ется над ним...  А люди... Послушайте! Как  мать, советую
вам,  прошу  и умоляю вас -- не слушайте никого, кроме вашего сердца! Живите
так, как оно  вам подскажет. Люди ничего не знают,  ничего не  могут сказать
верного...  не  слушайте  их!  Стараясь  говорить  проще  и   понятнее,  она
волновалась, и слова ее речи сыпались одно за другим торопливо, несвязно. На
губах ее всё время играла жалобная усмешка.
 -- Жизнь строга... она хочет, чтоб все люди подчинялись ее требованиям,
только очень сильные могут  безнаказанно сопротивляться ей... Да и могут ли?
О, если б вы знали, как тяжело жить... Человек доходит до того, что начинает
бояться  себя... он  раздвояется на судью и преступника, и судит сам себя, и
ищет оправдания  перед. собой...  и он готов и день и ночь быть с  тем, кого
презирает, кто противен ему, -- лишь бы  не быть наедине с самим собой! Фома
поднял голову и сказал недоверчиво и с удивлением:
 -- Не пойму никак я -- что такое? И Любовь то же говорит...
 -- Какая -- Любовь? Что говорит?
 -- Сестра... То же самое, --  на жизнь всё  жалуется. Нельзя,  говорит,
жить...
 -- О, большое счастье, что уже теперь она говорит об этом...
 -- Сча- астье! Хорошо счастье, от которого стонут да жалобятся...
 -- Вы -- слушайте, -- в жалобах людей всегда много мудрости... Мудрость
-- это боль...
 Фома  слушал  убедительно  звучавший  голос  женщины  и  с  недоумением
оглядывался. Всё  было  давно знакомо  ему, но сегодня  всё  смотрело как-то
ново,  хотя  та  же масса  мелочей  заполняла комнату,  стены  были  покрыты
картинами, полочками,  красивые  и  яркие вещицы  отовсюду  лезли  в  глаза.
Красноватый  свет  лампы  тревожное наводил  уныние.  Сумрак лежал на  всем,
кое-где из  него  тускло блестело золото  рам, белые пятна фарфора.  Тяжелые
материи неподвижно  висели на  дверях. Всё  это стесняло, давило Фому,  и он
чувствовал  себя заплутавшимся. Ему  жалко было женщину. Но она и раздражала
его.
 -- Вы слышите, как я  говорю с  вами?  Я  хотела бы быть вашей матерью,
сестрой... Никогда никто не вызывал во мне такого теплого чувства, как вы...
А вы смотрите на меня  так... недружелюбно... Верите вы мне?  да?  нет? . Он
посмотрел на нее и сказал, вздыхая:
 -- Не знаю! Верил я...
 -- А теперь? -- быстро спросила она.
 --  А  теперь -- уйти  мне лучше! Не  понимаю я  ничего...  И себя я не
понимаю... Шел я  к вам и знал, что сказать... А  вышла какая-то путаница...
Натащили вы меня на рожон, раззадорили...  А  потом говорите -- я тебе мать!
Стало быть, -- отвяжись!
 -- Поймите --  мне жалко вас! --  тихо воскликнула женщина. Раздражение
против нее  всё  росло у Фомы, и  по  мере  того,  как он говорил,  речь его
становилась   насмешливой...  Говоря,  он  встряхивал  плечами,  точно  рвал
опутавшее его.
 -- Жалко?.. Этого мне не  надо... Эх, говорить  я не могу! Но -- сказал
бы  я  вам!.. Нехорошо вы  со мной сделали --  зачем,  подумаешь,  завлекали
человека? Али я вам игрушка?
 -- Мне  только  хотелось видеть  вас  около себя... -- сказала  женщина
просто и виноватым голосом. Он не слышал этих слов.
 --  А  как дошло  до  дела -- испугались  вы и  отгородились от меня...
Каяться стали... Жизнь плохая! И что вы всё на жизнь жалуетесь? Какая жизнь?
Человек
 --    жизнь, и,  кроме человека,  никакой еще  жизни нет...  А  вы еще какое-то
чудовище  выдумали...  это вы  -- для отвода  глаз,  для оправдания  себя...
Набалуете,  заплутаетесь в  разных выдумках и  -- стонать! "Ах,  жизнь!  Ох,
жизнь!"  А не  сами  вы ее  делали? И, себя  жалобами  прикрывая, --  других
смущаете... Ну, сбились вы с дороги, а  меня  зачем сбивать? Злость, что ли,
это  в вас: дескать, -- мне плохо, пусть и тебе будет плохо,  -- на же! Так,
что ли? Эх вы! Красоту вам бог дал ангельскую, а сердце где у вас?
 Он  вздрагивал  весь, стоя против нее, и оглядывал ее  с ног до  головы
укоризненным взглядом.  Теперь  слова  выходили из  груди  у  него свободно,
говорил он негромко, но сильно, и ему было приятно говорить. Женщина, подняв
голову, всматривалась  в  лицо  ему  широко  открытыми  глазами. Губы у  нее
вздрагивали, и резкие морщинки явились на углах их.
 -- Красивый человек и жить хорошо должен... А про вас вон говорят... --
Голос его оборвался, и, махнув рукой, он глухо закончил: -- Прощайте!
 -- Прощайте!.. -- тихонько  сказала Медынская. Он не  подал  ей руки и,
круто повернувшись, пошел прочь от нее. Но у двери  в зал  почувствовал, что
ему жалко ее, и посмотрел на нее через плечо. Она стояла там, в  углу, одна,
руки ее неподвижно лежали вдоль туловища, а  голова была склонена. Он понял,
что нельзя ему так уйти, смутился и тихо, но без раскаяния проговорил:
 -- Может, я обидное что сказал -- простите! Все-таки я... люблю  вас...
-- Он тяжело вздохнул, а женщина тихонько и странно засмеялась... ...
 -- Нет, вы не обидели меня... Идите с богом!
 -- Ну, так прощайте! -- повторил Фома еще тише.
 -- Да... -- так  же тихо  ответила  женщина. Фома  отбросил рукой  нити
бисера  они колыхнулись, зашуршали  и  коснулись его щеки. Он  вздрогнул от
этого  холодного прикосновения  и  ушел,  унося  в  груди  смутное,  тяжелое
чувство, -- сердце билось так,  как будто  на  него накинута была мягкая, но
крепкая  сеть... Уж  ночь  была,  светила луна,  мороз покрыл  лужи пленками
серебра. Фома шел по тротуару  и разбивал тростью эти пленки, а  они грустно
хрустели. Тени от домов  лежали  на дороге черными квадратами, а от деревьев
--  причудливыми узорами.  И некоторые  из них были похожи на  тонкие  руки,
беспомощно  хватавшиеся за землю... "Что она теперь делает?"  -- думал Фома,
представляя себе женщину одинокую, в углу тесной комнаты, среди красноватого
сумрака... "Лучше мне забыть про нее..." -- решил он. Но забыть нельзя было,
она стояла перед ним, вызывая в нем то острую жалость, то раздражение и даже
злобу.  Образ  ее был  так ярок  и думы о ней так  тяжелы,  точно он нес эту
женщину в груди своей... Навстречу ему  ехала пролетка, наполняя тишину ночи
дребезгом колес по камням и скрипом их по льду.  Извозчик и седок качались и
подпрыгивали в  ней  оба они зачем-то нагнулись  вперед и  вместе с лошадью
составляли  одну большую черную массу.  Улица была испещрена пятнами света и
теней,  но  вдали  мрак  был  так  густ,  точно  стена  загораживала  улицу,
возвышаясь от земли  до неба.  Фоме почему-то подумалось,  что эти  люди  не
знают,  куда едут... И  сам он тоже не знает, куда идет...  Ему представился
свой дом  -- шесть больших комнат. Тетка  Анфиса уехала в монастырь и, может
быть, уже  не воротится оттуда, умрет...  Дома -- Иван, дворник, Секлетея --
старая дева, кухарка и горничная, да  черная лохматая собака, с тупым, как у
сома, рылом. И собака тоже старая...
 "Пожалуй,  надо жениться..."  -- вздохнув, подумал  Фома. Но  ему стало
неловко и даже смешно  при мысли о том, как легко ему жениться. Можно завтра
же сказать крестному,  чтоб он сватал невесту, и -- месяца  не пройдет,  как
уже в  доме вместе с ним будет жить женщина. И день и ночь будет около него.
Скажет он ей:
 "Пойдем гулять!"  -- и  она  пойдет... Скажет: "Пойдем спать!" --  тоже
пойдет...  Захочется ей целовать  его- и она будет целовать, если бы он и не
хотел  этого.  А  сказать ей "не хочу, уйди!" -- она обидится... О чем с ней
можно  будет говорить? Он вспоминал знакомых барышень. Некоторые из них были
красивы, и он знал, что любая охотно пойдет за него. Но ни одну из них он не
хотел бы видеть женой своей... Как это, должно быть, стыдно и неловко, когда
девушка становится женой... И  --  что  говорят друг  другу  молодые,  после
венца, в спальне? Фома попробовал подумать над тем, что бы  он сказал в этом
случае, и сконфуженно засмеялся, не находя никаких удобных слов... Потом ему
вспомнилась  Люба  Маякина.  Эта,  наверное,  сама   бы  первая  заговорила,
какими-нибудь чужими, ей и  бестолковыми словами...  Ему казалось почему-то,
что все слова  у нее  чужие  и что она не  то  говорит,  что должна говорить
девушка ее лет, наружности и происхождения...
 Тут его мысль остановилась на жалобах Любови. Он пошел тише, пораженный
тем, что все люди, с которыми он близок и помногу говорит,  -- говорят с ним
всегда о жизни. И отец, и тетка, крестный, Любовь, Софья Павловна -- все они
или  учат  его понимать  жизнь, или жалуются на нее. Ему вспомнились слова о
судьбе, сказанные стариком на пароходе,  и много  других замечаний о  жизни,
упреков  ей  и горьких  жалоб на  нее,  которые он мельком слышал  от разных
людей.  "Что это значит? --  думалось ему, -- что  такое жизнь, если  это не
люди? А люди всегда  говорят так, как будто это не они,  а есть еще  что-то,
кроме людей и оно мешает им жить".
 Жуткое чувство страха охватило парня  он вздрогнул и быстро  оглянулся
вокруг.  На улице было пустынно и тихо темные окна домов тускло  смотрели в
сумрак ночи, и по стенам, по заборам следом за Фомой двигалась его тень.
 -- Извозчик! -- громко закричал он, ускоряя шаги. Тень встрепенулась  и
пугливо поползла за ним, безмолвная и черная.


VII

 Прошло с неделю времени после разговора с Медынской. И дни и ночи образ
ее  неотступно  стоял  пред  Фомой, вызывая  в  сердце  ноющее чувство.  Ему
хотелось пойти к ней, он болел от желания снова  быть около нее, но хмурился
и  не хотел уступить этому желанию, усердно занимаясь  делами  и возбуждая в
себе  злобу  против женщины. Он  чувствовал, что если  он пойдет к  ней,  то
увидит ее не такой уже, какой оставил,  в ней что-то должно измениться после
разговора  с  ним, и  уже не  встретит  она  его  так  ласково,  как  раньше
встречала,  не  улыбнется ему  ясной  улыбкой, возбуждавшей  в  нем какие-то
особенные думы  и  надежды. Боясь, что этого  не будет, а должно быть что-то
другое, он  удерживал себя и  мучился... Работа и тоска  о женщине не мешали
ему думать и о жизни. Он не рассуждал об  этой загадке, вызывавшей  в сердце
его  тревожное  чувство,  --  он  не  умел   рассуждать   но   стал   чутко
прислушиваться ко  всему, что люди говорили о жизни. Они  ничего не выясняли
ему, а лишь увеличивали недоумение  и порождали в нем подозрительное чувство
к ним. Они были ловки, хитры и  умны -- он  это видел в делах с ними всегда
нужно  было держаться осторожно он знал уже, что в  важных случаях никто из
них  не  говорит  того,  что  думает.  И,  внимательно  следя  за  ними,  он
чувствовал, что вздохи их и жалобы на жизнь вызывают в нем недоверие. Молча,
подозрительным   взглядом  он  присматривался  ко  всем,  и  тонкая  морщина
разрезала его лоб... Однажды утром, на бирже, крестный сказал ему:
 -- Ананий  приехал...  Зовет  тебя... Ты  вечерком сходи  к  нему,  да,
смотри, язык-то свой попридержи... Ананий  будет его раскачивать, чтоб ты  о
делах позвонил... Хитрый, старый чёрт...  Преподобная лиса... возведет очи в
небеса,   а  лапу  тебе  за  пазуху  запустит  да   кошель-то  и  вытащит...
Поостерегись!..
 -- Должны мы ему? -- спросил Фома.
 --  А  как  же!  За баржу не заплачено да дров взято пятериков полсотни
недавно...  Ежели будет всё  сразу просить  -- не  давай...  Рубль --  штука
клейкая: чем  больше  в твоих  руках  повертится,  тем больше копеек  к нему
пристанет...
 -- Да ведь как же ему не отдать, если он потребует?
 -- А  пускай он плачет-просит, ты же реви -- да не давай! Ананий Саввич
Щуров был  крупный торговец лесом,  имел  огромную лесопилку,  строил баржи,
гонял плоты... Он вел дела с Игнатом, и Фома не раз видел  этого высокого  и
прямого,  как сосна, старика с огромной белой бородой и длинными руками. Его
большая и красивая фигура с открытым  лицом и ясным взглядом вызывала у Фомы
чувство уважения к  Щурову, хотя  он слышал от  людей,  что  этот  "лесовик"
разбогател не от честного труда и  нехорошо живет у себя дома, в глухом селе
лесного уезда.  Отец рассказывал Фоме, что Щуров  в молодости, когда еще был
бедным  мужиком, приютил у  себя в огороде,  в бане, каторжника и  каторжник
работал  для него фальшивые  деньги. С  той  поры и  начал  Ананий богатеть.
Однажды баня у него сгорела, и в пепле ее  нашли обугленный  труп человека с
расколотым черепом. Говорили на селе,  что Щуров  сам убил работника своего,
--  убил и сжег.  Такие речи говорились о многих богачах города, --  все они
будто  бы  скопили миллионы  путем  грабежей,  убийств, а главное --  сбытом
фальшивых денег. Фома с детства прислушивался к подобным рассказам и никогда
не думал о  том, верны они или нет. Знал он также о Щурове, что старик изжил
двух жен,
 --   одна из них умерла в первую ночь после свадьбы в объятиях Анания. Затем он
отбил жену у сына своего, а сын с горя запил и чуть  не погиб в пьянстве, но
вовремя опомнился  и  ушел спасаться в  скиты,  на  Иргиз.  А когда  померла
сноха-любовница, Щуров  взял в дом  себе немую девочку-нищую,  по  сей  день
живет с ней, и  она родила ему мертвого ребенка... Идя к Ананию в гостиницу,
Фома невольно вспоминал всё,  что слышал о старике от отца и других людей, и
чувствовал, что Щуров  стал  странно интересен для него. Когда Фома, отворив
дверь, почтительно остановился на пороге маленького номера с одним окном, из
которого видна была только  ржавая  крыша соседнего дома, -- он  увидал, что
старый Щуров  только что проснулся, сидит на кровати, упершись в нее руками,
и смотрит в пол, согнувшись так, что длинная  белая борода лежит на коленях.
Но, и согнувшись, он был велик...
 -- Кто вошел? -- не поднимая головы,  спросил Ананий сиплым и  сердитым
голосом.
 -- Я. Здравствуйте, Ананий  Саввич...  Старик медленно поднял голову и,
прищурив большие глаза, взглянул на Фому.
 -- Игнатов сын, что ли?
 -- Он самый...
 -- Ну... Садись  вон  к  окну,  -- поглядим, каков ты!  Чаем,  что  ли,
попоить?
 -- Я бы выпил...
 -- Коридорный!  -- крикнул старик,  напрягая  грудь, и, забрав бороду в
горсть, стал молча рассматривать Фому. Фома тоже исподлобья смотрел на него.
Высокий  лоб  старика весь  изрезан морщинами.  Седые, курчавые пряди  волос
покрывали его виски и острые уши голубые, спокойные глаза придавали верхней
части лица его выражение мудрое, благообразное. Но  губы у него были толсты,
красны и казались чужими на его лице.  Длинный, тонкий  нос, загнутый книзу,
точно спрятаться  хотел  в белых  усах старик  шевелил губами,  из-под  них
сверкали желтые, острые зубы.  На  нем была  надета розовая рубаха из ситца,
подпоясанная шелковым пояском, и черные  шаровары,  заправленные  в  сапоги.
Фома смотрел  на его губы и думал, что, наверное, старик таков  и есть,  как
говорят о нем...
 -- А мальчишкой-то ты больше на отца был похож!.. -- вдруг сказал Щуров
и вздохнул. Потом, помолчав, спросил: -- Помнишь отца-то?  Молишься за него?
Надо,  надо  молиться! --  продолжал он,  выслушав  краткий ответ  Фомы.  --
Великий грешник  был Игнат... и  умер без покаянья... в одночасье... великий
грешник!
 --  Не  грешнее, чай,  других-то, -- хмуро  ответил Фома, обидевшись за
отца.
 -- Кого -- к примеру? -- строго спросил Щуров.
 -- Мало ли грешников!
 -- Грешнее Игната -- покойника один есть человек  на  земле -- окаянный
фармазон, твой крестный Яшка... -- отчеканил старик.
 -- Вы это верно знаете? -- осведомился Фома, усмехаясь.
 -- Я? Я  знаю!  -- уверенно сказал  Щуров, качнув головой, и  глаза его
потемнели. -- Я  сам тоже предстану пред господом... не  налегке... Понесу с
собой ношу  тяжелую  пред святое  лицо  его... Я сам  тоже  тешил дьявола...
только я  в милость господню верую, а Яшка не верит ни в чох, ни в сон, ни в
птичий грай... Яшка в бога не верит... это я знаю! И за то, что не верит, --
на земле еще будет наказан!
 -- И это вы знаете? -- спросил Фома.
 --  И  это... Ты не думай -- я ведь  и то знаю, что смешно тебе слушать
меня... Какой-де  прозорливец! Но человек, который много согрешил, -- всегда
умен... Грех
 -- учит... Оттого Маякин Яшка  и умен  на  редкость...  Слушая сиплый и
уверенный голос старика, Фома подумал: "Смерть, видно, чует..."
 Коридорный, маленький человек с бледным, стертым лицом, внес самовар  и
быстро, мелкими  шагами  убежал из номера.  Старик  разбирал на  подоконнике
какие-то узелки и говорил, не глядя на Фому:
 -- Дерзок ты... И  взгляд у тебя -- темный... Раньше светлоглазых людей
больше было... раньше души светлее были... Раньше всё было проще -- и люди и
грехи... а теперь пошло всё мудреное... эхе -- хе!
 Он заварил чай, сел против Фомы и снова начал:
 -- В твои годы отец твой... водоливом тогда был он и около нашего  села
с караваном стоял...  в твои годы Игнат  ясен  был, как стекло. Взглянул  на
него и  -- сразу видишь, что за человек. А  на тебя гляжу -- не вижу  -- что
ты? Кто ты такой? И сам ты, парень, этого не знаешь... оттого и пропадешь...
Все теперешние люди
 -- пропасть должны,  потому --  не  знают себя... А  жизнь-  бурелом, и
нужно уметь найти в ней свою дорогу... где она? И все плутают... а дьявол --
рад... Женился ты?
 -- Нет еще, -- сказал Фома.
 -- Вот и это... неженат, а  уж, чай, давно поган...  Ну,  а работаешь в
деле твоем много?
 -- Приходится... я с крестным пока...
 -- Какая теперь у вас работа? -- качая головой, говорил старик, и глаза
его всё  играли, то темнея, то снова проясняясь. -- Нет  у вас труда! Раньше
купец по делу на лошадях ездил... в метель, ночью... едет! Разбойники  ждали
его на  дороге и убивали... умирал он мучеником, кровью омывши грехи свои...
Теперь в  вагоне едут... депеши рассылают... а  то вон, слышь, так выдумали,
что в конторе у себя  говорит человек,  и за пять верст его слышно... тут уж
не без дьяволова ума!.. Сидит  человек... не двигается...  и грешит  оттого,
что скучно ему, делать нечего: машина за него делает всё... Труда ему нет, а
без труда  -- гибель человеку! Он  обзавелся машинами и думает -- хорошо! Ан
она, машина-то, -- дьяволов  капкан тебе! В труде для греха нет время, а при
машине
 --  свободно!  От свободы   -- погибнет  человек, как червь,  житель недр  земных,
гибнет на солнце... От свободы человек погибнет!
 И, произнося  раздельно  и  утвердительно  слова  свои,  старик  Ананий
четырежды стукнул пальцем по столу. Лицо  его сияло  злым  торжеством, грудь
высоко вздымалась,  серебряные  волосы  бороды шевелились на ней. Фоме жутко
стало слушать его речи,  в них звучала непоколебимая вера, м сила веры  этой
смущала Фому. Он уже забыл  всё то, что знал о старике и во что  еще недавно
верил как в правду. Ананий смотрел на  Фому так странно,  как будто видел за
ним еще  кого-то, кому больно и страшно было  слышать его слова и чей страх,
чья боль радовали его...
 -- И все вы,  теперешние, погибнете от свободы...  Дьявол поймал вас...
он отнял у  вас  труд,  подсунув вам  свои машины и  депеши... Ну-ка, скажи,
отчего  дети хуже отцов?  От  свободы, да! Оттого  и пьют и развратничают  с
бабами...
 -- Ну, -- тихо сказал Фома, -- развратничали и пьянствовали и прежде не
меньше... -- Молчал бы! --  крикнул Ананий, сурово сверкая глазами. -- Тогда
силы у человека больше было... по силе и грехи! Тогда люди- как дубы были...
И  суд  им --  от господа будет  по силам  их...  Тела их  будут взвешены, и
измерят ангелы кровь  их...  и увидят  ангелы божий,  что  не  превысит грех
тяжестью своей веса крови и тела... понимаешь? Волка не осудит господь, если
волк овцу пожрет... но если крыса мерзкая повинна в овце- крысу осудит он!
 -- Откуда людям знать,  как бог осудит человека? --  задумчиво  спросил
Фома. -- Видимый суд нужен...
 -- Пошто -- видимый?
 -- Чтобы понимать людям...
 -- А кто,  кроме бога, судья мне? Фома  взглянул на старика и замолчал,
опустив голову. Ему вспомнился беглый каторжник, убитый и сожженный Щуровым,
он снова верил, что это так и было. И женщин-жен и любовниц --  этот старик,
наверное, вогнал в гроб тяжелыми ласками своими, раздавил их своей костистой
грудью, выпил сок жизни из них этими толстыми губами, и теперь еще красными,
точно  на них  не обсохла  кровь женщин, умиравших в объятиях  его  длинных,
жилистых рук.