну, нет, покорно благодарю! -- крикнул Юшков. А рядом с Фомой стоял
Смолин и шептал ему в ухо:
 -- Перестань, голубчик! Что ты, с ума сошел?
 --  Пошел прочь!  --  твердо  сказал  Фома,  блеснув на  него  гневными
глазами.
 --  Иди вон к Маякину, лижи его, авось кусок перепадет!
 Смолин свистнул сквозь зубы  и отошел в  сторону.  И купечество один за
другим  стало расходиться  по пароходу. Это еще  более  раздражило Фому:  он
хотел  бы приковать  их к месту своими словами  и -- не находил в себе таких
сильных слов.
 -- Вы сделали жизнь?  -- крикнул он. -- Кто вы? Мошенники, грабители...
Несколько человек обернулось к Фоме, точно он их позвал.
 -- Кононов! Скоро тебя за девочку судить будут? В каторгу осудят,
 --  прощай, Илья! Напрасно пароходы строишь... В  Сибирь на казенном повезут...
Кононов опустился на стул  лицо его  налилось  кровью,  и он молча погрозил
кулаком.  хрипло сказал:
 --  Ладно... хорошо...  я этого  не --  е  забуду...  Фома  увидел  его
искаженное лицо с трясущимися губами и понял, каким оружием и сильнее  всего
он ударит этих людей.
 --  Строители  жизни! Гущин  -- подаешь ли милостыню  племяшам  --  то?
Подавай хоть по  копейке в день -- немало украл ты у них... Бобров! Зачем на
любовницу наврал, что обокрала она тебя, и в тюрьму ее засадил? Коли надоела
-- сыну бы отдал...  всё равно, он теперь с другой твоей шашни завел... А ты
не знал? Эх, свинья  толстая... А ты. Луп, --  открой опять веселый дом да и
лупи там гостей, как липки...  Потом  тебя  черти облупят,  ха-ха!.. С такой
благочестивой рожей хорошо мошенником быть!.. Кого ты  убил тогда, Луп? Фома
говорил, прерывая речь свою хохотом, и видел, что слова его хорошо действуют
на этих людей. Прежде, когда он держал речь ко всем им, они отвертывались от
него,  отходили в сторону, собирались  в группы и издали смотрели  на своего
обличителя презрительными и злыми глазами.  Он видел улыбки на  их лицах, он
чувствовал в каждом  их  движении что-то  пренебрежительное и  понимал,  что
слова его  хотя и злят их, но не задевают так глубоко, как бы  ему хотелось.
Всё это охлаждало его гнев, и уже в нем зарождалось горькое сознание неудачи
своего нападения на них... Но как только он  заговорил о каждом отдельно, --
отношение слушателей к нему быстро и резко изменилось. Когда Кононов  грузно
сел  на стул, точно  не выдержав тяжести суровых слов Фомы, -- Фома заметил,
что на  лицах некоторых из купцов мелькнули  едкие и злые улыбки. Он услышал
чей-то одобрительный и удивленный шёпот:
 -- Вот -- здо -- орово!
 Этот шёпот придал силы Фоме, и он с уверенностью начал швырять насмешки
и ругательства в  тех, кто попадался ему  на глаза. Он радостно рычал, видя,
как действуют его  слова. Его слушали молча,  внимательно несколько человек
подвинулись поближе к нему.
 Раздавались протестующие восклицания, но  негромкие,  краткие, и каждый
раз,  когда  Фома выкрикивал  чье-либо  имя, --  все  молчали  и  слушали  и
злорадно, искоса поглядывали в сторону обличаемого товарища.
 Бобров  смущенно смеялся, но его маленькие  глазки сверлили  Фому,  как
буравчики.  А  Луп  Резников,  взмахивая  руками,  неуклюже  подпрыгивал  и,
задыхаясь, говорил:
 --  Будьте  свидетелями... Я этого  не  прощу! Я  --  к мировому... Что
такое?
 --   и вдруг тонким голосом завизжал, протянув к Фоме руки:  -- Связать его!. Фома
хохотал.
 -- Правду не свяжешь, врешь!
 -- Хо -- орошо! -- тянул Кононов глухим, надорванным голосом.
 -- Вот, господа купечество! --  звенел Маякин.  -- Прошу  полюбоваться!
Вот он  каков!  Купцы один за другим  подвигались  к Фоме, и на лицах  их он
видел гнев, любопытство, злорадное чувство удовольствия, боязнь... Кто-то из
тех скромных людей, среди которых он сидел, шептал Фоме:
 -- Так их!.. Валяйте их! Это зачтется...
 -- Робустов! -- кричал  Фома. -- Что смеешься? Чему рад? Быть и тебе на
каторге...
 -- Ссадить его на берег! -- вдруг заорал Робустов, вскакивая на ноги. А
Кононов кричал капитану:
 -- Назад! В  город! К губернатору... И кто-то внушительно,  дрожащим от
волнения голосом говорил:
 --   Это  подстроено...  Это  нарочно...  Научили  его...  напоили  для
храбрости...
 -- Нет, это бунт!
 --  Вяжи  его!  Просто  --  вяжи   его!  Фома  схватил  бутылку  из-под
шампанского и взмахнул ею в воздухе.
 -- Суньтесь-ка! Нет, уж, видно, придется вам послушать меня... Он снова
с  веселой  яростью, обезумевший от радости  при виде того, как  корчились и
метались эти люди под ударами его речей, начал выкрикивать имена и площадные
ругательства, и снова негодующий  шум стал тише. Люди, которых не знал Фома,
смотрели  на  него с  жадным любопытством,  одобрительно,  некоторые  даже с
радостным  удивлением.  Один из  них,  маленький седой  старичок с  розовыми
щеками  и мышиными  глазками, вдруг  обратился  к  обиженным Фомой  купцам и
сладким голосом пропел:
 --  Это  --  от  совести  слова!  Это  --  ничего!  Надо  претерпеть...
Пророческое обличение... Ведь  грешны! Ведь правду надо говорить, о -- очень
мы... На него зашипели, а Зубов даже толкнул его  в  плечо. Он поклонился и-
исчез в толпе...
 -- Зубов! -- кричал Фома. -- Сколько ты людей по миру пустил? Снится ли
тебе Иван Петров Мякинников, что удавился из-за тебя? Правда  ли, что каждую
обедню ты из церковной кружки десять целковых крадешь?
 Зубов не ожидал нападения и замер на месте  с поднятой кверху рукой. Но
потом он завизжал тонким голосом, странно подскочив на месте:
 -- А! Ты и меня? И- и меня?
 И  вдруг, надувши  щеки,  он  с яростью  начал  грозить  кулаком  Фоме,
визгливым голосом возглашая:
 -- Р  -- рече без  -- зумец в сердце  своем  -- несть бог!.. К архиерею
поеду! Фармазон! Каторга тебе!
 Суматоха  на  пароходе  росла,  и  Фома  при  виде   этих  озлобленных,
растерявшихся,  обиженных  им  людей  чувствовал  себя  сказочным богатырем,
избивающим  чудовищ. Они суетились, размахивали руками, говорили что-то друг
другу -- одни красные  от  гнева,  другие бледные, все  одинаково бессильные
остановить поток его издевательств над ними.
 -- Матросов! --  кричал Резников, дергая Кононова за  плечо. -- Что ты,
Илья? Пригласил нас на посмеяние?
 --  Против  одного щенка... --  визжал  Зубов.  Около  Якова Тарасовича
Маякина собралась толпа и слушала его тихую речь, со  злобой и утвердительно
кивая головами.
 -- Действуй, Яков!  -- громко говорил Робустов.  -- Мы все свидетели --
валяй! И над общим гулом голосов раздавался громкий голос Фомы:
 --  Вы  не  жизнь  строили- вы помойную  яму  сделали! Грязищу и духоту
развели вы  делами своими. Есть у вас совесть? Помните вы бога? Пятак -- ваш
бог! А совесть вы прогнали... Куда вы ее прогнали? Кровопийцы!  Чужой  силой
живете...  чужими руками работаете! Сколько народу кровью плакало от великих
дел ваших? И в аду вам, сволочам, места  нет по заслугам вашим... Не в огне,
а  в  грязи  кипящей  варить  вас будут. Веками не избудете  мучений... Фома
залился громким хохотом и, схватившись за  бока, закачался на  ногах, высоко
вскинув голову.
 В этот  момент несколько человек быстро перемигнулись, сразу  бросились
на Фому и сдавили его своими телами. Началась возня...
 -- По -- опал! -- произнес кто-то задыхающимся голосом.
 -- А-а? Вы- так? -- хрипло крикнул Фома. С полминуты целая  куча черных
тел возилась  на одном  месте,  тяжело топая  ногами,  и из нее  раздавались
глухие возгласы:
 -- Вали его наземь!..
 -- Руку держите... руку! 0-ой...
 -- За -- а бороду?
 -- Не бей! Не смей бить...
 -- Готов!..
 -- Здоровый!.. Фому волоком  оттащили к  борту и,  положив его к стенке
капитанской  каюты, отошли от него,  оправляя костюмы, вытирая потные  лица.
Он,  утомленный  борьбой,  обессиленный   позором  поражения,  лежал  молча,
оборванный,  выпачканный  в  чем-то,  крепко  связанный  по  рукам  и  ногам
полотенцами. Теперь  настала очередь издеваться над  ним.  Начал  Зубов.  Он
подошел к нему, потолкал его ногою в бок  и сладким голосом, весь вздрагивая
от наслаждения мстить, спросил:
 --  Что, пророк громоподобный, ась?  Ну-ка,  восчувствуй сладость плена
вавилонского, xe-xe-xe!
 --  Погоди...  -- хрипящим  голосом сказал Фома,  не  глядя на него. --
Погоди... отдохну... Языка вы мне не связали... -- Но Фома уже  понимал, что
больше он ничего не может ни сделать,  ни сказать. И не потому не может, что
связали  его, а потому, что сгорело в нем что-то  и  -- темно, пусто стало в
душе... К Зубову подошел  Резников. Потом один  за другим стали приближаться
другие... Бобров, Кононов и еще несколько .человек с Яковом Маякиным впереди
ушли в рубку, негромко разговаривая о чем-то.
 Пароход на всех парах шел к городу. От сотрясения его корпуса на столах
дрожали и звенели бутылки, и, этот дребезжащий жалобный звук был слышен Фоме
яснее всего. Над ним стояла  толпа людей и говорила ему злые и обидные вещи.
Но лица  этих людей Фома видел, как сквозь туман, и слова их не задевали его
сердца. В нем, из глубины его души, росло  какое-то большое горькое чувство
он  следил за его ростом  и  хотя еще  не понимал его, но уже  ощущал что-то
тоскливое, что-то -- унизительное...
 -- Ты подумай, -- шарлатан ты!  -- что  ты наделал с собой?  -- говорил
Резников.  -- Какая теперь  жизнь  тебе возможна? Ведь  теперь никто  из нас
плюнуть  на  тебя  не  захочет!  "Что я  сделал?" -- старался  понять  Фома.
Купечество стояло вокруг него сплошной темной массой...
 -- Н -- ну, -- сказал Ящуров, -- теперь. Фомка, твое дело кончено...
 -- М -- мы тебя... -- тихо промычал Зубов.
 -- Развяжите! -- сказал Фома.
 -- Ну, нет! Покорнейше благодарим!
 -- Позовите  крестного...  Но  Яков  Маякин сам  пришел  в  это  время.
Подошел, остановился  над Фомой,  пристально,  суровыми глазами  оглядел его
вытянутую фигуру и -- тяжело вздохнул.
 -- Ну, Фома...
 -- Велите развязать меня! -- убитым голосом попросил Фома.
 -- Опять буянить будешь? Нет уж, полежи так... -- ответил ему крестный.
 --  Я больше слова не скажу...  клянусь богом!  Развяжите- стыдно  мне!
Ведь я не пьяный...
 -- Божишься, что не будешь буянить? -- спросил Маякин.
 -- О, господи! Не буду... --  простонал  Фома.  Ему развязали ноги,  но
руки оставили связанными.
 Когда  он поднялся,  то  посмотрел на всех  и с  жалкой  улыбкой сказал
тихонько:
 -- Ваша взяла...
 --  Всегда возьмет!  -- ответил  ему крестный,  сурово усмехаясь. Фома,
согнувшись, с руками, связанными за спиной, молча пошел к столу, не поднимая
глаз ни на  кого. Он  стал ниже ростом и похудел. Растрепанные волосы падали
ему  на лоб  и  виски разорванная  и смятая грудь  рубахи высунулась из-под
жилета, и  воротник  закрывал  ему  губы.  Он вертел головой, чтоб  сдвинуть
воротник под подбородок, и -- не мог сделать этого. Тогда седенький старичок
подошел к нему, поправил что нужно, с улыбкой взглянул ему в глаза и сказал:
 -- Надо претерпеть...
 Теперь,  при  Маякине,  люди,  издевавшиеся  над  Фомой,  --   молчали,
вопросительно  и  с  любопытством  поглядывая на старика  и ожидая  от  него
чего-то.  Он  был  спокоен, но глаза у него  поблескивали как-то несообразно
событию, -- светло...
 -- Дайте водки мне!.. -- попросил Фома, усевшись  за стол  и опершись о
край его грудью. Его  согнутая фигура была жалка  и беспомощна. Вокруг  него
говорили вполголоса, ходили  с какой-то осторожностью. И все  поглядывали то
на него,  то на Маякина, усевшегося против него. Старик  не сразу  дал водки
крестнику. Сначала  он пристально  осмотрел его, потом, не  торопясь,  налил
рюмку и наконец молча поднес ее к губам Фомы. Фома высосал водку и попросил:
 -- Еще!
 -- Будет!.. --  ответил  Маякин. И  вслед за тем  наступила тяжелая для
всех  минута  полного молчания. К столу подходили бесшумно,  на цыпочках  и,
подойдя, вытягивали шеи, чтоб увидать Фому.
 -- Ну,  Фомка, понимаешь ты  теперь, что  наделал?  -- спросил  Маякин.
Говорил он тихо, но все слышали его вопрос.
 Фома качнул головой и промолчал.
 -- Прощенья тебе -- нет! -- продолжал Маякин твердо и повышая голос. --
Хотя все мы -- христиане, но прощенья  тебе не будет от нас... Так и знай...
Фома поднял голову и задумчиво сказал:
 -- А про вас, папаша, я забыл... Ничего вы не услышали от меня...
 -- Вот-с! -- с горечью вскричал Маякин, указывая рукой на крестника. --
Видите? Раздался глухой протестующий ропот.
 --  Ну,  да всё  равно! --  со  вздохом продолжал  Фома. -- Всё  равно!
Ничего... никакого толку не вышло!..
 И он снова согнулся над столом.
 -- Чего ты хотел? -- спросил крестный сурово.
 -- Чего?  -- Фома поднял  голову, посмотрел на  купцов и усмехнулся. --
Хотел уж...
 -- Пьяница! Мерзец!
 -- Я -- не пьян! -- угрюмо возразил Фома. -- Я всего выпил две рюмки...
Я совсем трезвый был...
 --  Стало быть, -- сказал Бобров, -- твоя правда, Яков  Тарасович: не в
уме он...
 -- Я? -- воскликнул Фома.
 Но на него не обратили внимания. Резников, Зубов и Бобров наклонились к
Маякину и тихо начали о чем-то говорить.
 "Опека..." -- уловил Фома одно слово...
 -- Я в уме! -- сказал он, откидываясь на спинку стула и глядя на купцов
мутными  глазами. -- Я понимаю,  чего хотел.  Хотел  сказать правду... Хотел
обличить вас... Его вновь охватило волнение, и он вдруг дернул руки, пытаясь
освободить их.
 --  Э -- э!  Погоди!  --  воскликнул  Бобров,  хватая  его за плечи. --
Придержите-ка его.
 -- Ну, держите! -- с тоской и горечью сказал Фома. -- Держите...
 -- Сиди смирно! -- сурово крикнул  крестный. Фома замолчал. Всё, что он
сделал, -- ни к  чему повело, его речи не пошатнули купцов. Вот они окружают
его плотной толпой, и ему не видно  ничего из-за  них. Они спокойны, тверды,
относятся к нему как  к буяну и что-то замышляют против него. Он  чувствовал
себя раздавленным этой темной  массой крепких духом, умных людей... Сам себе
он казался  теперь  чужим и не понимающим того, что он  сделал этим людям  и
зачем  сделал. Он даже чувствовал обидное что-то,  похожее  на  стыд за себя
пред  собой. У него першило в горле, и в груди точно  какая-то  пыль осыпала
сердце его, и оно билось тяжело, неровно. Он медленно и раздумчиво повторял,
не глядя ни на кого:
 -- Хотел сказать правду...
 --  Дурак!  --  презрительно сказал Маякин. -- Какую  ты можешь сказать
правду? Что ты понимаешь?
 -- У меня сердце изболело... Нет, я правду чувствовал! Кто-то сказал:
 -- По речам его очень видно, что помутился он разумом...
 -- Правду говорить -- не всякому дано -- сурово и поучительно заговорил
Яков Тарасович, подняв руку кверху. -- Ежели ты чувствовал -- это пустяки! И
корова чувствует,  когда, ей хвост ломают. А ты -- пойми! Всё пойми! И врага
пойми... Ты догадайся, о чем он во сне думает, тогда и валяй! По обыкновению
Маякин  увлекся  было изложением  своей  философии,  но, вовремя поняв,  что
побежденного бою  не учат, остановился. Фома тупо  посмотрел на  него  --  и
странно закачал головой...
 -- Отстань  от  меня! -- жалобно попросил Фома. -- Всё ваше! Ну -- чего
еще вам? Все внимательно прислушивались к  его речам, и в этом внимании было
что-то предубежденное, зловещее...
 -- Жил я, -- говорил Фома глухим голосом. -- Смотрел... Нарвало  у меня
в сердце. И вот -- прорвался нарыв...  Теперь я  обессилел совсем! Точно вся
кровь  вытекла... Он говорил однотонно, бесцветно,  и речь  его  походила на
бред... Яков Тарасович засмеялся.
 --  Что же,  ты думал языком  гору слизать?  Накопил  злобы на клопа, а
пошел на медведя? Так, что  ли? Юродивый!.. Отец бы твой видел тебя  теперь-
эх!
 --  А  все-таки, -- вдруг уверенно и громко  сказал Фома, и вновь глаза
его вспыхнули, -- все-таки -- ваша во  всем вина! Вы испортили жизнь! Вы всё
стеснили... от  вас удушье... от вас! И хоть слаба моя правда против вас,  а
все-таки  -- правда! Вы  -- окаянные! Будь  вы прокляты все... Он забился на
стуле, пытаясь освободить руки, и закричал, свирепо сверкая глазами:
 --  Развяжите руки!  Его окружили теснее лица купцов стали  строже,  и
Резников внушительно сказал ему:
 -- Не шуми, не буянь!  Скоро в городе будем...  Не  срамись да и нас не
срами... Не прямо же с пристани -- в сумасшедший дом тебя?
 -- Да --  а?!  -- воскликнул Фома. -- Так вы  меня в сумасшедший до-ом?
Ему не ответили. Он посмотрел на их лица и поник головой.
 -- Веди себя смирно, -- развяжем!.. -- сказал кто-то.
 --  Не надо! -- тихо  заговорил Фома.  -- Всё равно... И речь его снова
приняла характер бреда.
 --  Я  пропал...  знаю!  Только  -- не  от  вашей силы...  а  от  своей
слабости... да! Вы тоже черви перед богом... И -- погодите! Задохнетесь... Я
пропал -- от  слепоты... Я увидал много  и  ослеп... Как сова... Мальчишкой,
помню... гонял я  сову в овраге... она полетит и треснется обо что-нибудь...
Солнце ослепило ее... Избилась вся и  -- пропала... А отец тогда сказал мне:
"Вот так и человек:  иной  мечется, мечется, изобьется, измучится и бросится
куда попало... лишь бы отдохнуть!.." Эй! развяжите мне руки...
 Лицо  его побледнело, глаза закрылись,  плечи  задрожали. Оборванный  и
измятый, он закачался на стуле, ударяясь грудью о край стола, и стал  что-то
шептать. Купечество  многозначительно  переглядывалось.  Иные,  толкали друг
друга под бока,  молча  кивали  головами  на Фому. Лицо  Якова Маякина  было
неподвижно и темно, точно высеченное из камня.
 -- Может, развязать? -- прошептал Бобров.
 -- Нет, не надо... -- вполголоса сказал Маякин. -- Оставим его здесь...
а  кто-нибудь  пусть  пошлет за каретой...  Прямо в больницу...  Он  пошел к