, похожим на  скрип  зубов. Шлепанье
ног о  палубу постепенно  удалялось  на  корму...  И вот там  вновь раздался
стонущий заупокойно возглас:
 -- Го -- о -- ость...
 --  Тятя! -- закричал  Фома.  -- Тя --  ятя... Отец вскочил  на ноги  и
бросился к нему.
 -- Что там?  Что  они делают?  -- кричал Фома. Огромными прыжками Игнат
выскочил вон из каюты с диким ревом. Он возвратился скоро, раньше, чем Фома,
качаясь на  ногах  и оглядываясь вокруг  себя, добрался от окна до отцовской
постели.
 -- Испугали тебя, -- ну, ничего! -- говорил Игнат, взяв его на руки. --
Ложись-ка со мной...
 -- Что это? -- тихо спрашивал Фома.
 -- Это, сынок, ничего... Это -- утопший... Утонул человек  и  плывет...
Ничего. Ты не бойся, он уже уплыл...
 -- Зачем  они  толкали его? -- допрашивал мальчик, крепко  прижавшись к
отцу и закрыв глаза от страха...
 -- А -- так уж надо... Подобьет его вода в колесо... нам,  к примеру...
завтра  увидит полиция... возня пойдет,  допросы... задержат  нас. Вот его и
провожают  дальше...  Ему  что?  Он  уж  мертвый...  ему это  не  больно, не
обидно... а живым из-за него беспокойство было бы... Спи, сынок!..
 -- Так он и поплывет?
 -- Так и поплывет... Где-нибудь вынут-схоронят...
 -- А рыба его съест?
 -- Рыба не ест  человечье тело... Раки едят... Страх Фомы таял, но пред
глазами его всё еще покачивалось  на черной воде страшное лицо с оскаленными
зубами.
 -- А он кто?
 -- Бог его знает! Ты скажи о нем богу: господи, мол, упокой душу его!
 -- Господи, упокой душу его! -- шёпотом повторил Фома.
 --  Ну,  вот... И спи, не бойся!.. Он уж теперь дале -- ко -- о! Плывет
себе...  Вот --  не подходи  неосторожно  к борту --  то, -- упадешь этак --
спаси бог! -- в воду и...
 -- А он тоже упал?
 -- Известно, упал... Может, пьян был... А может, сам бросился... Есть и
такие, которые сами... Возьмет да и бросится в воду... И утонет... Жизнь-то,
брат, так устроена, что иная  смерть для самого человека-праздник, а иная --
для всех благодать!
 -- Тятя...
 -- Спи, родной...
 111  В первый  же день школьной жизни Фома, ошеломленный живым и бодрым
шумом  задорных  шалостей и буйных детских игр,  выделил  из среды мальчиков
двух, которые сразу  показались  ему интереснее других. Один  сидел  впереди
его. Фома,  поглядывая исподлобья, видел широкую спину, полную шею, усеянную
веснушками,  большие уши и гладко  остриженный затылок, покрытый ярко-рыжими
волосами.  Когда учитель, человек с лысой  головой  и отвислой нижней губой,
позвал: "Смолин, Африкан!" --  рыжий мальчик, не торопясь, поднялся на ноги,
подошел к  учителю, спокойно уставился  в лицо  ему и, выслушав задачу, стал
тщательно выписывать мелом на доске большие круглые цифры.
 --  Хорошо,  --  довольно!  -- сказал  учитель. --  Ежов,  Николай,  --
продолжай! "Один из соседей Фомы по парте, -- непоседливый маленький мальчик
с черными  мышиными глазками, -- вскочил  с места и пошел между парт, за всё
задевая, вертя головой во все стороны. У доски он схватил мел и, привстав на
носки  сапог,  с  шумом,  скрипя и  соря  мелом,  стал  тыкать им  в  доску,
набрасывая на нее мелкие, неясные знаки.
 -- Ти  --  ше,  --  сказал  учитель, болезненно  сморщив желтое лицо  с
усталыми глазами. А Ежов звонко и быстро говорил:
 -- Теперь мы  узнали, что первый  разносчик  получил барыша  семнадцать
копеек...
 -- Довольно!.. Гордеев! Что нужно сделать, чтобы узнать, сколько барыша
получил второй разносчик?
 Наблюдая за поведением  мальчиков, -- так  непохожих друг на  друга, --
Фома был захвачен вопросом врасплох и -- молчал.
 --  Не знаешь?..  Объясни  ему, Смолин... Смолин, аккуратно  вытиравший
тряпкой  пальцы, испачканные мелом,  положил тряпку,  не  взглянув  на Фому,
окончил задачу и снова стал вытирать руки, а Ежов, улыбаясь и подпрыгивая на
ходу, отправился на свое место.
 -- Эх ты! -- зашептал он,  усаживаясь рядом с Фомой  и уж кстати толкая
его кулаком  в  бок. -- Чего не  можешь!  Всего-то барыша сколько?  тридцать
копеек... а  разносчиков  -- двое... один получил семнадцать --  ну, сколько
другой?
 --  Знаю  я,  -- шёпотом  ответил  Фома, Чувствуя себя  сконфуженным  и
рассматривая лицо  Смолина, степенно  возвращавшегося на  свое место. Ему не
понравилось это  лицо  --  круглое, пёстрое от веснушек, с голубыми глазами,
заплывшими жиром. А Ежов больно щипал ему ногу и спрашивал:
 -- Ты чей сын -- Шалого?
 -- Да...
 -- Ишь... Хочешь, я тебе всегда подсказывать буду?
 -- Хочу...
 -- А что дашь за это? Фома подумал и спросил:
 -- А ты знаешь сам-то?
 -- Я? Я- первый ученик...
 -- Вы, там! Ежов -- опять  ты разговариваешь? -- крикнул  учитель. Ежов
вскочил на ноги и бойко сказал:
 ...
 -- Это не я, Иван Андреич, -- это Гордеев!
 --  Оба  они шепчутся,  -- невозмутимо объявил Смолин.  Жалобно сморщив
лицо и  смешно  шлепая своей большой губой, учитель пожурил  всех их, но его
выговор не помешал Ежову тотчас же снова зашептать:
 -- Ладно, Смолин! Я тебе припомню за ябеду...
 -- А ты зачем сваливаешь на новенького? -- не поворачивая к ним головы,
тихо спрашивал Смолин.
 --  Ладно, ладно!  --  шипел  Ежов.  Фома молчал, искоса поглядывая  на
юркого соседа, который одновременно и нравился ему и возбуждал в нем желание
отодвинуться  от  него  подальше.  Во время перемены он узнал  от Ежова, что
Смолин -- тоже богатый, сын кожевенного заводчика, а сам Ежов -- сын сторожа
из казенной  палаты,  бедняк.  Это  было ясно  по  костюму бойкого мальчика,
сшитому из серой бумазеи, украшенному заплатами на  коленях и локтях, по его
бледному,  голодному лицу, по всей  маленькой, угловатой и костлявой фигуре.
Говорил  Ежов металлическим альтом, поясняя свою речь гримасами и жестами, и
часто  употреблял в речи свои слова, значение которых  было  известно только
ему. одному,
 -- Мы с тобой будем товарищи, -- объявил он Фоме.
 -- А  ты зачем  давеча учителю  на меня  пожаловался? --  напомнил  ему
Гордеев, подозрительно косясь на него.
 -- Вот! Что тебе?  Ты новенький и богатый, -- с богатых  учитель-то  не
взыскивает...  А  я --  бедный  объедон, меня  он не  любит,  потому  что  я
озорничаю и никакого подарка не приносил ему... Кабы я плохо учился -- он бы
давно  уж выключил меня.  Ты  знаешь  -- я отсюда  в гимназию уйду...  Кончу
второй класс и уйду...  Меня уж  тут один студент приготовляет...  Там я так
буду учиться
 --  только держись! А у .вас лошадей сколько?
 -- Три... Зачем тебе много учиться? -- спросил Фома.
 -- Потому что -- я бедный... Бедным  нужно много  учиться, от этого они
тоже богатыми станут,  -- в доктора пойдут, в чиновники, в офицеры... Я тоже
буду  звякарем...  сабля на  боку, шпоры на ногах -- дрынь, дрынь!  А ты чем
будешь?
 -- Н -- не -- знаю!.. -- задумчиво сказал Фома, разглядывая товарища.
 -- Тебе ничем не надо быть... А голубей т любишь?
 -- Люблю...
 --  Какой ты  фуфлыга!  У-у! О-о! -- передразнивал Ежов  медленную речь
Фомы. -- Сколько у тебя голубей?
 -- У меня нет...
 --  Эх  ты!  Богатый, а не  завел голубей... У меня и  то три есть,  --
скобарь один, да голубка пегая, да турман... Кабы у меня отец  был  богатый,
-- я бы сто голубей завел и всё бы гонял целый день. И у Смолина есть голуби
--  хорошие! Четырнадцать, -- турмана-то он мне подарил.  Только -- все-таки
он жадный... Все богатые -- жадные! А ты -- тоже жадный?
 -- Н... не знаю, -- нерешительно сказал Фома.
 -- Ты приходи к Смолину, вместе все трое и будем гонять...
 -- Ладно... ежели меня пустят...
 -- Разве отец-то не любит тебя?
 -- Любит.
 -- Ну, так пустит... Только  ты не  говори,  что и  я тоже пойду, -- со
мной, пожалуй,  и  взаправду  не  пустит...  Ты скажи  --  к  Смолину,  мол,
пустите...  Смолин!  Подошел толстый  мальчик,  и  Ежов  приветствовал  его,
укоризненно покачивая головой:
 -- Эх ты, рыжий ябедник! Не стоит с тобой и дружиться, -- булыжник!
 --  Что  ты  ругаешься?  -- спокойно  спросил  Смолин, разглядывая Фому
неподвижными глазами.
 -- Я не ругаюсь, а правду говорю, -- пояснил Ежов, весь подергиваясь от
оживления.
 -- Слушай! Хотя ты и кисель, да -- ладно уж! В воскресенье после обедни
я с ним приду к тебе...
 -- Приходите, -- кивнул головой Смолин.
 -- Придем... Скоро уж звонок,  побегу чижа продавать, --  объявил Ежов,
вытаскивая  из кармана  штанишек бумажный пакетик, в котором  билось  что-то
живое. И он исчез со двора училища, как ртуть с ладони.
 --  Ка  --  акой  он!  --  сказал Фома,  пораженный  живостью  Ежова  и
вопросительно глядя на Смолина.
 -- Ловкий, -- пояснил рыжий мальчик.
 -- И веселый, -- добавил Фома.
 -- И веселый, -- согласился Смолин. Потом они помолчали, оглядывая друг
друга.
 -- Придешь ко мне с ним? -- спросил рыжий.
 -- Приду...
 -- Приходи... У меня  хорошо... Фома  ничего  не  сказал на это.  Тогда
Смолин спросил его:
 -- У тебя много товарищей?
 -- Никого нет...
 -- У меня тоже до училища никого не было... только братья двоюродные...
Вот теперь у тебя будут сразу двое товарищей...
 -- Да, -- сказал Фома.
 -- Когда  есть много  товарищей --  это  весело,,.  И учиться легче  --
подсказывают...
 -- А ты хорошо учишься?
 -- Я- всё хорошо делаю, -- спокойно сказал Смолин.  Задребезжал звонок,
точно  испуганный  и  торопливо побежавший  куда-то... Сидя  в  школе,  Фома
почувствовал  себя свободнее и стал  сравнивать  своих  товарищей  с другими
мальчиками. Вскоре он нашел, что оба они --  самые лучшие в школе  и первыми
бросаются  в глаза, так же  резко,  как эти  две цифры 5 и  7, не  стертые с
черной классной доски. И Фоме стало  приятно оттого, что его  товарищи лучше
всех остальных мальчиков.
 Из школы  они трое пошли вместе, но Ежов скоро :вернул в какой-то узкий
переулок, Смолин же шел с Фомой вплоть до его дома и, прощаясь, сказал:
 -- Вот видишь- и ходить нам вместе!
 Дома  Фому  встретили  торжественно:  отец  подарил   мальчику  тяжелую
серебряную ложку с затейливым вензелем, а  тетка -- шарф своего вязанья. Его
ждали  обедать, приготовили  любимые им блюда  и  тотчас же, как  только  он
разделся, усадили за стол и стали расспрашивать.
 --  Ну что, понравилось в училище?  :- спрашивал Игнат, с любовью глядя
на румяное и оживленное лицо сына.
 -- Ничего... Славно! -- отвечал Фома. --
 --   Милый  ты  мой!  --   умиленно  вздыхала  тетка,  --  Ты,  смотри,
товарищам-то не поддавайся... Чуть они чем обидят тебя, ты сейчас учителю  и
скажи про них...
 -- Ну, слушай ее!  -- усмехнулся Игнат. -- Этого не делай никогда!  Сам
со всяким обидчиком  старайся управиться, своей  рукой накажи!  Ребятишки-то
хорошие?
 -- Да, -- Фома улыбнулся,  вспоминая об Ежове.  -- Один такой бойкий --
беда!
 -- Чей таков?
 -- Сторожа сын...
 -- Боек, говоришь?
 -- Страсть!
 -- Ну -- бог с ним! А другой?
 -- А другой -- ры -- ижий весь... Смолин...
 -- А! Митрия Иваныча сын,  видно... Этого держись,  компания хорошая...
Митрий
 -- умный мужик... коли  сын в  него -- это ладно! Вот  другой-то... Ты,
Фома, вот что:  ты пригласи --  ка их в воскресенье в гости к себе. Я  куплю
гостинцев, угощать ты их будешь... Поглядим, какие они...
 --  В  воскресенье-то  Смолин  меня к  себе  зовет,  --  объявил  Фома,
вопросительно взглянув на отца.
 -- Ишь ты... Ну,  поди! Это  ничего, поди... Присматривайся, какие есть
люди на земле...  Один, без  дружбы, не проживешь... Вот я с  твоим крестным
двадцать лет с лишком дружу -- многим от ума его попользовался. Так и ты, --
старайся  дружить  с  теми,  которые  лучше,  умнее тебя...  Около  хорошего
человека потрешься -- как медная копейка о серебро -- и  сам за двугривенный
сойдешь... --  И, смеясь своему сравнению,  Игнат добавил: -- Это -- шучу я.
Старайся  не  поддельным, а  настоящим быть...  Ум  имей хоть маленький,  да
свой... Что, уроков-то много задали тебе?
 --  Много!  -- вздохнул  мальчик,  и  вздоху  его откликнулась  тяжелым
вздохом тетка...
 --  Ну -- учи! Хуже других в  науке не будь. Хоша скажу тебе вот что: в
училище,  -- хоть двадцать  пять классов  в  нем  будь, -- ничему, кроме как
писать,  читать  да  считать,  --  не  научат.  Глупостям разным  можно  еще
научиться, -- но не дай тебе бог! Запорю, ежели что... Табак курить  будешь,
губы отрежу...
 -- Бога помни, Фомушка, -- сказала тетка. -- Господа нашего, смотри, не
забудь...
 -- Это верно! Бога  и родителя  -- чти! Но я  про то хочу сказать,  что
книги-то  учебные -- дело еще малое... Нужны они тебе, как плотнику топор да
рубанок они -- инструмент, а тому, как в дело его употребить. -- инструмент
не  научит. Понял?.. Скажем  так: дан плотнику в  руки топор и должен он  им
обтесать бревно... Рук да топора тут мало, надо еще уметь ударить по дереву,
а  не  по  ноге  себе...  Выходит,  что  одних  книг мало: надо  еще  уменье
пользоваться ими... Вот это уменье и есть то  самое, что будет хитрее всяких
книг, а в книгах  о нем ничего не  написано... Этому, Фома,  надо учиться от
самой от жизни. Книга -- она вещь мертвая, ее как хочешь бери, рви, ломай --
она не закричит... А жизнь, чуть ты по ней неверно шагнул, неправильно место
в ней себе занял, -- тысячью голосов  заорет на тебя, да еще и ударит, с ног
собьет.
 Фома, облокотясь на стол, внимательно слушал отца и,  под сильные звуки
его голоса, представлял себе  то  плотника,  обтесывающего  бревно, то  себя
самого:  осторожно,  с  протянутыми   вперед  руками,  по  зыбкой  почве  он
подкрадывается к чему-то огромному и живому и желает  схватить  это страшное
что-то...
 --  Человек должен себя беречь для своего дела  и  путь  к  своему делу
твердо знать... Человек, брат, тот же лоцман на  судне... В молодости, как в
половодье,
 -- иди прямо! Везде тебе дорога... Но --  знай время, когда и за правеж
взяться надо...  Вода сбыла, -- там, гляди, мель, там карча, там камень всё
это надо усчитать и вовремя обойти, чтобы к пристани доплыть целому...
 -- Я доплыву! -- сказал мальчик, уверенно и гордо глядя на отца.
 --  Ну? Храбро  говоришь! --  Игнат  засмеялся.  И  тетка тоже  ласково
засмеялась. Со времени поездки  с отцом по Волге Фома стал. более  бойким  и
разговорчивым с отцом, теткой, Маякиным. Но на улице или где-нибудь в новом,
для  него  месте,  при  чужих людях, он  хмурился и  посматривал вокруг себя
подозрительно  и недоверчиво, точно  всюду чувствовал что-то враждебное ему,
скрытое  от него и  подстерегающее.  Ночами  иногда он  вдруг  просыпался  и
подолгу  прислушивался к  тишине вокруг, пристально рассматривая тьму широко
раскрытыми глазами. Пред ним претворялись  в образы и картины рассказы отца.
Он незаметно для  себя путал их со сказками тетки и создавал хаос событий, в
котором  яркие  краски  фантазии причудливо переплетались  с суровыми тонами
действительности.  Получалось что-то огромное, непонятное мальчик  закрывал
глаза, гнал от себя всё это и хотел бы остановить игру воображения, пугавшую
его. Но  он  безуспешно пытался  уснуть, а  комната  всё теснее  наполнялась
темными образами. Тогда он тихо будил тетку:
 -- Тетя... А тетя...
 -- Что? Христос с тобой...
 -- Я приду к тебе, -- шептал Фома.
 -- Пошто? Спи-ка, милуша моя... спи...
 -- Я боюсь! -- сознавался мальчик,
 -- А ты прочитай про себя "Да воскреснет бог" и перестанешь бояться-то.
Фома лежит с закрытыми  глазами и читает молитву.  Тишина ночи рисуется пред
мим в виде бескрайнего пространства темной воды, она совершенно неподвижна,
 --  разлилась всюду и застыла, нет  ни ряби  на ней,  ни тени движения, и в ней
тоже  нет ничего, хотя она  бездонно глубока.  Очень страшно смотреть одному
откуда-то сверху, из тьмы, на  эту  мертвую воду...  Но  вот раздается  звук
колотушки   ночного  сторожа,   и  мальчик  видит,  что   поверхность   воды
вздрагивает, по ней, покрывая  ее  рябью, скачут  круглые светлые  шарики...
Удар в колокол на колокольне заставляет всю воду всколыхнуться одним могучим
движением, и она долго плавно колышется от этого удара, колышется и  большое
светлое пятно, освещает ее, расширяется от ее центра куда-то в темную даль и
бледнеет, тает. Снова тоскливый и мертвый покой в этой тёмной пустыне...
 -- Тетя... -- умоляюще шепчет Фома.
 -- Асиньки?
 -- Я к тебе приду...
 -- Да иди, иди, роднуша моя...
 Перебравшись на постель к тетке, он жмется к ней и просит:
 -- Расскажи что-нибудь...
 -- Ночью -- то? -- сонно протестует тетка.
 -- Пожа -- алуйста...
 Ее не приходится долго  просить.  Позевывая, осипшим  от  сна  голосом,
старуха, закрыв глаза, размеренно говорит:
 -- И вот, сударь ты мой,  в  некотором царстве, в некотором государстве
жили-были  муж   да   жена,  и  были  они  бедные-пребедные!..  Уж  такие-то
разнесчастные, что и есть-то им было нечего. Походят это  они по миру, дадут
им где черствую, завалящую корочку, -- тем они день  и сыты И вот родилось у
них дитё... родилось дитё --  крестить надо, а как они бедные,  угостить  им
кумов  да гостей нечем, -- не идет  к ним никто  крестить!  Они и так, они и
сяк,
 --  нет никого!.. И взмолились они тогда ко господу: "Господи! Господи!.."
 Фома знает эту страшную сказку о крестнике бога, не раз он  слышал ее и
уже заранее  рисует  пред собой этого крестника: вот он едет на белом коне к
своим  крестным отцу  и матери, едет во тьме, по пустыне, и видит в ней  все
нестерпимые  муки,  коим осуждены  грешники...  И  слышит  он тихие стоны  и
просьбы их: "О  --  о-о! Человече! Спроси у господа,  долго  ли еще мучиться
нам?"  Тогда мальчику кажется, что это он сам  едет  в ночи на белом коне, к
нему обращены стоны  и моления. Сердце его  сжимается,  слезы  выступают  на
глазах, он крепко их закрыл и боится открыть, беспокойно возясь в постели...
 -- Спи, дитятко мое, Христос с тобой! -- говорит старуха, прерывая свою
повесть о муках людей.
 Утром после такой ночи Фома вставал, торопливо мылся, наскоро пил чай и
бежал  в  училище, снабженный сдобными и сладкими  пирожками, -- их там ждал
всегда голодный Ежов, питавшийся от щедрот своего богатого товарища. 44
 -- Припер  пожрать? -- встречал он Фому,  поводя своим острым носом. --
Давай, а то я. ушел из дому без  ничего... Проспал, чёрт е дери,  -- до двух
часов ночи всё учился... Ты задачи сделал?
 -- Не сделал.
 --  Эх ты,  карамара! Ну, я  их тебе сейчас раскатаю!  Впиваясь в пирог
мелкими,  острыми  зубами, он мурлыкал, как котенок, притопывал в такт левой
негой и в то же время решал задачу, бросая Фоме короткие фразы:
 -- Видал? В час вытекло восемь ведер... а сколько часов текло -- шесть?
Эх,  сладко  вы едите!.. Шесть, стало быть, надо помножить на восемь... А ты
любишь пироги с зеленым луком? Я -- страсть как!  Ну вот, из первого крана в
шесть часов вытекло  сорок  восемь...  а всего  налили  в  чан  девяносто...
дальше-то понимаешь?  Ежов нравился Фоме больше,  чем Смолин, но со Смолиным
Фома жил дружнее. Он удивлялся  способностям  и живости маленького человека,
видел, что Ежов умнее его, завидовал ему и обижался на него за это и в то же
время жалел его  снисходительной  жалостью сытого к  голодному. Может  быть,
именно  эта жалость  больше  всего  другого мешала  ему  отдать предпочтение
живому мальчику перед скучным  рыжим Смолиным.  Ежов,  любя  посмеяться  над
сытыми товарищами, часто говорил им:
 -- Эх вы, чемоданчики с пирожками!.. Фома сердился на него за  насмешки
и однажды, задетый за- сердце, презрительно и зло сказал:
 -- А ты -- попрошайка, нищий! Желтое лицо Ежова покрылось пятнами, и он
медленно ответил:
 -- Ладно, пускай!.. А вот я не буду подсказывать  тебе --  и станешь ты
бревном!  Дня три они не разговаривали друг  с другом, к  огорчению учителя,
который должен был в эти дни ставить единицы и двойки сыну  всеми уважаемого
Игната  Гордеева.  Ежов знал всё: он рассказывал в училище,  что у прокурора
родила горничная, а прокуророва жена облила за это мужа горячим кофе он мог
сказать, когда и где лучше ловить ершей,  умел делать западни  и  клетки для
птиц подробно сообщал, отчего и как повесился солдат в казарме, на чердаке,
от кого из родителей учеников учитель получил